Чандар – дерево жизни

Рубрика в газете: Мы - один мир, № 2023 / 42, 26.10.2023, автор: Арбен КАРДАШ (г. Махачкала)

«Чандаром» в лезгинском языке называют восточный платан,

и это обозначение состоит из двух слов:

«чан» – «жизнь» и «дар» («тар») – «дерево».

 

 

Тарлан Мияхов, мужчина лет пятидесяти пяти, когда проснулся, было уже десять утра. В открытое окно лилось солнце. Воздух в комнате чистый, сгустившийся, которым не надышишься, и сон не отпускал его из своих ласковых объятий. На далёком севере, где давно обосновался в городе Сургуте, он привык вставать в шесть утра (осталась ещё армейская привычка), но, приезжая в родное село, и прежде, как и теперь, каждый раз, к своему удивлению, он просыпался поздно и задумывался: отчего это происходит?

И вчера, лёжа на кровати в привычном с детства месте, в комнате, с детства же определённом родителями сыновьям в семье, где росли три брата и две сестрёнки, ему никак не удавалось поднять себя с постели, хотелось, раскинувшись с закрытыми глазами, обратно предаться сну. «Это из-за воздуха, – про себя решил Тарлан. – Воздух родины делает сон таким сладостным. Родной дом дает знать своему сыну, заброшенному в дали-дальние, что его любовь, родство к нему не пропали… Сын же этого не понимает…»

Правду сказать, в родное село, в опустевший дом, он приезжал каждый год, летом, чтобы успокоить мать, чьё сердце постоянно тянуло сюда, в родное гнездо, сам же не имел особого желания приезжать, потому что всякий раз по приезде с веранды видел за домом Красную гору, возвышающуюся вдали за селом, и дерево чандар на скате Островерхого холма, горделиво выделяющегося между соседними холмами и буграми. И дерево чандар вызывало тяжесть на сердце и печальную улыбку. Ему, считавшему себя человеком, у кого жизнь удалась, чистым перед семьей, друзьями-товарищами, односельчанами (так оно и было), дерево заново напоминало связанный с ним один день жизни и последовавшие за ним события, хотя и оставшиеся маленькими частицами давно прошедшего детства и ранней юности, но заставлявшие чувствовать, что он потерял нечто дорогое, не исполнил заветного желания и что в этом виновен только он сам. Однако, несмотря на это, в каждый свой приезд один из дней он выбирал, чтобы навестить чандар…

Как самый младший из детей в семье и младший сын, он знал, что в его обязанности входит забота об отчем доме, когда уже не будет отца, что он должен остаться здесь жить, чтобы хранить дом и продолжать его жизнь, но он нарушил неписанный закон предков, всем известный и неукоснительно выполняемый должными людьми. Отслужив в армии, он не остался в селе. Ни отец с матерью, ни братья и сестры не упрекали его в этом, зная, в чем дело, они понимали, что творится в его сердце, у них не было способа лечения раны на этом сердце, а потому и позволили ему поступить по-своему…

Когда приехали вчера под сумерки и он остановил свой дорогой внедорожник на месте, именуемом Вехрен-тул[i], на самой нижней площадке горного села, тянувшегося вверх по зеленому пологому склону, его глаза невольно посмотрели в сторону чандара. Островерхий холм был окутан туманом, и чандара было не разглядеть… Он почувствовал волнение: перед приездом ему приснился чандар срубленным и валявшимся на земле…

У матери Тарлана вошло в привычку попросить остановить машину на Вехрен-туле. Каждый год, приезжая в село, старая горянка с льющимися из глаз слезами выходила из машины, становилась на колени и целовала землю со словами: «Милая моя родина! Сладкая моя земля!» Потом она с помощью сына поднималась (у самой не очень-то получалось) и, воздев открытые ладони, молилась, обращаясь к старым и новым кладбищам, окружавшим село, желала царствия небесного усопшим, просила Всевышнего помиловать в Судный день лежавших в этой земле, отвести живущих здесь от бед и неправедных путей, наполнить их сердца чистыми помыслами.

Такие минуты глубоко затрагивали сердце сына, и он жалел, что увез на чужбину мать, так преданную родной земле, винил себя в том, что оторвал от основ самого родного ему человека. На чужбине как бы ни предоставлялись матери всевозможные удобства, сколько бы ни оказывали ей уважения сыновья и дочери, невестки, внуки, копившаяся в её душе вдали от села тяжесть младший сын каждый раз чувствовал вот здесь, на Вехрен-туле.

Пока жил отец, и Тарлану с братьями жилось спокойнее. То один, то другой из них приезжал вместе с семьей, навещал стариков, и большой дом наполнялся радостью. А то бывало, что братья с семьями приезжали все вместе. В такие дни ещё сильнее чувствовалась важность и значение родного дома, его завораживающее воздействие, ещё сильнее они, вышедшие из этого дома, чувствовали глубину и прочность своих основ, и это чувство их поддерживало, как бы окрыляя, и в далеком Сургуте, ставшем для них второй родиной.

Сыновья очень старались увезти к себе отца с матерью, которые уже не могли должным образом справляться с заботами по дому и хозяйству, но никак не могли их уговорить. Они ни разу не захотели хотя бы приехать в Сургут к ним в гости. Решающее слово оставалось за матерью: «Для чего нам пускаться в те дальние дороги с нашими дряхлыми телами? Умрет один из нас в пути, вам же прибавится забот».

Отец с матерью, как они сами выражались, не хотели, чтобы осиротел двухэтажный дом, который они возвели своими руками, из саманных кирпичей, самими же изготовленных, с тщанием, достраивая наверху по одной комнате.

