Бабий мир

Рубрика в газете: Русские судьбы, № 2020 / 9, 12.03.2020, автор: Сергей КУЧИН (пос. РАМОНЬ, Воронежская обл.)

---

Уважаемая редакция «Литературной России»!

Не так давно в передаче «Право знать» на телеканале «ТВЦ» реалисты-патриоты Дмитрий Куликов и Захар Прилепин уверенно заявили, что наша деревня погибла ещё в 1920-м году и большевики в этом не виноваты. Не могу согласиться с таким утверждением. Крестьянство было живо ещё долго и в Победу над Германией оно вложило немалые силы. Если бы тем же невиноватым большевикам поддержать его немножко после войны, может быть не пришлось бы писать трагические стихи о памятнике деревне на Красной площади в Москве.

---

По просёлочной дороге брели гуськом с райцентровского базара три русские деревенские босые грации образца августа 1946 года. Они молчали. Впереди шагала крепкая молодица в красной косынке с грубоватым лицом – Фаина. Она несла в небольшом узелке ботиночки и платьице для своей двенадцатилетней девочки. За ней поспевала старушка сорока семи лет, по-деревенски звавшаяся тёткой Глашкой, со сморщенным лицом и тонкими губками, сжатыми в «куриную жопку». Старушка была покрыта розовым платочком, одета в полосатую серую кофту, расстёгнутую сверху так, что виден был железный крестик на груди. Чёрная её юбка давно выцвела; на краску, чтобы обновить её, денег тётке Глашке было жалко. В мешке назад-наперёд она несла тридцать фунтов отборной пшеницы. Сегодня рано, когда только-только посветлело небо на востоке, старушка напекла полпуда пышек, поспела к самому началу базара, продала их там, купила пшенички к следующему воскресенью, и ещё у цыганки четыре леденцовых красных петушка для внуков, – завтра на Преображение Господне подарит им. Двое ребятишек от погибшего на войне сына жили у неё вместе с невесткой, двое у дочери, тоже солдатской вдовы. И сама она вдовствовала с тридцать девятого года, когда мужа её, ушедшего в город добыть хлеба, убили в драке за очередь в лавку. Выкручивались вдовы кое-как… Вот и сегодня несколько оставшихся от выручки рублей старушка спрятала в пояс юбки – накопить деньжонок для расплаты с фининспектором.

Сзади неё, то отставая намного, то догоняя, шла угрюмая невзрачно одетая девица с пустыми руками. Она изредка отрывала взгляд от однообразной потрескавшейся дороги и поминутно вытирала пот со лба углами затёртой белой косынки. Догнав старушку, девица предлагала понести её мешок; та от помощи отказывалась.
Солнце палило нещадно. Горячий ветерок не освежал лиц. Огненная дорога обжигала даже через затвердевшие подошвы натруженных ног. А рядом с дорогой, за канавой над цветущими головками колючего татарника кружили крупные белокрылые с чёрными точками на них бабочки, и шмели торопливо искали нектар в жёлтом доннике.
Приближалась Марьевка. Справа к дороге подступили кусты, окружавшие зарастающее кочками болото. Из болота этого вытекал ручей и бежал мимо дед- Егоркиной усадьбы в пруд.
Когда путницы подходили к мостику через этот ручей, сильно обмелевший за лето, Глаша предложила передохнуть у няньки Верки.
– Три версты осталось всего. Остановишься, потом идти тяжелей будет. А дома дел невпроворот. Попить, если только зайти, – вяло ответила Фаина.
– Как хотите, а я зайду, – и Глаша свернула перед мостиком на тропинку вдоль ручья, ведущую к избёнке под высокими зелёными лозинками.

