АНИКА БЕЗГОЛОВЫЙ

Рубрика в газете: РАССКАЗ, № 2018 / 42, 16.11.2018, автор: Виктор САЗЫКИН (ПЕНЗА)

Дерзкий и неуловимый, он со своей шайкой наводил ужас на сурский край. Легенды многое приписывают ему.

 

 

***

 

 

Совместное заседание президиума губисполкома и бюро губкома ВКП(б) объявили закрытым. Слово было предоставлено председателю губернского суда. Тот сообщил, что судебный процесс по делу банды Аникея Аникина закончился. Следствие шло чуть не полгода. Сообщников разной степени виновности – около четырёх десятков.

 

 

Под сдержанный гул негодования председатель кратко перечислил злодеяния шайки: убийства, грабежи, разбои, конокрадство и так далее. Но и приговор суров: большинству – от трёх до десяти лет строгой изоляции, с конфискацией имущества; главарю – высшая мера социальной защиты, расстрел. Учитывая особую опасность преступника, кассационную жалобу оставить без последствий.

 

 

Докладчик сделал настороженную паузу и неуверенно добавил, что приговор Аникину в исполнение ещё не приведён. Именно по этому вопросу мы и собрались, товарищи. Преступная слава банды до того распространилась, что многие не верят, что карательные органы практически выловили всех, и в первую очередь главаря. Посмотрите, что творится: горожане и обыватели окрестных сёл, лишь стемнеет, тотчас ставни и двери на запоры, и никто не смеет выйти на улицу – все запуганы поголовно! А страх, товарищи, плохой помощник в строительстве коммунизма. Мы должны доказать людям, что способны защитить их жизнь, честь, имущество, а самое главное – дело революции.

 

 

С места послышались недовольства: что-де штат правоохранительных органов не укомплектован, что волостные милиционеры плохо вооружены, что связь с городом крайне неудовлетворительная…

 

 

Всё это так, согласился председатель, но вопрос сейчас – как успокоить, как убедить население? Момент, требует принятия неоднозначных мер. Какие будут предложения?

 

 

– Надо во всех газетах объявить о решении суда, – голос из зала.

 

 

– Газеты, товарищи, своё дело знают. Но, повторяю, мало кто верит, что бандиты пойманы и осуждены.

 

 

– Да посадить в клетку этого Анику-воина, – высказал кто-то мысль, – и, как Пугачёва, провезти по сёлам и весям.

 

 

– Я просил бы взвешивать свои предложения! – строго отреагировал председатель и напомнил, что Емельян Пугачёв – символ классовой борьбы, а не какой-то уголовник.

 

 

– Тогда давайте публично расстреляем, на площади.

 

 

– Можно и публично, – послышалась решительная поддержка. – Антоновских бандитов пачками из пулемётов расстреливали – а этот чем лучше?

 

 

– Товарищи, – опять не согласился председатель, – мы живём уже в другое время. Там была беспощадная классовая широкомасштабная борьба, а тут обыкновенная уголовщина. Мы должны показать суровость и неотвратимость закона, подчёркиваю, неотвратимость.

 

 

– В таком случае, – опять подал голос ратующий за «публичность», – почему бы приговор не привести в исполнение, как и полагается по закону, а затем труп выставить на одной из центральных улиц – вот и пускай все убедятся.

 

 

Предложение, как ни странно, заинтересовало, раззадорило.

 

 

– А почему бы и нет? – строго поправляя новенькую гимнастёрку, встал начальник местного ГПУ. Все попритихли. – Прецедент, кстати, уже был, товарищи: в двадцать третьем, если не ошибаюсь, в Петрограде именно так и поступили с тамошним главарём бандитов.

 

 

Все опять оживились. В комнате заседания становилось душно.

 

 

Начальник здравотдела Лёвкин, стареющий красавец в костюме, жилетке и галстуке в косую полоску, наклонившись к уху рядом сидящего полнотелого начальника отдела образования Рюмина, иронически шепнул:

 

 

– Думаю, не так страшен чёрт, как его малюют.