Но судьба все же дала им, старающимся с лихвой выразить свою сыновью благодарность, возможность показать отцу и матери то, чего они добились на Севере, свои дома, обеспеченность всем благами, свой бизнес, высоты, которых они добились в жизни…

В одно лето они, все трое братьев, опять поехали на родину, на своих машинах, вместе с семьями. Проезжая посреди великой России, как-то в полдень они устроили привал, чтобы надышаться и снять усталость, в селе на берегу Волги.

На зеленом лугу с редкими деревьями, откуда открывался чудесный вид на великую реку, они настелили скатерти и обедали. Беготня, шум и крики детей нарушали напоенную теплом тишину красивой местности.

Один из малышей вдруг закричал:

– Вот идёт дедушка с ружьём!

Взрослые посмотрели в ту сторону, куда показывал ребенок. В их сторону спеша шёл старик, обеими руками держа у груди ружье, хотя и высушенный годами, но ещё крепкий телом. На голове у него была пилотка, в распахнутой серой рубашке с короткими рукавами, с закатанными до колен штанами того же цвета, в резиновых тапочках на голых ногах.

Дети, замолчав, побежали к взрослым.

Старик, без слов приветствия, с каменным лицом, направил двустволку на сидящих за скатертью и повелительным голосом крикнул:

– Уходите отсюда! Это моя земля!

Все трое братьев и их жены вскочили. Кто это такой, что у него в намерениях? Братья своими крепкими, сильными телами заслонили женщин и детей.

Потом Тарлан шагнул вперед:

– Дядя… Отец, – сказал он как можно спокойнее, стараясь ещё сильнее не разозлить старика, – мы путники, едем к себе на родину. Нам ваша земля не нужна, мы остановились, чтобы только отдохнуть.

Неожиданно лицо старика изменилось, озлобленности как не бывало, руки его опустились, и ружье упало на землю. Прищурив плохо видящие глаза, он приблизился к Тарлану, с ног до головы окинул его взглядом и срывающимся голосом произнёс:

– Ми… Ми-рим… Мирим Мияхов… Лезгин…

Губы Тарлана растянулись в широкой улыбке, руки у него распахнулись и взлетели крыльями:

 – А не дядя Миша ли вы? Михаил Бурлаков! – И повернулся к братьям: – Это он! Дядя Миша с фото в нашем доме!

Старик ладонью вытер прослезившиеся глаза.

– Да, я тот самый… А ты вылитая копия Мирима, и голос его…

– У нас в таких случаях говорят: точно выпавший из ноздри отца, – Тарлан, сам не свой от неожиданной радости, своими сильными руками обнял старика, приподнял и опустил.

– Вижу, война не забрала моего друга… Он жив-здоров?

– Здоров, на ногах. Вот собрались навестить его и мать. Мы его сыновья и невестки, внуки.

– Вы простите меня за грубость… – Дядя Миша объяснил, чем было вызвано его недовольство: – Это земля, выделенная мне государством… По завещанию хочу оставить его внуку. Никак не получается оградить сеткой, хотя бы обвести проволокой… И сам внук не желает приехать сюда… Я уже несколько раз прогонял тех, кто хочет отнять у меня это место… И вас принял за таких… С ними трудно говорить вот без этого, – он поднял с земли ружье. – Они не понимают, когда говорят по-человечески.

– Ружье действительно заряжено?

– А как же! Всегда, патронами с дробью. И в запасе ещё имеются, – дядя Миша вынул из кармана штанов и показал два патрона и сунул их обратно.

Два других брата тоже пожали дяде Мише руку, обняли его и усадили к своей походной скатерти.

Из завязавшейся беседы выяснилось, что старуху он похоронил и остался один, единственная дочка с внуком живут в одном из подмосковных городов. Они изредка навещают его, но не хотят приехать сюда насовсем…

Друг Михаила, отец сыновей, которые теперь по-всякому старались выразить ему своё уважение, нахлебавшийся всего на фронтах Великой Отечественной войны, израненный, оставивший правую руку в жестоком бою в Пречистенском районе на смоленской земле, горец Мирим был учителем младших классов в сельской школе. Двухгодичные учительские курсы он окончил уже после войны. Когда он собрался выучиться на учителя, в селе нашлись такие, кто говорил: «У тебя нет правой руки, толком сам не можешь писать, как ты будешь учить письму детей?» На это он отвечал: «Привыкну писать оставшейся левой и детей буду учить». Вернувшись после курсов, учитель Мирим так быстро и красиво писал на доске мелом, что вызывало восхищение не только у учителей, но и у тех сельчан, которые, под видом того, что хочет увидеть успехи своих детей, приходили на его уроки.

Дети учителя Мирима с самого детства знали Михаила Бурлакова как дядю Мишу. У них в гостевой комнате на стене висела увеличенная фотография в большой рамке, особенно дорогая отцу: по обе стороны от орудия стоят два крепких парня, два красноармейца гаубичного артиллерийского полка, отец и дядя Миша.

Мирим должен был уже демобилизоваться из Красной Армии, когда началась великая война, и для него, ещё неженатого парня, фронтовые будни заменили все, дом и семью, и это была первая фотография, которую он отправил родным из самой гущи боевых событий. Снимок, сделанный и подаренный одним военкором в конце лета 1943 года перед намечавшимся ожесточенным боем, уже вернувшись с войны, увеличил и вставил в рамку.