Прохор Макарович Люков отделил Егора с молодой женой Верой в десятом году. Двор Макарчевых стоял крепко. Прохор по стопам своего отца перегонял скот от казаков на Москву, сыновья иногда помогали ему, а в основном занимались скотом и землёй на месте. Старший жил самостоятельно на усадьбе неподалёку от отца, младший оставался в родительском доме, а среднему – Егору – в сельце места уже не хватило и крестьянское общество наделило его землёй за околицей – через ручей на взгорке. Взял Егор в жёны по взаимной симпатии старшую дочку у Челядиных в волостном селе Варваровке, живших заметно беднее Макарчевых – всё-таки пять дочерей и ни одного сына, – но почище сватов и покультурнее; хозяин их работал в конторе богатой барской экономии. Егор Прохорович вместе с отцом заезжал изредка к будущему тестю составить некоторые бумаги для верности купли-продажи; тогда дочку хозяина он и приметил. Правда, Веру в семье свёкра приняли настороженно; знали, что к труду она приучена с раннего детства – и нянька у сестёр, и уборщица по дому, – это хорошо, но уж очень образованная. По окончании трёх лет обучения в приходской школе она была премирована Евангелием за благонравие и отличные успехи, да и после продолжала книжки читать. А народная мудрость гласила: кто книжек начитается, – денег не досчитается. Оказалось, зря мужнина родня опасалась её учёности…
Молодым привезли из-под Воронежа сруб избы в два окна, – к ней приложили саманные сени. Егор с Верой обживали место по-хозяйски: сзади избы огородили плетнёвыми навесами небольшой дворик семь на семь саженей, поставили плетнёвые же сараи для коровы, лошади и овец, потом ещё сложили кирпичный амбарчик. К труду молодые хозяева относились одинаково ответственно: Егор кроме ухода за скотиной и полевых работ умел класть печи и тачать обувь. Хваткая боевая Вера не уставая выполняла все неотложные женские дела, и так всё время была занята ими, что молодой муж напоминал ей иногда мудрость лентяев: «всех дел не переделаешь». Занятые общим хозяйством жили они душа в душу. Единственно, чем отличались Егор и Вера друг от друга, было отношение их к народным необязательным посиделкам и гульбищам на общие праздники. Егор старался найти себе работу, чтобы только не идти в «хороводы», как он называл все подобные собрания. Для Веры такие собрания входили в круг её обязательных занятий, и после казалось бы изматывающей работы по дому она, при подходящем случае, быстро приводила себя в порядок, расцветала и тормошила мужа идти с ней. Использованные им приёмы отказа не действовали, – убедить его в том, что он должен научиться не скучать на людях, она умела мягко, не выводя его из себя, хотя был он мужик вспыльчивый, горячий. Случай сыграл против Веры: когда спешили они из-за дождя нагрузить телегу снопами, попала ей остинка в глаз. Всё думала: пройдёт, пройдёт, а глаз воспалился. Так и потеряла его. И после этого она сама перестала ходить в «хороводы», – каково смотреть будет людям на неё косую.
В восемнадцатом году Егор со старшим братом поставили на пригорке за усадьбой мельницу. Из-за неё потом неприятности возникли. Когда большевики приступили к описи деревенских крупорушек и мельниц, стало понятно, что их собираются отнять. Тогда Егор сломал мельницу и подался в бега от деревни подальше. Больше двух лет он проработал на небольшой мебельной фабрике в городке за Волгой. Когда вернулся в семью, к нему претензий от власти не было. В колхоз он не вступил, организовал себе в углу сенец столярную мастерскую, в которой и прирабатывал на жизнь; выручал и колхоз, и колхозников, за что его не ущемляли, как других единоличников. Отца же его, ещё живого тогда, и братьев раскулачили, выслали в Сибирь, откуда никто из них не вернулся. Остался от большого подворья Макарчевых только Егоров двор.
Четверо младенцев у них умерли, выросли два сына: Александр с двенадцатого года, погибший в конце сорок первого под Москвой, и Алексей с двадцать пятого, отвоевавший успешно и обещавший в письмах вот-вот вернуться домой. От Александра остались внук Виктор четырнадцати лет и внучка Мария одиннадцати лет. Их мать умерла от прорвавшегося аппендицита в сорок третьем году. С поля несли её домой на куске брезента. Она, стоная от боли, через силу умоляла встречных: «Люди добрые, пойдут дети мои сироты побираться, дайте им хоть кусочек хлебушка».
Так и жил двор Макарчевых неполной семьёй на заработок деда и пенсию за погибшего Александра. Вступивший в колхоз до призыва на войну Алексей зарплаты почти не получал.
