БРАТ, ЗДРАВСТВУЙ!
Рубрика в газете: С карандашом в руке, № 2019 / 14, 12.04.2019, автор: Дмитрий ИВАНОВ
Здравствуй, брат.
Писать очень трудно…
Затеял сыграть квартет
Был-жил писатель.
«Сейчас Риттеру было шестьдесят шесть. Он, как писали критики, «прочно занимал своё собственное место в современной российской литературе». Иначе говоря, не звезда, но и не полное барахло».
Денис Драгунский, автор цитируемого романа «Автопортрет неизвестного» (М., АСТ; серия «Проза Дениса Драгунского», 2018) не информирует, как его герой это «собственное» завоевал или как ему такое «место» сподобилось. Ни про одну его «незвёздную» или «небарахольную» книгу в романе не повествуется. А представленный образчик нынешнего текста Риттера нарочито некудышен. В молодости Риттер был журналистом, но ему захотелось в писатели. В далёкие 1980-е годы рассказы тридцатилетнего начинающего автора не потянули, хотя и на закате знаменитого журнала, на «новомировский уровень». Известность к нему тогда всё-таки пришла – как к ремесленному драмоделу. В ту пору у наших творцов была в ходу формулировка: мастерство дело наживное, – но Риттер явно не смог «нажиться».
И вот этот не плохой, не хороший, посредственный, значит, сочинитель решился на сильный замах. Захотел написать бестселлер – «интересный, умный, увлекательный». Чтобы – «Действие! Одно действие! Или динамичный диалог!».
У него ещё в начале писательства явился, но остался не воплощённым один эффектный замысел, из разных периодов советской элитной жизни. Постепенно эта история разрасталась, оформлялась, набирала сюжеты и персонажей, оставалось только её претворить.
Но тут герой Драгунского засомневался в собственных силах.
И тогда Риттер, в тесной связке с автором романа, придумал оригинальный ход. Пусть герой-ментор возьмёт двух подручных, – чтобы его книга писалась их перьями (или клавишами). Получится, – хорошо, вдруг даже отлично. Не получится, – не с Риттера спрос: он только пародировал изготовление образца массовки. Зато заодно, как, видимо, приспособился ранее, он поведает некие достоверные или непроверенные сведения, выскажет немало занятных и стоящих догадок и суждений.
Такая вот книга наметилась – «Играем бестселлер».
Чем этот герой увлёк Драгунского, почему именно Риттеру он предложил «поиграться», посостязаться, чей автопортрет оказался наиболее выпуклым, к чему один писатель пародил (от слова «пародия») ещё трёх, зачем явлен такой «сеанс самооблачения», – вопрос интересный, но с ответом можно подождать.
В соответствии с правдой жизни, и у Риттера, писателя «средней руки», не смогло не оказаться не только поклонников творчества, но даже и учеников. Один стал работать над воплощнием замысла главного сочинителя, другой – его шлифовкой.
В «шлифовщики» назначен молоденький Игнат Щеглов. Он окончил университет и готовился быть философом. Но вместо того, чтобы познавать и учиться мыслить, предпочёл назваться писателем и успел отметиться двумя книжками. Об их достоинствах, как и вообще о таланте Игната, по роману Д.Драгунского сказать ничегошеньки нельзя. Явлена историйка, от него идущая, но в его творческую пользу мало говорящая. А посильное участие в создании чужого опуса ещё нагляднее подтверждает, что Щеглов – писатель никакой. Хотя парень, как окажется, не промах.
Юлии Бубновой досталась первая скрипка. В книге она предстаёт особой, чрезмерно обогащённой разносторонним гендерным опытом, к тому же женой «очень богатого человека», что вкупе делает её способной на любые задумки. Нигде раньше не отметившись умением вязать слова, она якобы решает написать бестселлер. При этом следует довериться автору, то есть Риттеру, будто бы в голове у Юли волшебным образом сложился некий текст, который она, как самый настоящий акын, готова воспроизводить с любого момента, долгими часами, трижды в неделю, в квартире, специально снятой за счёт её «очень богатого» мужа.
Риттер, быть может, советскую действительность знал и как-то понимал, но не рискнул облечь в достойные формы; Юлия нашей прошлой жизни не ведает и не представляет, зато она на всё способная. И начинается роман абсурда: ни на миг не заморочиваясь, она диктует бесцветный поток слов, а Игнат поспевает лишь нажимать на буквы.