С Михаилом Бурлаковым они познакомились, оказавшись в артиллерийском полку. Дружба их продолжалась уже больше года, они так сблизились, что им и в мысли не приходило, что они могут расстаться, чтобы больше никогда не встретиться. Но в сентябре того года, оказавшимся таким важным для всего фронта, Мирима тяжело ранили и без сознания доставили в госпиталь. Здесь он много слышал о продолжающихся боях в том лесном районе, откуда вывезли его самого, о больших потерях в его полку. Но как бы ни хотел, он так и не узнал, жив ли Михаил и что с ним. Его, руку которого спасти не удалось, немного окрепшего, отправили домой…

– А я думал, что Мирима уже нет, – сказал дядя Миша. – Он был в очень тяжелом состоянии, видевшие его не надеялись, что он выживет.

– Отец рассказывал, что писал вам в часть, но не получил ответа, – сказал Тарлан.

– Через два дня, как его выбило, ранило и меня, и я тоже оказался не годным для войны, – он указал на свою левую ногу, вытянутую на земле, не сгибающуюся в колене. – Много наших нашли себе место в тех лесах и селах в братских могилах… Вот почему его письмо не дошло до меня.

Потом сыновья Мирима отвезли дядю Мишу к нему домой. Теперь они знали, как привезти в Сургут отца и мать, не желающих оставить своё гнездо.

– На обратном пути привезем к вам друга, дядя Миша, – обещали они. – Вот тогда мы закроем сеткой и вашу землю, и все остальное, что вам нужно, сделаем…

Старый учитель сначала не поверил, что его фронтовой друг жив, думая, что сыновья выдумали этот случай, чтобы увезти его из села. А потом спросил самого младшего из своих внуков:

– По дороге кто вам встретился, сыночек?

– Нам встретился дедушка с ружьем, – ответил внук. – Он хотел стрелять в нас. А потом, как увидел моего папу, ружье выпало из его рук, и он заплакал.

Прослезился и Мирим, убедившись, что сыновья ничего не выдумали…

Однако Мириму не суждено было увидеть своего друга.

Когда он со всей своей семьей приехал к его двору, из дома вышел молодой человек. Он назвался Иваном, внуком Михаила Бурлакова.

– Дедушка умер неделю назад, – сообщил он, узнав, кто эти приезжие. – Сидел на лавке под окном, задремал и больше не проснулся.

– Мать твоя не приехала? – спросил Мирим.

– Она только сегодня уехала. А меня тут задерживают кое-какие дела.

– Принеси-ка его ружье, – попросил Мирим.

Иван, недоумевая, посмотрел на него и на его сыновей.

Сыновья тоже взглянули на отца.

– Вложи патроны и принеси ружье, сынок, это моя просьба.

Иван принёс ружьё, отдал старику и сказал:

– Оно и так было заряжено.

У изголовья могилы Михаила Бурлакова стоял крест, сваренный из двух отрезков железной трубы.

Все молчали.

Все ждали, что Мирим что-то скажет, но он тоже молчал.

Положив ружьё на землю, он опустился на колени у края могилы, свою единственную руку с усилием приложил к могильному холму. Потом он встал, взял ружьё и дважды разрядил его в воздух.

Вот так ветеран отсалютовал своему фронтовому другу…

Каждый раз, вспоминая этот случай, Тарлан сожалел: «Были бы тогда мобильники. Два друга, пути которых разошлись, считали друг друга погибшими, по крайней мере, слышали бы один другого, беседовали…»

И Мириму, нашедшему друга, но не увидевшему его, после этого не дано было долго жить. Хотя в Сургуте отца с матерью, выказывая всевозможное уважение, каждый из сыновей по очереди принимал у себя, сердцем старик постоянно находился в горах, в родном селе, на своём излюбленном киме[ii], в школе, где он учил детей, в родном доме. «Сколько терпеть, думая, когда ночь пройдет или когда день завершится, – жаловался он сыновьям. – Я не хочу умирать здесь, увезите меня из этой ссылки. Без своего дома, без своего кима я даже не чувствую себя дедушкой своих внуков».

В пору, когда на родине наступала весна, он сказал сыновьям: «Везите меня в село, а то вы запоздаете». Спустя месяц после приезда он скончался…

…Ещё тянуло полежать, но Тарлан, вспомнив сон про срубленный чандар, встал и, не одевшись, вышел на веранду.

Чандар, верхушкой упираясь в небо, оставался на месте, как всегда красовался на склоне Островерхого холма, подобный громадной сказочной птице…

Матери не было дома, как положено в селе, она встала рано, приготовила сыну яичницу на завтрак, выложила на стол еду, привезенную ими с собой.

Сын знал, что она, взяв с собой подарки, с утра пошла навестить старух по соседству, более поживших, чем она сама. А женщины моложе нее, родственники и их дети придут потом к ней, как узнают, что она приехала. Молодые соседки каждое утро будут нести ей в кувшинах воду с родника, помогут прибраться дома (И сегодня кто-то уже успел принести кувшин воды, наполнить и остальную посуду). Мать при этом осыпает их благодарностями, сделает им подарки, угостит сладостями.

Умывшись, Тарлан поел и взял мобильник. Он ещё вчера вечером сообщил старшим братьям и жене, что они с матерью доехали благополучно. Тогда же он, по привычке позвонил другу детства Ашраву, единственному однокласснику, оставшемуся в селе (в телефоне он был написан ещё школьным прозвищем – Пистолет), но его мобильник оказался отключенным.

Не было сигнала о том, что друг включил телефон, но Тарлан все равно позвонил ему, и опять не получил ответа. К этому он тоже привык. Он знал, что у Пистолета два телефона, один рабочий, всегда включенный, другой не для всех. Друг предлагал Тарлану записать и тот номер, но он не захотел: «Я приезжаю сюда один раз в году, и ты мне нужен после работы, твой рабочий номер пусть останется для начальства и подчиненных».