С сёстрами у Веры дороги разошлись. Следующей за ней Наде, выраставшей красавицей, сначала повезло, – она приглянулась помещице и та пригласила её к себе в горничные. Барская экономия имела завод скаковых лошадей, плодовый сад на двадцати десятинах и обширные земельные угодья. К ним в угодья иногда заезжал на охоту по болотной дичи земский начальник с друзьями. За одного из тех друзей горничная вышла замуж, превратилась в дворянку, устроилась в городе удобно, а после семнадцатого года исчезла. Двух других сестёр сосватали в дальние сёла, а самая младшая Глаша осталась замужем на месте, и только с ней Вера встречалась часто.
Глаша, возвращаясь с базара домой пешком, а не на повозке с другими бабами, заходила передохнуть в избёнку под лозинками к своей любимой няньке. И сейчас свернула на тропинку к ней. Пошли за ней туда и её спутницы. В густой тени у большого жернова, перегородившего ручей наполовину, Фаина с Зойкой зашли в воду. Старушка опустила с плеча ношу на лавочку перед окнами и стала стучать намёткой в дверь избы.
– Няньк, нянька Верка!
– Вотана я, – откликнулась нянька, статная старуха с чёрной повязкой на правом глазу, выходя из сарайчика, – здравствуйте, здравствуйте, уморились, видать, в такую жару итить. Охолонитесь маленько в тенёчке. Я вам хворобоя попить принесу.
Девица, вымыв ноги, легла на бережок и стала из-под руки присматриваться к копошащимся в лозинках воробьям, Фаина села на жернов со скучающим видом, поправила косынку – пора бы, мол, домой, отдохнули, да хватит; попить ещё и – в путь. Старушка перевязывала тесёмку в своей косичке.
Чугунок с отваром зверобоя нянька поставила на плоский камень, служивший ступенькой к ручью. За ней с тремя железными кружками и деревянным ковшиком в руках вышла миловидная девушка, поздоровалась почтительно, отдала бабушке кружки и повернулась уйти.
– Постой, Маруськ, чего я тебе скажу, – позвала её Глаша, достала из-под кофты сложенный потёртый тетрадочный листок и протянула его внучке, – у тебя бумажка-то есть? Возьми, перепиши вот этот стих, ну хоть на трёх листках и дай их подружкам. И те пусть перепишут и раздадут другим. Иди, – и она перекрестила вслед уходящую девушку.
– Бабк, не морочила бы ты девчонке голову своими листовками, пусть делом занимается, – допив отвар из своей кружки, несколько раздражённо высказалась Фаина.
– И делом займётся, это не помешает ей увидать свет благодати, как говорил пророк. А ты греха на душу не бери, не лезь в божественное, коль разума маловато.
– Неразумным благодать не открывается, что ли? Пророк-то пророчит, а господь как хочет. Так получается? Благость увидеть Свет он не раздаёт, а продаёт за веру: вначале поверь, а потом получишь Свет. Игры с нами выдумывает твой бог.
– Духовное зрение обрети, и ничего покупать не надо! Пётр, Иаков и Иоанн взошли вместе с Христом на гору Фавор, и открылось у них там ещё и духовное зрение, и они увидели светлое облако, и в том Свете преобразился Христос. Прости Господи, нас грешных, – Глаша перекрестилась и поклонилась на восток.
– Нужны мы Богу-то? Меня на ту гору никто не приглашал, вот в чём дело-то. А твои писульки ох, как ещё могут помешать девчонке! На кого нарвётся! И за писульки по голове не погладят. Сама рассказывала, как на Пасху где-то под Курском председатель колхоза с автоматом выгнал из церкви народ и погнал в поле работать. Так это было, или сбрехала?
– Что ж я брехать о таком буду! Бабы рассказывали, какие туды ходили поменять кое-што. Им зачем сочинять, – и бабка продолжила уверенным шёпотом, – они говорят, при немцах там все церкви пооткрывали, по всем праздникам и воскресеньям службы справляли.
– За то их на Кавказ из Курска гонят теперь, там помолятся. И тебя отправят, если активничать будешь и девчонке навредишь, – ухмыльнулась молодица.
Старуха не стала спорить, помолчала минуту и перевела разговор на бытовую тему, вроде бы безопасную, спросив у сестры, где Егор Прохорович.
– Витьке пошёл помочь. Тот подпаском овец стережёт, а пастух захворал, один мальчишка не управится.
– Эт они у тебя на хозяйских харчах?
– Навроде так. Да от хозяев приходят и ещё дома ужинают.