 

 

– Вы бы поменьше высказывали ваши думы, Эрнст Осипович, – расстёгивая верхнюю пуговицу френча и промокая платком испарину на лбу, также шёпотом ответил ему сосед. – Да и что прикажете делать? Тут любые формы хороши, лишь бы на пользу.

 

 

Между тем инициатива горячо обсуждалась:

 

 

– Смердеть будет – лето же.

 

 

– Да выставить всего-то на пару дней – не протухнет!

 

 

– Достаточно и одного воскресенья: день базарный, слухи живо разнесутся.

 

 

– В таком случае, что скажете вы? – обратился председатель к начальнику здравотдела. Тот степенно приподнялся, опять еле заметно усмехнулся.

 

 

– Если будет решение, то… можно и выставить. Заказать в срочном порядке на стекольном заводе соответствующих размеров сосуд… У нас работает известный профессор Украинский, он имеет опыт бальзамирования… А когда население убедится, можно затем голову отделить от туловища и демонстрировать постоянно.

Это ещё более раззадорило заседающих. Заспорили: смогут ли местные стеклодувы сделать достаточной формы бутыль.

 

 

– Смогут, смогут!

 

 

– Да осужденный, говорят, на вид буквально подросток.

 

 

– И как из такого коротышки мог вырасти этакий бандит?!

 

 

– Да из таких-то как раз и вырастают, – присаживаясь на место, негромко съязвил Лёвкин. – Комплекс Наполеона, извините: детские обиды, женское невнимание, ощущение неполноценности…

 

 

– Вы, Эрнест Осипович, поосторожнее со своими учёностями, – предостерегающе опять шепнул ему Рюмин. – Психоанализ у нас уже не в моде.

 

 

Между тем обсуждение вопроса продолжалось. Наконец, постановили: срочным образом сообщиться с Наркоматом юстиции РСФСР, а лучше с самим Председателем ВЦИК товарищем Калининым: дадут добро – будем действовать; иначе самим как бы без головы не остаться.

 

 

Посетителей музея сегодня было двое. Один разухабистого вида, не причёсанный и, кажется, навеселе. Юлия Эрнестовна терпеть не могла мужчин не опрятно одетых да ещё с утра подшофе. Её папа, Эрнест Осипович, никогда себе такого не позволял. Даже в собственной квартире в присутствии домашних он никогда не ходил в не заправленной одежде, паче того без рубашки. А уж пьяным – извините! Папа был из дворян-разночинцев. А ещё он был революционер. Даже входил в один кружок с Лениным. Он даже какое-то время (впрочем, незначительное) сидел в царских застенках. А после революции весь отдался медицине. По его стопам пошла бы и Юлия Эрнестовна. Но вскоре выяснилось, что медицина не её призвание: у неё оказалось непреоборимое отвращение к труппам: ах, это вскрытие – извините, не могу! К тому же, в возрасте, когда девушкам пора выходить замуж, у неё начались некоторые проблемы… душевного характера. Словом, замуж она так и не вышла. И доктором не стала. Правда, переквалифицировалась и чуть ли не до пенсии проработала больничным библиотекарем. А потом на территории больницы открылся историко-медицинский музей, и Юлию Эрнестовну попросили возглавить его.

 

 

По сути, это она обработала всю массу неисчислимых материалов, сформировала коллекции и замечательные экспонаты. А ведь первоначально это походило на свалку, поскольку несли всё нужное и ненужное. О, этот энтузиазм советских людей! Но каков был её ужас, когда среди этого великолепного хлама она наткнулась на заспиртованную в пятилитровой банке человеческую голову! Её стошнило, ей стало плохо, она хотела тут же написать заявление об уходе… Однако её уговорили остаться. А с головой всё уладили, задвинув нехороший экспонат в дальний уголок музея.