Во время армейской службы Ашраву довелось оказаться участником Афганской войны, вернулся живым, возмужавшим, окрепшим духом, отучился в милицейской школе, и с той поры работал в райотделе милиции, теперь же, в чине майора, сам был начальником райотдела. «Или на совещании, или где-то ловит бандитов… Или спасается от «пустых» звонков, бесконечных просьб знакомых…» – решил про себя Тарлан.

Когда выпадали свободные минуты, Пистолет сам звонил Тарлану. Месяц назад он, позвонив, сообщил, что в районе неспокойно, в лесах скрываются группы вооруженных бандитов.

– Наши леса хотя бы чисты? – спросил тогда Тарлан.

– Туда никто не заглядывал, но сельчане осторожны, – ответил Ашрав. – Говорят, что над лесом Бекера поднимался дым, сельский пастух слышал автоматные очереди, раздававшиеся в Подгорном лесу.

– В Склоновом лесу тихо?

– Так это перелесок, близкий к селу, туда бандиты не сунутся…

Каждый раз, возвращаясь в село, перед Тарланом вставала проблема: куда себя деть, чем заняться? И в родном селе ему становилось скучно. Пока дети были маленькие, и он приезжал вместе с ними, всё было несколько иначе, часть времени уходила в заботах и в движении: на предгорных склонах косили траву для коровы с теленком и овец, которых, как говорили мать с отцом, они держали для внуков, на волокуше с впряженными быками привозили сено, убирали его в сеновал, работали в саду и в огороде, кололи дрова, складывая их в высокую поленницу под верандой. Привычный к таким трудам с малых лет, он приучал к ним и своих детей.

Выполняя столько разных работ, он успевал ещё знакомить детей со всем интересным и запоминающимся, что находилось в селе и его окрестностях, научить их и играть с ними в игры своего детства.

Повзрослев, дети уже не хотели ездить сюда, каждый шёл своей дорогой, имел свои интересы, они не чувствовали своих корней в этих горах.

И само село изменилось в последнее время, в нем жизнь не кипела, как прежде, людей стало меньше, и то большей частью пожилых, молодые в селе оставались в редких случаях, совсем мало ребят ходило в школу. Теперь дети уже не играли в прежние игры, которые совсем забыли. А в компьютерных играх, в возне с мобильниками они нисколько не уступали своим городским сверстникам.

Тарлан ясно видел, что уклад жизни в селе терпит глубокие изменения, это он воспринимал острее своих односельчан и с болью в сердце…

И теперь он не знал, чем заняться, как заполнить те два-три дня, в которые он останется в селе. Он знал, что один день проведет с Ашравом-Пистолетом, даже сильно занятый, тот найдет свободное время для друга, в чем нет никакого сомнения. Они наберут закусок и напитков и поедут к роднику Марвар, удаленный от села и от людских взглядов. Там они сядут, как всегда, вспоминая детские годы и пускаясь в рассуждения о сегодняшнем дне, отодвигая от себя рутинные заботы, а потом встанут, словно оставив часть их там, и уедут с облегченной душой.

Из одноклассников Тарлана в селе больше никого не оставалось. Несколько человек уже были покойниками, остальные проводили жизнь в близких и далеких городах. Пистолет для него как бы заменял их всех, о каждом сообщал, что знал. Не без того, чтобы Тарлан не встречался кое с кем из одноклассников в прежние приезды в село. В таких случаях Пистолет собирал их всех и вез к тому же роднику Марвар.

Ашрав-Пистолет, весь округлый, низкий и широкоплечий, был быстрым в движениях. Он с детских лет мечтал стать милиционером. Когда учился в школе, всегда мастерил пистолеты. Найдет где-то железную трубочку маленького калибра, принесет домой, один её конец сплющит молотком и загнет, завяжет проволокой к ложу, спиленному из куска дерева ножовкой. Оставалось ещё в заглушенном конце ствола слева напильником сделать отверстие с острие шила, и пистолет был готов. Теперь предстояло его испытать. Он брал четыре или пять коробок спичек, снимал с них серу и сыпал в дуло пистолета, утрамбовывая проволокой, после чего заряжал его железками или камешками, и так несколько раз. В конце забивал серу и в отверстие слева в дуле. После всего этого ставил на какую-нибудь стену жестянку из-под консервов или бутылку. Оставалось, отойдя метров на пять, направить пистолет на мишень и чиркнуть по маленькому отверстию на дуле спичкой. Пистолет, выбрасывая из себя огненную стрелу, оглушительно стрелял. В мишень «пули» то попадали, то нет, если попадали, бутылка разбивалась, а в жестянке пробивались дырки. И в эти минуты Ашраву казалось, что он победил всех врагов в мире, поставил конец всем плохим делам.

Однако прозвище Пистолет он получил не сразу.

Он пытался сделать более совершенное «оружие», добиться высшего уровня мастерства. Как-то приятели мальчишки ему сказали:

– Такие пистолеты сделает всякий. Если ты настоящий мастер, сооруди-ка пушку. Тогда и увидим…

– Если вы поможете, будет пушка! – ответил Ашрав.

– Скажи, какая помощь нужна, мы готовы.

– Найдите порох. Тут не обойдешься серой со спичек. Потом: нужна ещё большая труба. Остальное – за мной.

– Это мы найдем, – пообещали мальчишки.

