ПАЦАН, СТАВШИЙ ПОЭТОМ (К 80-летию Владимира Фирсова)

№ 2017 / 15, 28.04.2017

Мне посчастливилось познакомиться с Владимиром Ивановичем Фирсовым в начале 90-х, когда я пришёл к нему в редакцию тогда издаваемого им журнала «Россияне» и, в отличие от многих редакций, где к главному редактору на баране не подъедешь, он принял по-отечески. Обстоятельно со мной поговорил и предложил приносить свои работы. Тогда я скромничал и стеснялся показывать свои «почеркушки», хотя мне на тот момент уже исполнилось почти 40 лет, а потом уже моё сотрудничество с журналом закрутилось, и первой моей публикацией стал материал в «Россиянах», к написанию которого меня подтолкнул сам Фирсов.

         Помню, как в первых числах мая 1993 года я оказался в редакции и Владимир Иванович с горечью, как-то очень обострённо сказал: «Что творится, никто и не заметил, какое святотатство случилось в Оптиной пустыни! На Пасху убили трёх монахов. И молчит пресса, как будто ничего не было». А в это время в средствах массовой информации кипели страсти по поводу разгона демонстрации на Ленинском проспекте в Москве. Фирсов мне сказал: «Езжай в Оптину. Напиши об этом». И дал мне письмо от редакции в монастырь. Я сразу выехал в Оптину пустынь, там меня тепло приняли монахи. Игумен Мелхиседек поселил рядом со своими покоями в пристройке. Прожил я в монастыре неделю, потом приезжал туда несколько раз, следя за тем, как разворачиваются события, и в итоге написал статью «Убийство в Оптиной».

         А уже позже вышла моя повесть «Призраки Борской пустыни», написанная на основе собранных в те трагические дни материалов. Помню, как привёз из Оптиной найденные в песке перед кельей иеромонаха Василия (в миру Игоря Рослякова) ключи со следами запёкшейся крови. Я понял, что это кровь Василия, третьего насельника Оптиной, закланного после убитых перед этим на звоннице двух иноков Ферапонта и Трофима. Убийство совершил житель из-под Козельска Николай Аверин, он бежал из монастыря и на пути ему встретился иеромонах Василий. Уверенный, что тот хочет его задержать, Аверин ударил его ножом.

         Фирсов мне про находку сказал: «Отдай его матери». Она жила в Москве. Игорь Росляков ведь учился в московской школе, потом в МГУ, и я через его учительницу, передал матери ключи. Потом были годы сотрудничества с «Россиянами», а для меня учительства. Владимир Иванович поддерживал не только меня, но, как я знаю, многих молодых и не очень молодых начинающих писателей. Он помогал, чем мог. Именно он дал мне рекомендацию в Союз писателей России. Именно он меня звал к нему домой, где я вдыхал фирсовскую душу, слушал, как он читал свои стихи, одушевлялся. Уходя, я был полон сил и надежд. Эх, сколько нынешних творцов пера сказали бы ему сейчас спасибо!

         Так кто же такой Владимир Иванович Фирсов? Родился он на Смоленщине 26 апреля 1937 года в селе Заболотье в семье крестьян. Вот что он мне рассказывал о тех годах, когда я посетил его 21 июля 2007 года.

         «Первое, что я помню, – рассказал Фирсов, – так это как выдалбливал лягушку из замёрзшей проруби. Лёд стал на речке, и лягушка оказалась в проруби. Мне так стало её жалко. Пошёл, взял топорик небольшой для лучины и аккуратненько её стал выбивать. Лёд ещё тонкий, выбил, принёс её в избу. Вот первый раз, как себя помню. Положил лягушку в шайку, из неё коров поили, и зарыдал: я коготочек этой лягушке отрубил, потекла струйка крови. Красная. И как зарыдал, кинулся в колени матери, спрятался, плачу».

         Раненная детская душа ребёнка переживает о судьбе лягушонка.

         «Тебя интересуют мои родственные корни, – говорил он мне. – Но понимаешь, трудно восстановить родство, потому что случилась такая вот беда. У нас со Смоленщины в тридцатые от раскулачивания бежало много людей. И моя родня: дед, бабка, все по отцу, уехали в город Люблино. Тогда это был райцентр. Рядом так называемые Печатники, где поля орошения, были Москвой, Текстильщики тоже были Москвой, а вот Люблино нет. Мой отец бросил нас с матерью и подался за дедом и бабкой, а потом нашёл себе новую бабёнку в Люблино и осел там. А мы с матерью остались в селе Заболотье на Смоленщине».