– Себе хлеба-то много собрали?
– В разных местах по-разному уродился. Дед с внуком прошлой осенью за двором с холодной стороны вскопали саженей пятнадцать, ничего на них никогда не сеяли, трава разная росла, козу привязывали. Вот дед и посеял там с полведра ржи – её уж жучок точить начал, забыл он про неё в ящике, рейками завален был. Зеленя взошли негусто, а зерна намолотили два ведра. Солнце там землю не выжгло. А на огороде пшеница кой-какая: мало дала и тесто из неё плохо поднимается.
Маруська вынесла исписанные листки. Старушка взяла свой потёртый, остальные предложила раздать знакомым. Девушка отказалась брать их себе и быстро ушла в избу.
– Не лезь к ней, – остановила нянька младшую сестру, – их убедили по-другому думать. Нонча за красный галстук всю родню продадут.
Гостья поднялась, отряхнула юбку, перевязала косынку, спросила няньку:
– На заутреню завтра придёшь? Видать, последняя служба будет. Ономнясь заготовители собрали нашу двадцатку, просят церкву в аренду до Пасхи дать, хлеб там из ближних колхозов ссыпать собираются.
– Где ж они столько зерна наберут? Элеватор не справляется, что ли?
– Наберут! Забыла, как они набирают? Была б охота…
– Ну и что ж, отдадите храм под склад?
– А куда деваться? – Глаша подошла к своим мешочкам на лавочке, проверила завязку. – Я что подумала, – повернулась она к няньке, – девчонка у тебя уже большая, пристраивай её со мной на базар. Напеки пышек, она там продаст и купит хорошей пшеницы. У меня вот получается как: из полпуда пышек я пуд пшеницы покупаю.
– Что ж ты с базара надрываешься, у вас в селе ни у кого нету?
– Хорошей нету. Заместо твоей, вся сжуренная. – Она задумалась, разглядывая свою поклажу, и вспомнив вдруг их сельскую трагическую новость, спросила, – до вас слух не дошёл? Катька Васюхина померла, бабка ей расковыряла не так, проткнула… С ней ваш ветеринар, у какого трубка в горле, крутился. Хто знай, посулил он ей чего, ай не посулил, а жениться не стал. Она в девках рожать не захотела, от позора решилась к бабке в слободу итить. Вот такую молодую и схоронили позавчёра.
– Да уж, то же мне, нашли позор! Чему удивляться, кто осудит? Бабы языки только потрепят, – покачала головой Фаина и обратилась к Вере, – у вас после постоя сколько от солдат девки родили?
– Кто ж со свечкой стоял! Про троих вроде точно говорят.
– Ну и большой позор им? – допытывалась Фаина.
– Кому какое дело в чужую семью лезть! У нас и от своих сколько в девках порожали! Ничего.
– И у нас, наверно, пяток. Поспешили девки, а то никого не достанется. Ну, то от солдат, ладно, солдаты ушли на смерть, а тут ходил он к ней, калека обожжённый, она жалела, хотела хоть с ним съютиться, а вишь как вышло! Ему-то что? – со злом выговорила Фаина.
– Кому как выходит, – Глаша решила смягчить разговор, – у Волохиных старший брат погиб, осталась вдова с двумя ребятишками, младший брат отвоевал и вернулся домой с молодой женой. Пожили они так, две семьи в одной избе побольше месяца, проводил он жену и остался жить с вдовой брата; племянников пожалел. Вот и рассуди, как тут его винить? Да, совсем позабыла, от Алёшки-то что слыхать? – обратилась она к няньке.
– Вот-вот ждём. Письмо анадысь получили, пишет, что документы ему уже все оформили.
– Женить будете? Ждёт какая невестёнка?
– Ноне как сказать… У вас-то в село много мужиков вернулось?
– Вернулись, считай, одни калеки. Хорошо хоть на костылях, а то вот одной бабе привезли мужа без ног, без руки и глаза нету. Сидит как самовар. Жрёт и … А у ей окромя его трое ребятишек и ещё забрюхатела… – Глаша покачала своей сухонькой головкой. – Кто здоровый, те на заводы, на стройки в городах, в школы разные пошли, семьи там заводят новые. Вот Зойка, – она показала на хмурую свою спутницу, так за всё время, пока они отдыхали, не проронившую ни слова, – ждала, надёжа была, вернётся, свадьбу сыграет, а он прислал известие, женился мол, не жди. И куда ей теперь? Продала всё своё приданое, чтоб мать с налогами расплатилась, и в город собирается. А кто её возьмёт? Хоть какого немудрёненького найти бы здесь…
– В город на каменщиц берут, иди хоть нынче, – наконец заговорила хмурая девица.