Один из них тайком от отца-охотника принес ему порох, другой притащил обрезок железной трубы, в который можно было сунуть кулак.

В дальнем углу сада перед своим домом, чтобы не увидели взрослые, Ашрав приступил к делу. В том конце сада были выставлены четыре или пять пчелиных ульев, что послужило ему удачной маскировкой: кто мог подумать, что здесь он займется чем-то таким, что вызовет осуждение взрослых?

Ствол своей пушки Ашрав изготовил так же, как прежде делал стволы пистолетов. Потом закрепил его железными скобами на большом чурбане, валявшемся в углу двора, на котором отец рубил корнеплоды для скотины. Пушку он зарядил щебнем, смешанным с порохом, и ребята хорошенько утрамбовали этот смесь увесистой палкой. На конец той же палки Ашрав намотал тряпку и подпалил её.

– Отойдите подальше, ребята! – сказал он друзьям. – Но не убегайте! Смотрите и восхищайтесь!

Держась как можно дальше и в сторонке от пушки, он вытянул руку и поднес горящую тряпку на палке к запальному отверстию.

Ребята увидели, как чурбан взлетел в воздух, труба на нем во все стороны брызнула огнем, и раздался такой грохот, словно раскололось небо. «Пушка», переворачиваясь в воздухе и падая, толкнула близко стоящий улей, он опрокинулся, и с него слетела крышка.

Остолбеневших ребят в чувство привели пчелы. Они тотчас догадались, по чьей вине опрокинулся их дом, и с остервенением накинулись на них. Ребята, заметавшись, бросились бежать, не разбирая дороги. На грохот взорвавшейся «пушки» из дома выглянули родители Ашрава, а нижние соседи увидели, как ребята бежали, крича и отмахиваясь от пчел. Отец Ашрава с веранды им крикнул:

– Бросайтесь в пруд!

В нижнем конце сада находился маленький пруд. Ребята (их было пятеро) так и сделали, головой вниз бултыхнулись в не очень глубокую воду, которая побурела от поднявшейся со дна мути. Ребята, высовываясь, вдыхали воздух и опять уходили под воду, над прудом с жужжанием кружились пчелы. Подошедшие соседи смеялись, им вторили с веранды и сородичи Ашрава.

Наконец его отец спустился в сад, натянув на голову сетку и с дымарем в руке. Подкуривая густым дымом, он отогнал пчел и водворил на своё место опрокинувшийся улей. И тут он увидел «пушку».

Вернувшись к пруду, с ног до головы измазавшимся в иле ребятам он сказал:

– Вот, чертенята, к чему приводят ненужные занятия вроде стрельбы из пушки. Поняли? Так запомните!

Но почему-то Ашрава прозвали, скажем, не Пушкарем, а Пистолетом. Впрочем, своим прозвищем он был доволен, и по сей день остается довольным…

Один из дней в селе Тарлан посвящал чандару. Такая привычка у него появилась ещё после демобилизации из армии. К дереву он отправлялся один. И пешком. Если даже приезжал с семьей, туда он никого не водил. Это было его паломничество, к которому никто больше не допускался. И об этом никто не знал, кроме отца с матерью, братьев и сестер и Ашрава-Пистолета.

Ничто не мешало ему посвятить сегодняшний день чандару. «Мать, не найдя меня дома, догадается, куда я ушёл, – подумал он. – Пистолет увидит, что я звонил, приедет в село или позвонит».

Чандар был деревом его первой любви.

Первая любовь, поры ещё подростковой, ранней юности, давно прошедшая, не исполнившаяся, оставалась эпизодом в жизни, теперь не имеющим никакого значения… А все же то светлое чувство он хранил где-то в отдельном закоулке сердца, воздавал ему должное, признавал, что первая любовь научила его быть мужчиной, отвечать за свои слова и действия. Чувство первой любви он сравнивал с лампой, которую мать каждую ночь, оставив самый маленький огонек, сберегая керосин, зажигала в комнате, где спали они, трое братьев (так же ночами горела лампа и в комнатах, где спали мать с отцом и две сестренки). «В комнате, где ночью спит человек, пусть маленький, но должен гореть огонек, – говорила мать. – Свет не дает тьме завладеть человеком, войти в его душу». – «Первая любовь как тот же огонек в жизни человека, – говорил Тарлан самому себе. – Если не сохранишь в себе этот огонек, человек и сам погаснет. Во многих случаях этот огонек сам себя бережет в человеке, который об этом и не догадывается. Он может думать: погас огонек, больше нет его. Но на каком-то повороте жизни, на вершине или в суматошной глуби её, вдруг обнаружится: огонек все ещё горит, он дает тепло. Будь не так, неизвестно, когда бы прекратилась жизнь на земле…»

Совершать паломничество к чандару Тарлана заставлял этот огонек…

Первую её любовь звали Дильбер.

День, когда он впервые увидел её, оказался легко запоминающимся: первое сентября 1976 года.

В этот день Тарлан, пришедший в школу учеником восьмого класса, не поспешил, подобно своим товарищам, занять место из лучших. Он знал: никто не займет последнюю парту в ряду со стороны окон, потому что, являясь в классе самым высоким, учителя с самого первого дня в школе сажали его за той партой, и как обычно, одиночкой. Сажать его в ряду под окнами – это было как подарок ему со стороны неизменного классного руководителя, учителя Бек-Мирзы, за то, что у него не было напарника. Когда Ашрав, ещё не прозванный Пистолетом, захотел сидеть вместе с ним, учитель Бек-Мирза этого ему не позволил:

– Ты потеряешься за спинами других, сынок. А если кто потеряется, то у него так и пойдет. Моя же цель в том, чтобы никто из вас не потерялся.