         Детство Володи не обошла семейная травма. Безотцовщина.

         «Мы пробыли там недолго (в Заболотье), – продолжал Фирсов. – Мать снова вышла замуж за какого-то мужика, и они завербовались в Хибины. Там добывали алюминий. Помню, как ехали на Кольский полуостров, но тамошнего житья я не помню. Вот помню: летят самолёты, и мы на каком-то огромном корабле, матросы снуют. Судя по всему, это были наши самолёты, которые сопровождали наши заводы из Хибин. Там же много всего было, там алюминий плавили. Пароходов, помню, много было. И всё это вывозилось. И самолёты эти охраняли наши пароходы от немцев».

         Мимо мальчика шла война.

         «Помню рёв самолётов. Пальба зениток. Немцы налетали… С разрешения капитана я ударял в рынду. В морской колокол. Какое удовольствие! Помню, мне ведёрко сделали. И когда мы стояли, я опускал его на верёвке в океан, зачерпывал воду, поднимал, выливал. Вот такое развлечение было. Матросы ко мне были очень ласковы: кто сахару, кто бутерброд даст, кто что. Смешно, но помню, боялся ходить в гальюн. Ведь там же внизу бурлит, снесёт. Море! Северный Ледовитый океан».

         Володю мотало по стране.

         «А дальше мы оказались в Иркутске. Помню, меня отдали в детский сад. Я туда на целый день уходил. Помню, у мамки с мужиком родился ребёнок, назвали его Валерой. Братик мой. Была деревенская качалка такая, вот качают её. Помню Новый год, все пляшут под ёлкой. Заходит этот мужик угрюмый, говорит: «Вовка, пошли, твоя мама померла». Маму он ошпарил кипятком из чана, сука. И она умерла».

         Я как сейчас слышу этот рассказ Владимира Ивановича, и у меня всё содрогается внутри.

         «Фотография у меня сохранилась: я стою, она в розвальнях, лошадь впряжённая, снег идёт, и я стою небольшой у гроба, среди её знакомых с завода. А кто-то говорит: «Поцелуй маму». Я её поцеловал, а лоб, заснеженный был, и до сих пор помню, остался привкус на губах».

Думаю, что с раннего детства запавший в память «привкус» сыграл свою роль в рождении поэта Фирсова.

         «После этого отчим привёл какую-то бабу, и они уморили ребёнка, Валеру. Уходили на работу, а на день на весь оставляли Валеру одного. Однажды мы приходим, коляска опрокинута, и Валера мёртвый лежит. Братик. Да, деталь такая: бабёнка эта пришла с парнишкой, моим ровесником. И у него какая-то балалаечка рыночная, базарная. С резиновыми струнами, и он бренчит. Красивая балалаечка, расписная. Я попросил её поиграть и что-то резко дёрнул струну и порвал. Так она, эта баба, взяла за гриф и била меня по голове до такой степени, пока гриф у неё в руках не остался от балалайки. Я тогда сознание потерял. Когда Валеру они загубили, мужика уже ничего не сдерживало, ребёнок ведь связывал, брат мой, и он вовсе сдал меня в детский дом».

         Жизненный опыт мальчишки насыщался нелёгкими событиями. Началось детдомовское детство Володи.

         «Помню, в детском доме всякими узорами вышивали варежки для солдат, ездили в госпитали, я там выступал, пел песни:

«Есть на севере хороший городок,

Со всего севера он людей зовёт,

Эх, русская метелица, там моя

Подруженька, душенька, живёт».

         Я много песен выучил. Разучивали в детском доме и: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Потому что были сытые, обогретые, ухоженные, чему только нас не учили».

         Володя Фирсов проходил то, что выпало многим мальчишкам тех лихолетий. Так бы и остался Володя в Сибири, если бы его не нашла сестра матери «тётка Настя», как её называл Владимир Иванович. У неё своих детей не было. Она очень переживала за племянника. Знала адрес матери Володи, ведь переписывалась с ней, а когда Володя оказался в детском доме, приехала за ним и забрала его на Смоленщину. Потом уже они с тёткой написали родному отцу Володи в Люблино, и тот забрал его к себе в коммуналку.

