БОЙЦЫ ВСПОМИНАЮТ МИНУВШИЕ ДНИ

Рубрика в газете: Конкурс, № 2000 / 29, 21.07.2000, автор: Геннадий КУЗНЕЦОВ (г. НОВОКУЗНЕЦК, Кемеровская обл.)

 

Вышколил за месяц

 

— Прибыл к нам новый командир дивизии, — рассказывает участник Великий Отечественной войны Иван Яковлевич Скоморохов. — Слышали, что до войны был он начальником военного училища. Зашёл в штаб, прошёл по всем отделам. Когда явился пред нами, оперативниками, мы встали всем отделом “во фрунт”. Он поздоровался со всеми за ручку. Вежливый. Обходительный.

Ушёл, а мы радуемся. Перед прежним комдивом в струнку вытягивались — гроза был. А теперь, думаем, лафа будет, не фронт, а курорт!

На другой день несу командиру дивизии оперативную сводку. Он на ней красным карандашом какой-то значок поставил. Тут же ещё поправку сделал. И ещё. И ещё! Мать честная! Вся моя сводка стала через пять минут красной, как спелый разрезанный арбуз. Подает он мне её и говорит негромко, спокойно:

“Вот теперь можете отправлять донесение в штаб армии”.

Сам не свой, дрожа, как осиновый лист, — отправит, чего доброго, в штаб батальона, на передовую, — несу сводку начальнику штаба дивизии. Он только её в руки взял, сразу стал лицом малиновый, как его околыш на фуражке. Но молчит, только резанул меня взглядом. Сводку-то он подписал уже. Поёрзал начштаба на стуле, снимает трубку:

“Товарищ генерал, разрешите перепечатать донесение”.

В кабинете тихо, и мне слышен вежливый голос:

“Нет, зачем же? Посылайте так, как есть”.

Следующую сводку я чуть ли не языком вылизывал, да за мной начальник штаба вторым эшелоном. Через месяц командир дивизии нас так вышколил, что на всём фронте лучшего штаба дивизии не было!

 

И пропала Маша

 

Речь зашла о девушках-солдатках на войне.

— Вот о ком мало написано, — сказал Иван Яковлевич и вздохнул. — Нам тяжело было. А им вдвойне. А тут ещё кругом мужичьё. В нашей дивизии редко кто устоял перед их напором. Да и удержаться-то непросто было. Не потрафишь полковому — отправят в батальон. Оттолкнёшь батальонного — попадёшь в роту. А там наверняка смерть. А кому помирать охота? Впрочем, многим девушкам матери так и писали: беременей, дочка, поскорей — живой останешься.

Начальником оперативного отдела штаба дивизии был Мишка Елисеев. И была в штабе Маша-телефонистка. Десять месяцев берег он её. Думал — кончить войну, справить по-хорошему свадьбу, чтоб всё по-человечески было. Все в штабе знали эту пару, и к Маше-красавице никто не подкатывался. Но прибыл как-то к нам подполковник-артиллерист. Случилась вечеринка, и пропала Маша. Запил Елисеев. Месяц пил и был сам не свой, пока не отошёл. Хороший был парень. А в бабах чего-то непонятного искал, сверхбабьего. Нет, бабу надо понимать просто, по-мужичьи. Тогда не будешь из-за неё пить горькую месяц или больше.

А ведь Машка-то дрянь была. Однажды выпивали. Она мне всю ногу отщипала. Перед Мишкой было неудобно, а то бы…

К слову, наш командующий корпусом не мог выносить бабьего присутствия даже на телефоне. Когда он звонил куда-либо в войска, ему всегда отвечал солдат-телефонист. Наверное, подобно Елисееву, споткнулся на какой-нибудь и с тех пор возненавидел их всех.

 

Как в живых остался

 

— Уже вовсю подмораживало, — вспоминает Василий Андреевич Коваленко. — А немцы нашу роту загнали в болото. И по болоту — снарядами. Один рядом разорвался. Осколками не задело, но взрывной волной ударило сильно. Потерял сознание. Очнулся — лежу в ледяной воде. Так охолодел, что ни рукой, ни ногой двинуть не в силах.

Но вскоре немцев отогнали и давай нас, кто живой остался, из болота вытаскивать. Как колоды, погрузили в машины, повезли в медсанбат. Там тоже, как брёвна, стаскали в большую избу, уложили прямо на полу. Лежим. Спирту дали каждому. Отходить стали ребята, вставать, разговаривать. И у меня кровь разогрелась. Заснул.

Просыпаюсь — глаз не могу раскрыть. Всё лицо заплыло, да и сам весь распух. Руками глаза раздираю. А медсестра шутит:

“Ишь, как на передовой отъелся, как боров стал!”

Ребят из комнаты вытаскивают, тех, у кого ранения, чтобы осколки у них повытаскивать. А на меня ноль внимания. И чувствую — разнесло меня до предела. Кожа натянулась — вот-вот лопнет. Э, думаю, надо из избушки выбираться, иначе я тут загнусь.

Кое-как на свет Божий выполз. Поднялся. Стою, пошатываюсь. Солнце почему-то коричневым стало. А потом чёрным. А потом вообще стало вокруг темно. Свалился на землю. Думаю — шабаш, прощай, житуха.

На моё счастье мимо начмед проходил.

“На носилки его!”

Потащили меня санитары в операционную. Там из одной вены банку жидкости красного цвета выпустили, а в другую глюкозу влили. Может, и ещё что делали — не помню уже. Но мне полегчало.

Поместили меня, как лейтенанта, в офицерскую палату. Там уже капитан находился. У него тоже почки повреждены. Меня предупредил, что воду ему пить нельзя.