 

 

Не думала Юлия Эрнестовна, что музей станет делом её жизни. Почти четверть века она посвятит ему. А теперь её цель – подробнейшим образом описать историю каждого экспоната. И конечно же – мемуары. А потом уж – на покой: шутка ли – девятый десяток уже.

 

 

Да, да, всё началось в благословенные семидесятые, когда секретарём обкома стал замечательнейший, культурнейший человек, истинный интеллигент-просветитель – товарищ Мысяков. Он и открывал музей.

 

 

Про секретаря, правда, поговаривали, будто он большой женолюб… Но Юлии Эрнестовне это не грозило: она была ровесницей самой революции, да и в молодости красавицей не слыла. К невниманию мужчин привыкла.

 

 

Секретарю музей в целом понравился. Юлию Эрнестовну сдержанно похвалил. Но вдруг взгляд его случайно наткнулся на слегка отгороженную от других экспонатов ту самую злополучную голову.

 

 

– Что это такое!? – изумился он. Юлия Эрнестовна сбивчиво пересказала историю знаменитого бандита, не столь давно приватно поведанную ей одним из ветеранов КГБ. Просветитель изменился в лице. – Уберите это отсюда, – с мрачным отвращением выдавил он, когда хранительница закончила своё короткое повествование. – На худой конец, спрячьте подальше от… всяких посторонних глаз. Нашли, чем прославлять Советскую власть.

 

 

Праздничное настроение у всех было подпорчено. Высокая комиссия удалилась.

 

 

– Юлия Эрнестовна, – шепнул ей, уходя, главврач, – отнесите эту чёртову голову в наш морг: у них там уже хранятся всякие уродцы, – поморщился он.

 

 

На следующий день, обмирая от ужаса, Юлия Эрнестовна завернула злополучный экспонат в больничную простынь и понесла. Заведующий царством мёртвых патологоанатом Живкин в своём кабинетике рядом с покойницкой кушал бутерброд с колбаской. Утерев губы вафельным полотенцем, он отодвинул в сторону остатки трапезы и расположил голову в склянке поудобнее на столе. Внимательно рассмотрел, покачал головой:

 

 

– Не могу принять, Юлия Эрнестовна. Голова замечательная, в полной сохранности, но, увы, нам нужны своего рода эксклюзивы. А тут – вполне правильные черты лица, черепная коробка без заметных деформаций… Нет, не могу. Совершенно нет места. И не уговаривайте, всё равно не приму. Ну, и что, что Семён Петрович (главврач) приказал? У него своя голова, у меня своя. И не надо меня стращать, Юлия Эрнестовна: меня ведь дальше покойницкой, – кивнул на холодную за стенкой, – всё равно не уволят. Уже пытались. Так что, не надо, не надо. – И, завернув голову обратно в простынь, всучил посетительнице.

 

 

От негодования женщина даже несколько потеряла прежние страхи. Решительно направилась к главврачу. Тот, увидев, с чем пришла заведующая, замахал руками

 

 

– Заберите, заберите это отсюда! – После вчерашнего застолья по случаю открытия музея у него самого прибаливала голова, и при виде спирта в банке его слегка замутило.

 

 

– Куда?! – вскипела Юлия Эрнестовна. – Мне, что, захоронить её прикажете? Тогда давайте создавать комиссию, составлять акт на списание экспоната… вызывайте, в конце концов, похоронную команду. И где, скажите на милость, на каком кладбище отведём ей место? Какими сопроводим документами?

 

 

– Юлия Эрнестовна, дорогая, – взмолился главврач, – не надо никаких комиссий и похоронных команд, если всё так сложно. Я сейчас же пришлю вам плотника, отгородите там какой-нибудь закуток и… спрячьте этого злодея с глаз долой.