Он посадил Ашрава за одну из передних парт.

Оказалось, что теперь, в первый день в восьмом классе, Тарлану суждено было принять ещё один подарок. И он не знал, кого благодарить за этот подарок: судьбу или учителя Бек-Мирзу, а потому он свою благодарность поделил ровно надвое.

Прозвенел первый звонок, мальчики и девочки шумно ворвались в класс, и каждый постарался выбрать себе место по душе. Тарлан, не участвуя в общей давке, спокойно прошёл за положенную ему парту. Они знали, что и в этом году классным руководителем у них будет учитель Бек-Мирза, и ждали его.

Учитель Бек-Мирза вошёл в класс не один.

За ним следовала девочка: высокая и стройная, белолицая, с миндалевидными черными глазами, с черной косой, длинной и толстой, висевшей на груди. На ней было голубое платье с белым узорчатым воротником, а на ногах туфли того же небесного цвета. Красивое лицо её доверчиво светилось, на губах играла милая улыбка, казалось, она давно знала всех, кто сидел в классе и те знали её. Она стояла, обеими руками держа повисший вниз портфель орехового цвета.

В классе вдруг наступила такая тишина, какой, наверное, никогда не было.

У Тарлана невольно забилось сердце, и он испугался, что весь класс услышит, как оно стучит, и обернется к нему. Поставив локти на парту, он сжал одну руку другой и прижал к левой стороне груди.

– Знакомьтесь, это Дильбер, – сказал учитель. – Она приехала из Махачкалы к нам в село, чтобы помогать своей бабушке. Теперь она будет учиться вместе с вами.

Потом он повернулся к Дильбер:

– У нас маленькие сидят впереди, высокие сзади. А потому то место, единственное свободное, займешь ты, – и показал на парту, за которым сидел Тарлан.

– Последняя парта – место мне знакомое, – сказала Дильбер, направляясь в конец класса.

Сидевший у окна Тарлан поспешно вышел из-за парты, предлагая Дильбер сидеть там. Пройдя к окну, она услышала, как у него стучит сердце, что и порадовало, и вызвало улыбку у девушки: «Неплохой парень…»

Таким был первый шаг Тарлана к сердцу Дильбер. Этим он также дал понять всем одноклассникам, что на эту девочку никому не следует зариться, она на своем месте будет охраняться им одним. Дильбер это тоже сразу же поняла, у нее не было никаких причин, чтобы ему воспротивиться: её сердце тут же распахнулось мальчику…

Вот так Тарлан с Дильбер связало зародившееся взаимное чувство. Три года, до окончания школы, они оставались вместе за последней партой у окна. И как бы они ни старались скрыть свою любовь, все видели, какое чистое и высокое, истинное и красивое взаимное чувство их связывало, и никто из одноклассников ни разу это чувство не затронул, никто не попытался над ним подшутить или посмеяться, напротив, видя их отношения, и остальные как-то выросли духовно и умственно, стали даже лучше учиться, что отмечали и учителя.

Каждой весной, по сложившейся традиции, к концу учебного года, когда зеленели долины, и горные склоны усеивались желтыми первоцветами, похожими на малюсенькие колокольчики и называемыми здесь горными цветами, а также белыми и голубыми примулами, все классы школы вместе с учителями по очереди отправлялись в экскурсию. Они проходили по полям и лесочкам, поднимались на холмы, останавливались у родников. И где бы они ни проходили, отовсюду они видели окруженное высокими горами село, напоминающее большое гнездо, с пастбищами и лугами, с Большой рекой, извивающейся в самом низу этой закрытой долины и указывающей дорогу отсюда в остальной мир.

Такая экскурсия состоялась, когда Тарлан с Дильбер учились и в десятом классе, в последний их школьный год.

Десятиклассники обычно ходили в экскурсию в Склоновый лесок. Этот лесок из густо растущих бука и граба тянулся по всему крутому затененному склону от Большой реки к Островерхому холму и имел одну особенность: на самой его середине, на крутом склоне, находилась ровная и открытая площадка, названная Цветочной террасой. На первый взгляд могло показаться, что она устроена руками человека, потребовав немало вдохновения и труда, но это было не так, над устройством Цветочной террасы поработала сама природа.

Учитель Бек-Мирза, приводя сюда свой класс, сказал:

– Место это, без преувеличения, удивительное. Здесь растут только цветы, одни деревья естественным образом высыхают, другие растут заново, но они не переходят на Цветочную террасу, а окружают его, словно сторожа. Тут скрывается некая тайна, ещё не распознанная нами. Отсюда мы видим только небо. Может быть, здесь душа леса, связанная с небом и всегда обращенная к нему? Не найдется лучше места, чтобы загадать исполнения заветного желания. Вот почему мы приводим сюда юношей и девушек, оканчивающих школу. Загадывайте же ваши желания! Только молча, каждый про себя.

– Но тут возникает много желаний, – сказал Ашраф.– Не знаешь, какое из них выбрать.

– Так загадывай все! – смеясь, сказала Дильбер.

– Напуганное твоей пушкой, небо может и не принять твою просьбу, Пистолет, – сказал Тарлан, положив руку на плечо другу, уже ставшему для всего села Пистолетом. – Тебе следует молиться.

– За меня молится бабушка. За то, что в тот раз мы не взорвались вместе с пушкой и за то, чтобы и в дальнейшем мы никогда не взрывались.