Но на самом-то деле, и это приходится всё время держать в голове, сочиняют и пишут не они, а сам Риттер. Согласно поставленным себе задаче и программе, проявляя застарелые неизжитые комплексы, выражая заветные, под сердцем выношенные идеи и смыслы, в соответствие и с «собственным местом» и нажитыми профессиональными умениями.
Итак, двое неумёх измышляют нечто, претендующее оказаться сильной руки беллетристикой. Такая задача не всякому пишущему видится наиболее желанной, – но каждому своё.
Естественно, и второе «своё» незамедлительно возникает между Игнатом и Юлией, который ею сразу рассматривался как объект интима. Но, «отшлифовав» необходимое пошлое постельное, их чувство оказывается большим и чистым (правда, на чужие деньги). С другой стороны, любовно переданная (Риттером или Драгунским?) атмосфера бестрепетных сближений и взаимного телесного влечения этих персонажей – единственная реальная скрепа, хоть как-то подвязывающая действие книги к дню сегодняшнему.
Можно только удивляться, как, в романически нежных сценах превосходя суровым стилем отечественного классика Виктора Ерофеева, наши писатели ещё не решаются дотянуться до высот Генри Миллера. Зато при воспроизведении прозаической советской действительности посильные для сыгравшегося трио бравый строй, приёмы изящного чтива и арсенал казённых словес совершенно сродни текстам самого Всеволода Кочетова.
Интрига в романе крайне запутанная, на концах многих нитей подвешены разные сплетения и фигуры, чаще треугольники, привычные или эксцентричные: служебные, любовные, родственные, научно-государственные и культурно-производственные. Треугольник на треугольнике и угольником погоняет… В углах расставлены мешковато одетые в плоть и кровь, топорно выделанные пустые или ватные манекены, которых следует принимать за живых людей. Но, как сказано в одной рецензии, в «этом до миллиметра рассчитанном сооружении с идеальными пропорциями» таким несостоятельным персонажам удаётся «с шахматной точностью и балетной красотой двигаться по правильным траекториям, создавая весьма эффектные композиции» (умеют люди говорить красиво!). На этом почтенная критикесса не останавливается и «лепит» (в смысле, ваяет) дальше: «С помощью художественных средств беллетристики (вот до чего массовка ныне продвинулась: беллетристика беллетристику способна высокой делать. – Д.И.) писатель создаёт произведение искусства, живой организм с бьющимся сердцем».
К концу этого с бьющимся сердцем «каравана захватывающих историй» (так и видишь в руках у автора рецензии глянцевую журнальную обложку) вполне возможно запутаться во всех его тёмных нитях и белых нитках. Чтобы помочь читателю, пришлось даже сочинять финальный разъясняющий абзац:
«Если по диагонали – это роман про две семьи и три трагедии при советской власти, про академика такого-то, художника сякого-то, министра этакого, про поддельные картинки и даже немножко про шпионов… Но если серьёзно, то совсем не про то. И уж, конечно, это не советский «Вишнёвый сад», не ностальгия по чему-то громадному, чудесному и красивому…»
Дальше следует уверение, что весь роман – «про это».
Что касается «трагедий при советской власти», то авторы вдруг нечаянно забыли, что в бестселлерах трагедиям не место по определению. Там случаются только смерти, к месту или нет, столько, сколько захотелось или чтобы сюжетные концы спрятать в воду, – тупые смерти без любви, без жалости, без боли. В романе они широко применяются, с продуманно характерными разновидностями. Для административно-технической верхушки уготованы детективно-научно-шпионские кончины, для художественной элиты – аллегорично-психоложно-поучительные.
Тем не менее в журнале «Знамя» (№ 1, 2019) напечатана рецензия Ольги Богуславской, где утверждается: «Автопортрет неизвестного» – «один из лучших романов о советском времени, в котором предлагаются ключи к пониманию, не побоюсь сказать, исторического процесса».
Не побоюсь сказать, как про такое возможно было помыслить (похоже, и Риттеру именно так находили его «собственное место»), – над книгой, сооружённой тремя негодящими авторами, которые своим исполнением любые «ключи» способны лишь компрометировать. Да, сам их созидатель сведущ, местами, кажется, и осведомлён, и немало поразмышлял над рядом проблем, в том числе и «исторического процесса», но как решился он доверить своё заветное плохоньким подмастерьям…
Ещё интересно другое: какие бы книги «из лучших» захотели стоять с этой в одном ряду? «Время ночь» Петрушевской, «Каменный мост» Терехова? Или «Тридцатая любовь Марины» Сорокина и «Сонечка» Улицкой? Или придётся прислонить к незабвенным кочетовским «Чего же ты хочешь?» Или забраться ещё далее, – большое видится, как известно, на расстоянии, – к «Оттепели», к «В круге первом», к «Детям Арбата»… А вдруг это достопамятная «Тля» Шевцова?