 

 

Второй посетитель показался смотрительнице невразумительным интеллигентом: какой-то помятый, лысый, хотя и не старый. У папы Эрнеста Осиповича была прекрасная шевелюра, а белая рубашка всегда накрахмалена. А на этом клетчатая, с закатанными по локоть рукавами…

 

 

Первый без обиняков, даже с каким-то нахальством представился:

 

 

– Я родственник Аникея Аникина. – Чуть помедлил и не без гордости добавил: – Тоже Аникин. Его голова у вас тут хранится. – Попытался заглянуть в помещение, будто разбойничья черепушка должна стоять на самом видном месте. Естественно, не увидел. – Но мы навёли справки: тут она, – ещё напористей заявил он, – сто пудов, тут! Вот товарищ Сабуров подтвердит, – кивнул на своего приятеля, невзрачного интеллигента. – Он журналист, он всё знает, он тоже наш земляк и хочет написать про нашего Анику-воина, что никакой он не бандит, а наш шокшинский… Робингуд, – слово «шокшинский» произнесено было с таким сердечным шипением и угрозой, что Юлия Эрнестовна невольно попятилась. А тот напирал: – Мы потребуем реабилитации, потому что наш Аника-воин нэпманов в двадцатых годах хотя и грабил, но всё беднякам отдавал. А коммуняки – вжик ему башку! – и в банку со спиртом. Но мы добьёмся своего!..

 

 

Всё задрожало внутри у Юлии Эрнестовны, ибо вмиг вспомнилась вся история с отрезанной головой и всё, что слышала она про этого злодея, всё, что рассказывал ей когда-то местный чекист, всё всколыхнулось в ней и тотчас вылилось на головы горе-посетителей.

 

 

– Вы пьяны, молодой человек! – со старческой, но воинственной хрипотцой воскликнула она. – И в таком виде – в музей?! Как вам не совестно! И вы собираетесь реабилитировать? И кого, смею спросить? Бандита, убийцу, растлителя малолетних детей! Да как вам не стыдно называться его родственником!? А вы, – перекинулась на журналиста, – вы хотите из бандита сделать Робина Гуда?! Стыдитесь!

 

 

Журналист было стал что-то мямлить про сталинские репрессии, про свободу слова и печати… Бурную поддержку пытался оказать ему и незадачливый родственник спрятанного экспоната… И всё же посетителям пришлось ретироваться, поскольку смотрительница заявила, что сейчас вызовет милицию и мало им не покажется. Протрезвитесь сперва!

 

 

– Тут и без вашего родственничка бандитов хватает, – ворчала она, запирая входную дверь на ключ, как того требовала инструкция, – а они ещё своего реабилитировать хотят. Развелось бандюков видимо-невидимо! Вон в соседнем доме один квартиру снимал, красивый, молодой, на спортивной машине ездил… Доездился – главарём банды оказался. С дружками у фермеров деньги битами выколачивал. Довыколачивались: довели одного – изловчился мужик, ружьё выхватил и ухайдакал двоих; а потом и остальных посадили. Если власть захочет, она живо порядок наведёт, надо расстрелять, расстреляет.

 

 

В ночь перед расстрелом Аникею опять снился проклятый сон: стоит он на эшафоте, на церковной площади родного села, где по средам и воскресеньям, обыкновенно, базар, и где однажды церковная служка уличила Аникея в воровстве, и его, тогда ещё мальчонку, прилюдно выпороли, а вот теперь – хотят сжечь. Председатель сельсовета, дядька его Илья Аникин, почему-то облачённый в поповскую рясу, намотав крест на руку, сиплым голосом вопрошает всех, тыча в его сторону: «Граждане земляки, перед вами социально-опасный, паразитический алимент – Аника-воин. Так или нет?» – «Так, так!» – слышится гул голосов. «Кто за то, чтобы выжечь калёным железом подобную нечисть с нашей трудовой земли и строить мирную жизнь хлебопашцев – поднять руки!» При этих словах Аникей жадно вперивается в толпу, как и тогда, на сельском сходе осенью двадцать четвёртого года, после чего вместе с другими «социально опасными» он был отправлен под конвоем в Губернский исправдом. Обвиняли их: кого в тунеядстве, кого за тайную торговлю водкой; его, Аникея, за то, что взломал пару амбаров, унёс и сбыл вдовьи вещички – не бог что, но семью-то кормить надо, да и самому погулять маленько, а подгулявши, учинил в столовой драку с поножовщиной. И вроде всё утряслось, явно жаловаться властям на него побаивались, но тайные доносы в сельском совете и волостной милиции копились, и когда настал момент, сцапали. Всех задержанных промурыжили в Доме заключённых около двух месяцев. Но отпустили, по подписку о невыезде. А затем поочерёдно стали высылать в неведомый архангельский край. Оповестили и Аникея: явиться в ГПУ. Значит, тоже в концентрационный лагерь? На-ка, выкуси! Прихватив винтовочный обрез, он в ту же ночь скрылся из села в лес за рекой, где у него уже был подготовлен схрон в Кочетином овраге. Искать его особо никто не стал: исчез – да и пущай, авось, где-нибудь сломит себе башку.