“Лейтенант, дай воды”.

“Тебе же нельзя”.

“Помираю. Дай напоследок глотнуть”.

Налил я ему в кружку из графина немного:

“Только во рту пополощи, не глотай”.

Но он глотнул. Руки, ноги задёргались у него. Смотрю — готов капитан. Кричу сестру — ни ответа, ни привета. А сам, такая слабость, не могу встать. Кричал я кричал — никого. Тогда со злости взял графин и в дверь его — р-раз! Прибежала сестра:

“Чего графины бьёшь?”

“Человек помер!”

“Человеки у нас каждый день мрут. Если по каждому графин разбивать — не в чём будет через день воду в палатах держать!”

Лежу день. Два. На место капитана сразу же другого офицера положили. Он вставать не может, а у меня опять круги перед глазами. Чувствую — снова дохожу до точки. Достаю трофейный пистолет, бац в потолок. В палату просунулась сестра.

“Вызывай врача, а то всех перестреляю!”

Сосед было стал на меня шуметь.

“Замолчи, а то и в тебя пулю всажу!”

Пришёл врач, и потащили меня санитары в операционную. Ноги привязали. Шестипудовая няня села на руку. Вторую санитар-верзила обеими руками прижал. Стали из меня со спины что-то откачивать. Кричу, плююсь, реву благим матом. Но потом полегчало.

После в санитарном поезде меня повезли. Перед посадкой на станции молока у торговки купил и выпил. Снова круги перед глазами пошли. Врач мне какой-то порошок дала. Проглотил. Запил тем, что дали. А потом в туалете белого цвета мочой опорожнился. Отошли круги. Комиссовали меня после. Без мяса, соли, на одних овощах да на крупе жил. Такой диетой и спасся.

 

Когда умирать не страшно

 

Евгений Ефантьевич Иванков воевал в пехоте. Помню его в последние годы жизни. Маленький, весь высохший, изборождённый морщинами, с перебитой осколком рукой, он обычно весело поблёскивал глазами и всегда готов был стрельнуть в собеседника шуткой.

— Сколько лет вам? — спрашиваю.

— Да пора уже к пустоглазой на свидание собираться.

— И не страшно?

Он сразу посерьёзнел. Помолчал.

— Умирать всегда страшно. На фронте каждый день кругом люди гибли. Такое повидал, что не дай Бог ещё раз увидеть. Вроде бы привык видеть смерть вокруг. А сидишь, бывало, в окопе перед атакой. И сердчишко ёкает. Вот час остался. Вот минута. Вот команда — в атаку! И в груди что-то обрывается. Но ты заставляешь себя вылезти из окопа и идти вперёд. Вот справа упал товарищ. Вот — слева. Вот, может, и ты сейчас носом клюнешь. Страшно. Но умереть в атаке — куда ни шло. А ведь многие умирали, как говорится, ни за понюшку табаку.

Сидим однажды на отдыхе. Баланду травим. Спиртик из фляжек потягиваем. Один лейтенант-говорун выдаёт анекдот за анекдотом. Смеёмся. А в небе бой завязался. Наш с немцем дерётся. То немец атакует, то наш. Но мы к этому без внимания. Уж больно лейтенант складно врёт. Рассказал он очередную побасёнку и к пеньку отвалился, замолчал. Сосед ему в бок:

“Давай, лейтенант, ври дальше”.

А он уже и не дышит. И только маленькая струйка из виска течёт. Осколок-то был всего ничего… Может быть, лейтенанту как раз и не было страшно.

 

Развели свинство

 

Василий Агафонович Выходцев поведал такую историю. — Служил в годы войны в Забайкалье. Сидели в дотах и дзотах, пока в августе сорок пятого не пошли на японцев. Службу несли хорошо, а питались плохо. И солдаты, и офицеры. Для солдат командир полка организовал свиноферму. Там, понятно, стали появляться и поросята. И стали офицеры покупать их и оставлять на ферме, внося плату за кормление. Каждый метил своего порося краской, рисуя на нём какой-нибудь отличительный знак.

Был поросёнок и у командира полка. Приезжает он в один из дней с начпродом на ферму, отыскал свою животину:

“Слушай, начпрод, что это он тощее всех? Не кормят его, что ли?”

Начпрод отозвал солдата-свинаря в сторонку:

“Чтоб толще всех был, не то на “палец” загремишь!”

“Пальцем” называли отдельный капонир, расположенный вдали от полкового городка. Там находились два десятка солдат с командиром взвода, как в ссылке и даже хуже. Ни кино, ни радио. И постоянное боевое дежурство.

Свинарю не надо было повторять сказанное дважды. Он всё понял с полуслова. Чтобы не ошибиться в откорме, солдат привязал к шее поросёнка бирку с надписью — “Полковник Дылдин”.

Через какое-то время зампохоз полка выговаривал начпроду:

“Как же так? У командира хряк жирный, а мой так себе”.

Так появилась на ферме свинья, обозначенная как “Подполковник Дырмов”. А вскоре появились бирки на свиньях замполита и начштаба — “Майор Копытов” и “Капитан Пискун”.

А тут, проезжая мимо, на ферму заглянул командир дивизии, увидел бирки и ахнул:

“Весь высший командный состав полка превратился в свинство! В солдатский котёл их!”

На другой день солдаты в столовой пировали. Уминая свиное жаркое, сопровождали трапезу репликами.

“У меня кусок с салом попался. Это, пожалуй, от Дылдина”.

“А мне тощий достался. Не иначе как от Пискуна!”