Снова заговорил учитель Бек-Мирза:

– Неплохо, иметь много желаний, но из них надо выбрать главное… Загадав желание, нельзя сидеть, сложа руки, в ожидании, что оно сбудется. Желание – как далекая звезда в небе, а загадать желание, это значит закинуть на ту звезду крюк с веревкой. Желание само по себе не сбывается. Тяжело подниматься вверх по веревке, но вдвойне тяжелее подниматься к тому, что ты пожелал. Веревка тонкая, она может оборваться. Загадать желание – это значит подниматься к заветному, с трудом, осторожно, прилагая все телесные и духовные силы, не делая не нужных движений, от которых веревка может оборваться…

Тарлан помнил все: картины того дня, разговоры на Цветочной террасе, танцы и песни, игры…

Особенно запомнилась последняя игра.

 И то, как завершилась та игра, опечалили Тарлана с Дильбер, хотя они и постарались не показать этого.

Игра называлась «Жених и невеста». В ней требовалось определить жениха и невесту, двух влюбленных, которые должны признаться в этом перед друзьями.

Игра проходила следующим образом. Юноши и девушки, взявшись за руки, становились в два ряда метрах в двадцати друг от друга. «Кого из нас вам надо?» – спрашивали со стороны девушек. Со стороны юношей называли имя одной девушки. Она, разбежавшись, должна была порвать ряд юношей. Если это удавалось, одного из них она приводила к девушкам, если же не удавалось, девушка оставалась в ряду юношей. В продолжении игры пополнялась то одна, то другая сторона. В обоих рядах смешивались юноши и девушки, и обе стороны выбирали тех, кого они хотели. В игре важное значение имела сила и тех, кто, разбежавшись, прерывал ряд, и тех, кто, сцепившись руками, сохранял ряд. Постепенно порядок игры менялся: чтобы прийти к определенному результату, выявить влюбленную пару, разбегающиеся ослабляли свой напор, стоящие в рядах не так крепко держались за руки, иначе говоря, сила отступала, в дело вступали ум и чувства.

И вот, на одной стороне остались Тарлан, Дильбер и Пистолет.

Все понимали, что игра подходит к концу, весело шумели и кричали.

Если даже разбегающийся не захочет порвать ряд и останется там, чтобы продолжать игру, в другом ряду руки расцепят и дадут себя разделить. Теперь тому, кто порвет ряд, оставалось только увести Пистолета в свою сторону. А Тарлана с Дильбер объявили бы женихом и невестой. О том, что будет как-то иначе, не думали ни сам Тарлан, ни Дильбер, ни Пистолет.

– Кого из нас вам надо? – спросили с той стороны.

– Нам надо нашу отличницу Маину! – крикнула Дильбер, прежде чем могли ответить Тарлан и Пистолет.

Маина изо всех своих сил рванулась вперед. Она как будто не понимала, что ей и без особых сил дали бы порвать противоположный ряд. Расцепив руки Дильбер и Тарлана, она не удержалась, с разгона упала и перекувыркнулась. Падение на густую, свежую траву ей ничуть не навредило. Она спокойно поднялась, словно исполняя важное задание, которое никому больше не по силам, с ехидной улыбкой на лице, она взяла Тарлана за руку и потянула его в свой ряд.

Все вдруг замолчали, такого никто не ожидал.

Тарлан не сразу осознал происшедшее, но опомнился, дойдя до середины площадки, со злостью рванул руку из руки Маины и вернулся к Дильбер. Пистолет вложил её руку в руку своего друга и ушёл в другой ряд.

Пока все это происходило, никто не сказал ни слова.

Учитель Бек-Мирза и ещё несколько учителей, уже давно, как только закончились песни и танцы и начались игры, поднялись к верхней опушке леса, где и продолжали сидеть. Они и не догадывались о происшедшем на Цветочной террасе.

Все чувствовали, как остыло их радостное возбуждение.

Теперь на Цветочной террасе все разделились на отдельные группы и о чем-то говорили между собой.

Тарлан с Дильбер, продолжая держаться за руки, зашагали по тропе, идущей в сторону Островерхого холма, и вскоре исчезли из-под глаз своих товарищей.

– Вернемся в село, – предложил Тарлан.

Он был не в духе, хотел спросить, почему Дильбер назвала Маину, но не решился, чтобы ещё сильнее не расстроить подругу.

А Дильбер больше, чем на Маину, злилась на себя. Ей и в голову не приходило, что в эти дни, когда они оканчивали школу, чтобы разлететься по жизни, кто-то из одноклассников совершит подлость по отношению к ней. И ведь не было какого-то случая размолвки между ней и Маиной. Она-то думала, что их отличница все сделает так, как надо, не допустит никакой ошибки. Помимо того, в последнее время Маина чаще общалась с нею, не раз приходила звать её с собой, чтобы вместе ходить за водой к роднику. А неделю назад, когда пришёл фотограф делать снимки для виньетки их класса, Маина пожелала сфотографироваться отдельно с Дильбер.

Сегодня они впервые серьезно осознали, что в жизни их ожидает и неведомые пока повороты, что порой с людьми лучше быть осмотрительными, чем доверчивыми…

– Какое желание ты загадал на Цветочной террасе? – спросила Дильбер, оставив без внимания предложение Тарлана.

– Я пожелал, чтобы всю оставшуюся жизнь мы были вместе, – ответил юноша, смотря в глаза девушки.

– То же самое пожелала и я, – сказала девушка. – В таком случае, зачем нам сейчас возвращаться в село? Мы пойдем к чандару.

– К какому чандару? – удивился Тарлан.