 

 

Уже ударили морозы и зимовать в схроне-землянке было несподручно: и холодно, и голодно, и молодая плоть томила. Поэтому иногда по ночам наведывался Аникей домой, где остались жена Анна с маленькой дочкой и мать с отцом. Когда через год живот Анны, как ни утягивалась, заметно округлится, а дурная слава о неуловимом муже перехлестнёт через край (он уже по-настоящему стал разбойничать, и не один), председатель волостной военной дружины Яков Бутурлин, подсмеиваясь, будет выспрашивать: «Ну, появляется муженёк-то? А то, гляжу, не ветром же тебя надуло». – «А у меня свёкор заботливый», – бесстыдно отвечала Анна. «То-то и есть. Как говорится, не из породы, а в породу». Это был намёк на то, что про отца её, Федулкина Матвея, мужика шестидесяти лет, крепкого на вид и по-хозяйски хваткого, шёл слух, будто он живёт со своей овдовевшей снохой, будто не раз видели, как по ночам выходит из её двора, – словом, снохач. До революции он был один из самых зажиточных на селе: пять лошадей, три коровы, полдюжины телят, наёмные работники – кулак, одним словом. Во время гражданской войны белые и красные поочерёдно реквизировали лучших коней его, а продотряды в голодные годы выгребли из амбаров весь хлеб, что был на виду, выволокли свиные окорока и выкатили из подвала бочки с топлёным маслом и салом – короче, пошерстили эксплуататора. Но кое-что он успел схоронить. Скрепя сердце выдав дочь за шантрапу Аникина (уломал-таки девку, ушкуйник!), отдал им в качестве приданного корову-трёхлетку, лошадь и живность помельче. С зятем, как ни странно, характерами скоро сошлись, хотя тот к хозяйству никакого интереса не имел, слыл бесшабашным, а в годы безвластья на селе ударился в воровство и грабежи. Вот и достукался, архаровец: приговорили к высылке. Но ловок бестия, скрылся и где теперь: «Не знаю, не знаю», – отговаривался Матвей, хотя зятёк-то тайно навещает и прячет у него краденное. Вон дядька его, председатель сельсовета, мимоходом шепнул: «Передай этому безголовому, пусть исчезнет из нашего края со своей шайкой. Сколько грабежей в округе! сколько лошадей пропало! А хорошая лошадь по нынешним временам дороже иного подворья, она кормилица, лошадь-то. Вон у Миколы Ротова увели жерёбую кобылу. Аника увёл, али кто – не знамо, только взял мужик и наложил на себя руки с горя. Передай: попадётся – пощады не будет».

 

 

И точно: три года спустя после той злополучной повестки, Аника с дружками всё-таки попались.