…Я впервые читал Драгунского. Давно уже заглянул в его «Окна во двор» (М., 2014), – не пошло. Заглянул ныне в свежайшую «Соседскую девочку», – и что узрел.
В давнем сборнике, в первом рассказике двое успешно живут вместе четыре года, и он решил сделать ей предложение. Но предварить романтическим полётом на гидроплане. Прокатились, счастливо сели за ресторанный столик, – и оказалось, что она заждалась, что предложение надо было делать давно – через три недели после знакомства. Он озлился, сел в гидроплан, и самолётик на её глазах разбился. (Удумать же такое!). Никто этого не заметил, а она вернулась домой на их машине. А тут он входит, мокрый из воды. Не утонул всё-таки, она же сказала… Бывает.
В новой книге открыл длинный рассказ, давший название сборнику. «Они уже полгода стали просыпаться вместе», сегодня он получал развод. Со свидетельством в руках он стал ей звонить, но связь вдруг оборвалась. Она ему перезвонила: абонент не отвечает. Она поняла, что он остался с женой, стала передумывать всю прежнюю жизнь… Через несколько минут он звонит: от волнения мобильник разбился, купил другой, идёт разведённый. Стал делать предложение, а она: «Зачем торопиться?» Думать дальше предоставлено им за кадром…
Бывает. Не тепло никому, не холодно.
В начале романа у Риттера есть давняя-давняя жена. Но у неё оказался страшный диагноз. «Хочу напоследок пожить одна, – сказала супруга. – …Ты был занят только собой». Супруг было поёжился, но тут диагноз разбился, и всё у них осталось по-прежнему. И на полтора года, пока сочинялся бестселлер, до предпоследней страницы, авторы о той жене больше не вспоминали… Вот вам не какой-то прошлый или советский «Вишнёвый сад», а наш, нынешний: человечка подзабыли. Бывает.
На последней странице автор втихомолку похоронит её. А заодно, не дав порадоваться своим творением, и Риттера: «Я тебя породил. Я тебя и убью».
Так походя? Не жалко? За что?
За то, что книгу не ту сочинил. Способную не занять, а только отнять время.
Бывает.
Бывает всё.
Тайное сделалось явным.
Больше читать Дениса Викторовича Драгунского я не стану.
Если назвался
Скоро кончатся пять лет, как критик Евгений Ермолин поделился наблюдением: «Призрак бродит по России. Называется он современным русским писателем. То ли он есть, то ли его уже нет. По крайней мере, он почти никому не интересен и мало кому известен за пределами круга профессионально близких сочувственников и злопыхателей». Причиной такой печальной ситуации он назвал тогда «конец литературоцентризма» (читайте его «Медиумы безвременья». М., 2015).
Теперь прозаик Герман Садулаев («ЛР», 2019, № 6), уязвившись почти теми же словами: «Жалкое, душераздирающее зрелище представляет собой российский писатель средней руки! Он не прочитан, не обласкан, не обруган, вообще не замечен, беден, болен и одинок», – выдвигает иное объяснение: «Эпоха Гуттенберга сменилась эпохой Цукерберга. Радио убило пластинки, телевидение убило радио, интернет убил всех. Глобализация сделала миллионы людей лишними. Мы никому не нужны. Прежде всего, самим себе, так как не слушаем, не читаем, не смотрим самих себя…»
Именно глобализация – всемирная, как называет её Садулаев, катастрофа, – именно так отозвалась на наших, «средней руки», литераторах.
Поначалу в голову лезет старая присказка: в огороде бузина, а в Киеве дядька. Потом начинаешь соображать: действительно, если в твоём огороде процветать удаётся только бузине, то помидоры (и другие овощи) придётся возить из Турции или как раз из Киева (так когда-то и было). То же можно сказать и про всякую продукцию (и культурную, и книжную, в том числе): да, если зарубежная чем-то привлекательнее, она станет пользоваться большим спросом.
Так что хору «никому не нужных» пишущих нельзя не быть «сочувствовенником».
Однако стоит вслушаться внимательнее.