– Ну, нашла бабью работу. И где ты жить там будешь – в подвале? Да ещё дурную болезнь подцепишь.
– Так тут ещё больше нацеплять можно, была б охота, – отмахнулась Зойка.
– Да ладно, можно и не выходить. Мне вдовой, считаю, даже лучше. – Фаина подошла к старушкам. – Жалко, что убили, добрый был, да не любила я его. Мучилась бы, разрывалась, а то сама знаю, что надо, а чего не знаю, – подсобят.
– С чужими мужиками путаться, без окон останешься.
– Нанимаю я их. Вот мне сарай покрыли, ну и я приласкала, не без этого, расплатилась. Зато портки им стирать не надо, и думать, чем кормить. Дочка семь классов кончит, и уедем на Урал.
– Да ты знаешь, как тебя в народе зовут? – выкрикнула возмущённо Глаша.
– Знаю! Но я от мужа, хоть и нелюбимого, никогда не гуляла, как кое-какие из «верных». А обзывают меня из зависти.
– Пощунять тебя некому, вот беда-то в чём! – Старушка плюнула в сторону бесстыдницы, но начавшуюся было словесную перепалку прервал подкативший к ним от мостика тачку худенький парнишка. Он вежливо поздоровался и спросил дедушку Егора.
– Михаил Петрович прислал меня за дверной коробкой. Нам осталось переднюю стенку в омшанике доложить, – объяснил он.
– Дед овец пасёт, Юр. Да мы тебе сами её отдадим.
Пока привязывали к тачке деревянную раму, Глаша спросила про здоровье Юриной бабушки и пойдёт ли та завтра на Преображенскую службу.
– Бабушка кашляет сильно, из избы уже неделю не выходит…
– Я вам гостинчика к празднику дам, – Вера пошла в кладовую, вынесла четыре жёлтых с розовыми полосками яблочка, раздала их гостям, перекрестила каждого на дорогу.
После отдыха под лозинками прошедшие перед тем более двадцати километров ноги сельских граций с трудом восстанавливали привычный ритм ходьбы. Старушка Глаша, уложив свой перетянутый посередине мешок в Юркину тачку, – хоть полверсты по пути да подвезёт, – тихо охала, выгибая поясницу. Когда после мостика пошли по марьевской улице, она, присмотревшись к Зойке, сочувственно посоветовала ей:
– Ты не козни судьбу и зверем-то не гляди на людей. Будь ласкова! У Бога всё добро, всё справедливо, а на людское зло не обращай душу.
Зойка ничего не ответила. Фаина повернулась к доброй наставнице, не ухмыльнулась так, как обычно при подначках это делала, смотрела устало. Равнодушно спросила:
– Ну ты, тётк, лучше попа проповедуешь. Где это у Бога, ты говоришь? Там, где он обитает? Он там себе оставил добра много, а нам скинул одни несправедливости, – гните хребет, барахтайтесь…
Фаина старалась держаться бодрой, стойкой к таким же невзгодам, какие обрушились на весь деревенский люд. Внешне она не впадала в отчаяние, не срывалась, не бранила мешавших ей людей, но в душе её постоянно было пасмурно, особенно после похоронки на казавшегося нелюбимым мужа; с ним жить-то было спокойнее, – тогда и о себе больше думала. А сейчас помимо быта основная забота, терзавшая душу, была о дочке: выучить её до седьмого класса, чтоб работу потом чистую обеспечить, поправить ей здоровье, – уж очень она тщедушненькая – а для этого нужно как-то выкручиваться из голой нужды. В колхозе зарплата ноль без палочки, государство только поборами занимается (хорошо хоть за школу не надо платить), оставался свой огород и воровство по маленькой из коллективного хозяйства. А этой осенью и там стащить нечего. Выручала её продажа самогона. Сама она не гнала, а ходила за ним к своей тётке в село за пять километров от дома. Кое-как спрятав что на себе, что в мешке приносила она напиток, от продажи которого оставались ей крохи, – так на всякий случай угостить нужных людей. Через угощения она получала даже больше себе, чем от продажи. Она облав не боялась; с этой стороны её прикрывал участковый. Ему тоже надо было дать. Эх, оттарабанить бы норму трудодней и податься батрачить, – да к кому? Прилепиться бы хоть к какому мужику! Не любила мужа, да с ним веселей было и дома, и в гостях. Подумать только, тогда в гости приглашали!…
Тут дошли три грации и парнишка до развилки дороги. Глаша вынула свой мешок из Юркиной тачки, он неуклюже помог ей приладить ношу на худенькое плечо, попрощались все, повернули кому-куда, и вдруг Глаша остановилась.