Михаил Федоров с поэтом Владимиром Фирсовым у него дома. Ноябрь 2010

 

         Фирсов рассказывал, что начал писать стихи рано, а в десятом классе был членом литературного объединения при «Московском комсомольце», которым руководил поэт Александр Яшин. Молодому пареньку помогал Александр Трифонович Твардовский, которого Владимир Иванович часто вспоминал.

         «Я помню, это год пятьдесят шестой, – рассказывал Фирсов. – Я позвонил: «Александр Трифонович! Я на родину еду». На всё лето уезжал в деревню. Он: «Давай ко мне, я с тобой передам письма в исполком, чтобы маме помогли с углем, дровами». И я доехал, письма передал в исполком, проведал его мать. Помню, где-то недалеко от вокзала. Она меня ласково встретила, попоила, покормила, я студентом Литинститута был, и она: «На обратном пути заезжай, передам подарок». Заехал, она меня чайком попоила, супчиком накормила, она в казённом доме жила, не в частном. Один вход, несколько комнат, жильцов не знаю, сколько. И она: «Вот, отвези грибков Саше». Ведро эмалированное стоит. Несколько там слоёв, марлечки, клеёночки, всё завязано. В общем, я приехал в Москву, сунул руку в карман, а там только двушка на телефон и даже пятака на метро нету. Позвонил, Александр Трифонович дома. «Ты откуда звонишь?» – спрашивает. Я: «Вот из деревни приехал. Был у мамы. Все там письма ваши передал. Мама ведро с грибами прислала». – «Давай немедленно!» – «У меня денег…» А мне стыдно просить. Он: «Да ты хватай такси, там навалом стоит, я тебя буду ждать внизу». Тогда он жил недалеко от Белорусского вокзала. А я пру с Киевского. Где памятник Шевченко, но тогда памятника ещё не было. Там было два больших дома этажей по восемь-двенадцать. И: «Я жду тебя прямо внизу у подъезда».

         Ну, я приезжаю. Обнял, сам взял ведро. «Поехали». На лифт. Сразу в кабинет провёл: «Ну что, как?» Я: да так вот, как деревня живёт. Конечно, бедно. Но у каждого дома корова была, какой-то садик, огородик. Хлеб у каждого двора был свой. Он с жадностью развязывает ведро, автоматически: у него книжный шкаф сзади, тут письменный стол, автоматически лезет, достаёт бутыль, автоматически: раз – в стакан, наливает полный. Грибы раскрыл, у нас боровики на Смоленщине. Белые боровики, а всё остальное грибы. Вкусно солили. Видимо, кто-то из родни, сама-то она вряд ли. Стакан наполняет и: «Тебе я не наливаю. Ещё успеешь». Так стакан засосал жадно. Взял пригоршню боровиков, размазал всё лицо и заплакал. Зарыдал. Я сижу, не знаю, куда деваться. Вот отношения с матерью, всё этим сказано».

         Фирсов с горечью вспоминал, когда между ним и его учителем Твардовским пошёл холодок. Он тогда стал печататься в «Октябре». А потом пошла литературная борьба между «Октябрём» и «Новым миром». И как выразился Владимир Иванович: «Твардовский очень ревновал меня к «Октябрю».

         Не стало Владимира Ивановича 17 ноября 2011 года. Его провожали близкие и несколько литераторов. Как обычно, в числе простившихся с ним не было Председателя Союза писателей Валерия Ганичева, который заботе о коллегах предпочитал турне по стране и по миру: доходов от писательского особняка на Комсомольском проспекте ему хватало, чтобы безбедно существовала его семья.

        Владимира Ивановича нет с нами почти шесть лет. Хотелось, чтобы в день его 80-летия мы вспомнили этого незаурядного мальчишку со Смоленщины, голос которого в полную силу звучал в защиту своих земляков на протяжении многих лет, и, уверен, также гордо, сильно и обострённо звучит в наше, чем-то схожее с 40-ми, какое-то грозовое время второй половины 2010-х.

Михаил ФЁДОРОВ,

адвокат, писатель

г. ВОРОНЕЖ