Садулаев определил голос из хора так: «он всего лишь один из ста лучших писателей России». Продолжил: «И это не значит ровным счётом ничего». И вырубил, отрубив: «Потому что в литературе только первые десять получают всё».
Один из ста, – но лучших! Десять против всех остальных. Всё – и ничего. Писателем быть – или не быть…
При том всех наших «бедных, несчастных, истосковавшихся по вниманию» Садулаев зачем-то приравнивает к искусным пироженщикам (нет, чтобы к хлебопёкам или булочникам хотя бы). У каждого «пекарня забита пирожными», просто из-за мировой, так сказать, катаклизмы никто не спешит забрать их товар. Сами пироженщики, понятно, не горазды делать рекламу один другому, отваживать покупателей от собственного прилавка. Способны иногда «сдержанно похвалить» конкурента, но уж никак не «несдержанно». Вот и Садулаев в своём большом эссе «Все умрут, останется только театр» не «обласкал» ни одного имени (одобрительно упомянув три фамилии).
И здесь я с ним достаточно солидарен. Поскольку книженцию свою «Она утонула» заканчивал словами: «Русская литература лежит сейчас на дне, выдавая изредка признаки жизни и всплески талантов». И тогда я считал, и теперь: нынешняя наша словесность – это «литература, которую мы заслужили». Сейчас на каплю-другую можно уточнить: не утонула ещё, но тонет, причём заметно однобоко, – поэзия раскрепощается, её континент живёт, дышит вместе со временем, над водой появляются вершки и даже вершины. Но вот прозаический архипелаг на глазах редеет, скукоживается.
Так что нетрудно, с лёта, почти не задумываясь, назвать подряд, своими именами, по степени популярности, но и по значимости тоже, нынешние, столь лакомые для «пироженщиков», «десять позиций писателей «на полную ставку”». Хотя бы так: первыми, снимая шляпу перед выслугой и заслугами, – Петрушевская, Лимонов, потом скопом – Пелевин и Сорокин, Прилепин и Терехов, Славникова и Улицкая, Глуховский и А.Иванов, Быков и Данилкин… Я уже перебрал? Но, пишет Садулаев, «может, не десять, а двадцать или тридцать. Вы же понимаете, что эта цифра условна».
Я-то понимаю, и через пять минут готов накатать ещё двадцать не первых имён, – но уже для себя. Потому что второй эшелон смыкается по делу не с первым, а с длинным-длинным следующим, где много-много легко выданных или с давней поры не отработанных авансов.
Я не понимаю другого: как можно ждать, тем более желать, что «одинаково лучших авторов не десять, а двадцать или тридцать»? Это же не на повышение игра, а на понижение уровня.
Я вон привёл свой перечень, так в нём хорошо, если все достаточно не одинаковы, но уж точно не все – лучшие.
А вот лет сорок назад у меня не было бы сомнений подобный список подать по настоящему, по «гамбургскому счёту», – да ещё с большим числом претендентов. Речь идёт о прозе, а тогда были живы и патриархи Леонов и Шолохов, и старейшины Катаев и Каверин. В полную силу писали Казаков и Трифонов, Астафьев и Распутин, Аксёнов и Битов, Белов и Носов… А рядом, но в одной упряжке работали Айтматов, Быков, Искандер… А за рубежами – Солженицын, Некрасов, Синявский, Владимов… А несоветский Венечка Ерофеев…
Трудно не почувствовать разницу, – только кто бы мне тогда, сорок лет назад, позволил с таким рядом явиться… Самое малое, покрутили бы возле головы и стали вписывать, вычёркивая, Чаковского и Ан.Иванова, Михалкова и Маркова, Кожевникова или Проскурина… Правда, зато и на всю остальную громаду писателей у советского государства был отмерен соответственный идеологически выдержанный уравнительный бюджет.
Так что верно Садулаев гнёт свою правду, тревожась об остающихся за означенной им предельной цифирью, – «прочие всё равно не получат ничего».
И хотя я навсегда убеждён: если назвался писателем, значит, для «отдачи», а не за «получкой», – с нашими «прочими» я солидарен и за них переживаю. «Писатель теперь не получает гонорар. Он платит издателю за возможность издать свою книгу», – негодует Садулаев, и это готов подтвердить каждый ныне пишущий. Только виной тому видятся прежде всего не мировая глобализация, не миллионы лишних вообще людей, а немереные триллионы наших неизвестно куда уходящих рублей внутри и за пределы родимой Федерации.
Что же до сути глобализации, то разговор Садулаева о ней важный, нужный, во многом правый, и наводит на такие не посторонние размышления.