 

 

Они давно бы скрылись и затерялись на бескрайних просторах России: деньжонки и документы имелись, да и шайки как таковой уже не было – рассеялась. Но какая-то сила держала в родных местах. Всё откладывали и откладывали отъезд: семьи, жёны, дети… Хотя и некогда было думать о них: разбойничья жизнь с её риском, азартом и пьяным развратом в притонах выжигает душу. Но совесть… Совесть нет-нет да напоминала. Верно: редко-редко уже заглядывал Аникей к жене, забыл почти и личико дочки, видел-то за последние годы всегда спящую, а полуторагодовалого сына, кажется, вообще ни разу – какой он, на кого похож? Даже имени его толком не знал, как вроде и не было на свете родившегося от его плоти человечка. И когда нападала на Анику стоглазая тоска (обычно это на «лежбище», после «дела»), в нём просыпалась какая-то мстительная злоба на весь мир, особенно на сельчан, приговоривших его в двадцать четвёртом к высылке из родного села. Да, он воровал, он взламывал мазанки и амбары, крал вещи, хватался за нож, но в то время он ещё не докатился до мокрухи. Да и мокрухи-то не было: лошадь угнали у тестя председателя районного охотобщества; зять – за ружьё и вдогонку, в перестрелке ранили ретивого разрывной пулей, в госпитале скончался от заражения крови. Да, если бы тогда простили его… О, Аника-воин ещё всем отомстит! Эта злобное чувство гвоздём навек прошило его сердце.

 

 

Втроём, наконец, они отважились скрыться из проклятого городишка, где заглазно на них вешали всех собак. А разве они одни такие? Кругом воровство, казнокрадство, проституция, голод и нищета!..

 

 

Мела позёмка. Ехали уже часов пять. Лошадь устала, перешла на шаг, прихрамывая. А поторапливаться надо.

 

 

– Кто-то навстречу едет, – сказал сидящий на облучке Васька-кнут. Встрепенулись. Поравнялись со встречной подводой. Поставили свою поперёк пути.

 

 

– Куда путь держим? – взял под уздцы чужую лошадь Янин, сообщник. Кривоносый и бородатый, в тулупе нараспашку, он выглядел внушительно. Аникей, полулёжа в санях, держал под полой наизготовку винтовочный обрез. Услышав, что это шокшинские (выходит, земляки его), едут с базара, везут семенное зерно, выменяли на лук и домашнее тряпьё, Аникей привстал, вгляделся, одного признал – Алёха Сераков. Янин нагловато-весело потребовал денег у мужиков. Да нет денег, оробело отвечали те. С блатными прибаутками Янин обшарил обоих, наскрёб два жалких рубля. Потом негромко что-то сказал-спросил коновода и с молчаливого согласия того, приказал мужикам выгружать зерно прямо на снег. Зачем? – Да лошадёнка ваша приглянулась, – хохотнул Янин.– Поменяемся, мужички? Ну и ладушки.

 

 

– Это же хлеб, – возразил Сераков. – У меня же ребятишки голодные. И семенное оно, зерно-то, на последнее выменяли.

 

 

– Ребятишки? – вылез из саней Аникей, перед тем он как раз думал о брошенных, забытых и как бы уже чужих, но всё-таки своих детях. Он вплотную подошёл к долговязому Алёхе, прикрывая воротником лицо от начинавшейся пурги. – А помнишь сход позапрошлой зимой?

 

 

– Какой сход? – не понял Алёха.

 

 

– А когда «социально-опасных» выселяли.

 

 

– Каких сыцальных? – напрягся мужик.

 

 

– Аникина помнишь? Не узнаёшь? – бандит отпахнул воротник – лицо Алёхи смертельно побледнело: узнал! Но старался держать себя.

 

 

– Никого и ничего я не помню.

 

 

– А чего же тогда голосовал за выселение, падлюга?! – Аника выхватил обрез и с силой хрястнул прикладом Серакова в грудь – тот охнул и чуть не упал. Не сдерживая себя, Аника площадно выматерился и ещё раз ударил по лицу. Немного успокоился.

 

 

– Может, смараем их, – Янин вытянул из-за голенища финку. Мужики оцепенели.