– Ох, совсем забыла, – достала она из кофточки листочек, исписанный Маруськой, – вы там с Михал Петровом безбожники, а нельзя Бога забывать. Молитеся, нето проспите праздники Господни. Вот тебе стих божественный, прочитай, перепиши его и отдай другим. И ещё скажи, чтоб Михал Петров образок над дверью закрепил – помните обычай дедовский.
Она перекрестила паренька и, наконец, пошли они всяк по себе.

Счастлива по-настоящему Глаша была на своём венчании, с цветами, окружённая добрыми родными и наполненная безоблачными надеждами. А дальнейшая жизнь её и до смерти мужа протекала от нужды к нужде, и после похорон его, как сама говорила, совсем «заплохела». Уж хуже, казалось, не бывает, но когда в сорок втором году один за другим погибли на фронте сын и зять, стало прям невмоготу, – беспросветно! Спасал её только жёсткий ритм деревенской жизни: подъём спозаранку, печка, готовка, день труда по наряду бригадира (если в том труде выпадала минуточка, можно было вздремнуть), вечером опять печка, готовка, уборка и – как отрубленная – в сон. У невестки своих забот полно: дети и двор.
Этакая серая схема её существования вдруг дополнилась церковной жизнью, начавшейся в их храме весной сорок четвёртого года. Её душу осветил луч Божественного утешения. Бытовая нужда Глаши оставалась той же, только к делам необходимым прибавились утренняя и вечерняя очищающие душу молитвы и обязательные посещения служб по праздникам и воскресеньям, которые проводил тихий старичок священник. Она перешла от ненавистной власти нужды во власть Бога, её коснулось благо, и угнетавшая нужда уже не давила её сильно. Душа наивно зацепилась за религиозное толкование радости в смирении. Глаша воспрянула духом, и бытовые неурядицы перестали угнетать её, – как идёт, так Богу угодно! Кому-то труднее достаётся, чем ей. Вот на краю их села в землянке жили почти нищие мать с сыном-пастухом. Призвали его на войну, и почти сразу получила мать похоронку. Ох! Как же она надрывалась, на каждой утренней заре голосила, душу выворачивала. Вот горе! Одна совсем осталась! А у Глаши родни-то сколько!
Она вспоминала безвыходные ситуации своей жизни, когда, казалось, хоть ложись и умирай от отчаяния, однако неожиданно находилось спасение. Теперь она стала понимать, что в её судьбе тогда участвовал Бог. И искренняя вера в Него помогала ей находить очищение в смирении. Никогда не спрашивала она себя, зачем это Бог допускает всеобщую нужду простого народа. И почему в безбожном, если внимательно присмотреться, мире так редко проявляются Его милости.
В радостном настроении она стремилась поделиться с другими Божьей помощью в её жизни. И рассказывала о святых и странниках, о явлениях икон в разных местах, об исцелениях и пророчествах, услышанных кем-то где-то от проходившего поблизости божьего человека. Те жители села, которые в церковь не ходили и молитв не вспоминали, выслушивали её истории снисходительно, – что человека обижать, пусть рассказывает, – а некоторые насмехались, в глаза ей говорили, что она впадает в детство.
Сейчас она шла, повторяя про себя слова из Тропаря: «Да воссияет и нам грешным Свет Твой, вечно существующий, по молитвам Богородицы. Податель Света, слава Тебе!»
Но лицо её при этом почему-то не светилось благостью, а выражало застарелую усталость от того, что было ниспослано ей судьбой.
Ну и пусть! Главное – смирение…