Садулаев, кроме «пироженщиков», озаботился судьбой не кого-то ещё, а «сапожников», которые все у нас остались без работы, кто-то сумел перебраться в Китай, но большинство «выпили палёной водки» и умерли. Трагично и жалко, конечно, но, думается, не до конца реалистично. Придётся признать, обуви не стало меньше, а стала она лучше. И редко кто у нас по поводу обувщиков так тужит, издавна они дело своё делали именно как сапожники. (Надеюсь, кто-нибудь ещё помнит звучные названия фабрик «Парижская коммуна», « Красный треугольник», «Скороход», «Буревестник», обувавших страну). А главное, оставшись без работы, они постарались, между стаканами, приискать другие занятия. И по-моему, предостаточно сапожников подалось (и остаётся) как раз в писатели.
Садулаев сосчитал: «У нас, может, 0,01% писателей живёт на литературные доходы. Или 0,0001%».
Если я не разучился считать, то при десяти «самодоходных» на родимой земле нас, писателей, сейчас сто тысяч. Подумать страшно! Этого и при советской власти никакой бюджет не осилил бы, тогда и десяти тысяч в ССП не пристроилось… А вторая цифра вообще чудовищная – целых 10 миллионов. Конечно, если считать всех, кто пишет в интернете (а они точно чувствуют себя большими писателями), то особого преувеличения здесь нет. Но тогда и ласки ни им, ни от них нечего ждать, – одну ругань.
Ещё Герман Садулаев предлагает бороться с глобализацией театром: чтобы писатели и творили для театра, и свою прозу сами читали с подмостков. Он видел недавно одно такое представление, автор «просто читал, сидя на стуле. А гидра глобализации корчилась под его ботинком…» В памяти, кроме слова и дела Проханова, всплывает скольки-то летней давности опыт уже забытого, кажется, Евгения Гришковца. И то ли он не ту гидру давил, то ли она больно живуча оказалась.
Но следует продолжить прерванную было цитату: «…как змеюка под копьём какого-то всадника на гербе Москвы (на самом деле, это Индра, убивающий Вритру, но я вам ничего не говорил)».
Не желая углубляться, зачем писателю захотелось не вспомнить известное всем имя, обращаюсь к крайним его словам: почему-то Садулаев намёк сделал, но тут же попросил забыть.
Вот моя догадка, или домысел. Так писатель напомнил о своей последней книге «Иван Ауслендер», герой которой и «шри», и «веданта».
Я её не читал. (Прошу извинить, когда одних лучших писателей столько, далеко не у всякого разглядишь его «пирожное», – да и не тянет уже на сладенькое). Буду судить по другой: «Четыре выстрела» Андрея Рудалёва (М., «Молодая гвардия», 2018). Там на обложке в виде известных иноземных (тоже намёк? Но какой же?) отцов-основателей выскульптурены четыре наших прозаика, и Герман Садулаев среди них. То есть, в его газетном разговоре и «одинокость», и «наша ненужность», и «непрочитанность» для немалого круга всё же достаточно преувеличены.
Но Рудалёву здесь следует доверять.
«Иван Ауслендер» на сегодня итоговая книга Садулава, и критик сообщает: «Герой мало чем отличается от персонажей предыдущих его книг… Он пишет не только одну и ту же книгу, но и пишет её о себе… о развитии идей одного и того же героя – их футляра». (Вот уж «обласкал», прямо по-чеховски: идеи – живые, герои – деревянные, почему-то им пока удаётся не ссохнуться).
Представляется всё-таки, «одна и та же» – не столько достоинство. Известны и другие примеры держащихся за один характер или впрямую перелагающих свой путь. Вряд ли за этим – углубление образа. Скорее, любых других героев и просто человека многие писатели знают хуже, мало.
Ещё Рудалёв сразу отмечает, что последний герой Садулаева (у критика получилось, – и прежние тоже) подвержен «смене социальных ролей, которые являются совершенно малозначимыми». И вот здесь критик (или сам герой последнего садулаевского романа) оказывается в нечаянном, но явном противостоянии писателю Садулаеву, которого, как видели, судьбы людей с выбранными или доставшимися по жизни социальными ролями очень напрягают: и пироженщиков, и сапожников, и, ясно, писателей.
Остаётся ждать, когда явится живое, без «футляра», воплощение Садулаевым какой-нибудь, но определённой, житейской, реальной человеческой «роли». Которая станет его реальным, давай бог убийственным, «выстрелом» в корчащуюся гидру…
Если я ненароком подумал не в ту сторону, всё же руки не умываю.