 

 

– Не стоит, – устало отвернулся главарь. И добавил: – У них же дети. – Но прозвучало это как-то по-детски с обидой и передразниванием. Потом жёстче приказал Янину: – Пусть разгружают побыстрей. И чапаны с полушубками сними с них, не замёрзнут, а нам далеко ещё. – Отошёл в сторону, закуривая, присел на корточки, укрывшись тулупом, маленький и несчастный.

 

 

Отец Устин Аникеев для войны с германцем оказался непригодным. Забрали Илью, брата, который только что оженился и ушёл во двор к тестю, такому же бесштанному. В восемнадцатом вернулся с солдатским крестом на груди и с мандатом на право устанавливать Советскую власть на селе. Прознав про пакости Аникешки (а тот, недоросток, уже вовсю безнаказанно пошаливал на селе), пригрозил самолично сдать его в ВЧКа. Племянник пообещал убить дядьку. Илья еле сдержался, чтобы не накостылять щенку. Сдержался не потому, что знал у того обрез, сделанный из украденной австрийской винтовки, а подумал: образумится со временем. Ошибся. Впрочем, дядьку Илью скоро сами же комиссары и попрут из сельсовета: тот наотрез откажется выгребать голодный хлеб у своих сельчан. «Люди уже мрут!» – разорялся он перед комиссарами. «Контра! – грозились ему в ответ.– Расстрелять тебя мало! Кулацкое отродье жалеешь? А пролетарских детишек тебе не жалко?!» «Вот она, ваша хвалёная советская!» – укорял его потом и старший брат Устин. Но Илья всё равно до последнего будет горло драть за Советы… «но без коммунистов». И Аникей, с одной стороны, дядьку ненавидел, с другой, невольно уважал – за непокорство, за бесстрашие. Он и сам такой же закваски, только из другого теста. И в ночь перед расстрелом, проходя под усиленным конвоем мимо камеры дружка-рецидивиста Федьки Янина, презрительно сплюнет на тюремный пол: «Вымолил, падла, прощение себе. – (Янину расстрел заменят на десять лет тюрьмы.) Живи, урка!» А Илью Аникина сельский сход опять выберет председателем, но в тридцать первом за саботаж против колхозов власть выселит его с семьёй и конфискацией имущества неведомо куда, там и сгинет мученик революции.

 

 

Летом 1927 года в губернском городке пронёсся слух, что в Доме коммунистической пропаганды (иначе – в Доме безбожника), что на углу Московской и Садовой, выставлен на всеобщее обозрение заспиртованный труп бандита, по прозвищу Аника-воин, шайка которого наводила страх на Сурград и его окрестности.

 

 

Было воскресенье. Принаряженные горожане, равно как и сельские (кто пешком, кто на подводах), справив насущные дела, спешили на зрелище. Тыкали пальцами в мёртвого злодея за стеклом, ёрничали, вздыхали. И редко кто клал крест на себя и шептал молитву за ирода. Русь умывалась безбожием.

 

 

Эрнест Осипович Лёвкин тоже вёл свою десятилетнюю дочь посмотреть на диковинную выставку. Это необходимо. Девочка должна развиваться. Юлия хочет непременно стать доктором. «Мы сегодня пойдём с тобой… скажем так, в музей», – сказал ей утром папа, умолчав, что там будет выставлен труп разбойника, о котором она, естественно, слышала во дворе и школе, потому что имя злодея с недавнего было у всех на устах.

 

 

Когда девочка увидит в витрине здания на углу Московской и Садовой маленького мужчину с мелкими оскаленными зубками и распахнутыми в ужасе глазами, и папа произнесёт, что вот это и есть знаменитый бандит, будущая хранительница заспиртованной головы упадёт в обморок.

 

 

Спустя годы, когда Советская власть после грандиозных побед и позорищ канет в Лету, на самом краешке жизни Юлия Эрнестовна публично обратится к новым властям – милосердно захоронить голову Аники-воина. Власти промолчат: не до того.