Лучше давайте стараться договаривать до конца, – и договариваться.
Это тоже часть, очень важная и немалая, того Сопротивления, к которому всех зовёт Садулаев.
Люди без ролей и писатель без места
Ещё – чтобы и договорить, и попробовать договориться.
Я живу в Москве. Вижу, как хорошеет столица, как прокладываются новые линии метро, строятся развязки, возводятся дома. Близкие и люди вокруг меня, в общем, устроены, мимо бомжей и нищих всех мастей я прохожу. По телевизору демонстрируют достижения, нашу силу и страшные случаи. В газетах ищут выход, бранят то, что мне показывает ТВ, и напоминают, что есть другая жизнь, о какой я знаю, но которую не вижу и очень плохо представляю.
И вот неумело, безвкусно, неинтересно, аляписто, – её мне хотят показать. Без цвета, тусклая, однообразная, неумная, низкая, – и это днями, неделями, годами, до кладбища. Никакого просвета у людей, а что новое – одно плохое. Жизни, ушедшие в грядки, в бытовки, во вкалывание, – в прокорм, да ещё в пропой. Да ещё в вопросы: почему, за что досталась им такая доля.
Те, кто их задаёт, уверены: раньше было лучше. Теперь – точно хуже. Они лишились социальных, как модно говорить, ролей. Говоря впрямую, их разобщили, отняли привычную работу, лишили дела, которое для многих было родным и любимым. По сути, отняли человеческое достоинство.
…Им что, не хватает с утра до ночи на своём огороде биться? Хватает, – чтобы есть и пить. Но они хотят – жить. Делать дело. Зарабатывать. Получать.
Так пусть едут куда-нибудь… Они и едут. И находят или нет заработок или приработок. Но не к городу лежит их душа, а к полям, речке, взгоркам, рощам да чащам. Там они – свои, а не пришлые да лишние, понаехавшие.
О таких людях – книга Эдуарда Полякова «По любви» (М., Эксмо; серия «Честная проза», 2018).
В ней ничего нового, никаких открытий. Его рассказы тоже, в основном, о том, как в жизни бывает. Только у Полякова всё бывает не с устроенными (или пристроившимися) к нашей нынешней реальности, – а с неустроенными.
Он ставит их перед моими глазами не для того, чтобы занять или отнять время. Он показывает и порою просто кричит: им плохо, хуже некуда. Помогай!
Видишь? Сделай что-нибудь…
Хотя рисует и говорит он беспомощно, ходульно. Не как сильный писатель. Как слабый очеркист. Часто даже как пропагандист-агитатор, с нелепыми произносами. Но – агитатор добра!
Мне читать такое не по разуму, не по сердцу. Но люди разные и читают всё. И кому-то подойдут его аляповато скроенные, но утешительные «сказки-правды». Если добра нет в жизни, пусть хоть так его краешек покажется.
В рассказах Полякова много чудной и чудесной надежды, ещё больше горькой боли. Только пишет он языком смазанным, часто умильным, а то ещё масляным да слащавым, чуть не елейным. Как тот Бог, на которого единственно ему остаётся через раз-два свои надежды возлагать.
Но что делать, если рядом с его героями нет никого, кто за них. Они одни, и нет у них ничего, чтобы противостоять всем рвущимся и дальше лишь отнимать и захапывать.
Поляков пишет безлико, без слуха к своему слову, выражает мысль, чувство и настроение совсем по-ученически. Но за книгой – жизнь.
Конечно, рассказы – не под одну гребёнку. Помимо сусальных олеографий, святочных историй есть и «Урна» – проба сатиры (и не худшей). Есть страшный, но выглядящий придуманным «На костёр». Есть два страшных своей правдивостью – «Кобельки» и «Люди-нелюди». Есть один жёсткий и крепкий, сбитый, написанный по-настоящему – «Бурьян».
…Брат! Писать очень-очень трудно… Бывай.
Коли печатаешь, терпи… До встречи.
А фотография-то эта – зачем тут?
Ни к селу, ни к городу.
Да и сама статья… Кто дочитает ее до конца, тому надо премию выдать.
Вс. Кочетов писал очень добротные и весьма занимательные романы, автор пустой и напыщенной статьи. Почитай, поучись, как можно на соцреалистическом материале создавать художество. Он писатель не великий, не крупный, но настоящий.