– К чандару, что на склоне Островерхого холма – к дереву жизни. Мы уже загадали желания на Цветочной террасе, а теперь попросим у чандара жизни счастливой и благодатной. Он даст нам желаемое.

– Чандар обладает таким даром?

– Да.

– Откуда ты знаешь?

– Мне сказала бабушка.

– Островерхий холм очень крутой. Ты сумеешь туда подняться?

– Мне не будет трудно, если ты понесешь меня на руках, – смеясь глазами, девушка посмотрела на юношу.

– И понесу! – воодушевился Тарлан, забыв про недавнюю неприятность, и попытался взять девушку на руки.

– Нет! Нет! – она, смеясь, побежала вперед. – Я пошутила. Пойдем же. Мне совсем нетрудно, ты только постарайся не отставать.

Островерхий холм, если смотреть на него вблизи, походил на высокий минарет с куполом, созданным самой природой. Он густо зарос низкой зеленой травой и примулами. От подножия к вершине холма, извиваясь, шла узкая тропа, свидетельствующая о том, что сюда шли люди.

Тарлан с Дильбер поднялись на вершину.

Отсюда село вдали виднелось в форме подковы, прибитой у входа в эту долину как знак счастья и благоденствия, красоты и достоинства. К югу от села простирались сады, колхозные и личных хозяев. В эту сторону от садов, вплоть до речки, текущей с северной стороны Островерхого холма, поля были отведены под огороды, где росла капуста. Безымянную речку сельчане иногда называли Чандар-речкой, видимо, в знак признательности за то, что свои огороды они поливали её водой. Ниже капустных огородов, чуть выше Большой реки, тянулась автомобильная дорога, ведущая к верхним селениям, и отсюда она была невидима.

К востоку от Островерхого холма стояла стена горы Келет, похожая на срезанное наполовину колесо; с юга ещё выше вознеслась Красная гора, по гладкому скату которой стекались белые водопады, поля на той стороне были усеяны большими валунами и обломками скал, а ниже прохода между Красной горой и Келетом находился лес Бекера; на западе глазам открывался Шалбуздаг со своими скалами и камнями, острыми, как бы обтесанными, словно застывшими в каком-то движении, со сбегающимися к подножию зелеными склонами в их многоцветье, с отарами и стадами, к югу от горы, в расщелине, находился Горный лес, заслонённый выступами скал, и отсюда не видный; на севере за селом, за полями и холмами, за зелеными гребнями, как будто стыдясь перед остальными горами за то, что она не так высока, Летняя гора высовывала свою жёлтую главу.

По низу обширной долины, размашисто очертив свой путь, протекала Большая река. Её шум, наполняющий всю долину, то слабо, то усиливаясь, на крыльях ветерка доходил и до Островерхого холма.

Склоновый лес находился внизу, но отсюда виднелся только его край.

– Эге-ге-гей! Мы на вершине! Эге-ге-гей! – раскинув руки, закружившись на месте, закричала Дильбер.

Тарлан хорошо знал пастбища и луга у подножия Шалбуздага, он не раз ходил туда с отцом и со старшими братьями, пас там овец и телят, косил траву. А вот на Островерхом холме он оказался впервые. И вид отсюда, красота и величие долины, открывающиеся взору удивительные картины, как никогда, трогали его, наполняли сердце восторгом. Он переживал минуты небывалого душевного подъема, чувствовал, как наливался неимоверной силой. «Это оттого, что рядом со мной Дильбер! – говорил он себе. – Она дала глаза моему сердцу!» Сам не зная, как это случилось, он подхватил Дильбер на руки и закружился.

Она, обхватив обеими руками его шею, ничуть не сопротивлялась. Коса её неслась по воздуху.

Тарлан кружился и кружился, не желая опустить Дильбер на землю, и ему казалось, что он летит по небу, держа её на руках.

– Остановись! Довольно! – крикнула Дильбер.

– Не остановлюсь! – ответил Тарлан. – Больше я не опущу тебя на землю.

– У меня закружилась голова, – сказала девушка.

Тарлан осторожно опустил её на землю.

– Если голова кружится, тогда садись.

– Гм, – произнесла она. – А кто-то заявлял, что больше не опустит меня на землю.

– Ого! – воскликнул он, потерявшись и не находя, что сказать.

– Я пошутила, – Дильбер взяла руку Тарлана. – Ты, кажется, забыл, почему мы поднялись сюда?

Скрывая свою минутную растерянность, Тарлан уверенно, чётко разделяя слова, сказал:

– Ничего не забыл! Я поднялся сюда, чтобы сказать одной девушке, что я люблю её больше всего безбрежного мира и этого голубого неба!

– Кажется, я знаю, как зовут ту девушку, – Дильбер посмотрела на него, хитро и нежно поблёскивая глазами.

– Скажи, если знаешь.

– Маина! – Дильбер громко засмеялась.

– Нет! Нет! Её зовут Дильбер! – закричал он. – Ди-и-иль-бе-е-ер!

– Довольно… Хватит, я верю… Ты даже не смотришь на это чудо, – Дильбер указала на дерево, тянущееся снизу верх.

Это был чандар. С островерхого холма он выбросил свою верхушку ещё выше в небо.

По скату холма ногами людей, поднимающихся сюда, к дереву были выбиты ступени. Они заросли травой, но ясно выделялись. Заметно было и то, что в последнее время сюда никто не приходил.

Спустившись к дереву, юноша с девушкой, восхищенно любуясь им, несколько раз прошли вокруг него. Они попробовали вдвоем обхватить его ствол, но не сумели, не хватало ещё одной руки.

В стволе дерева, со стороны, обращенной к селу, образовалось дупло. Ветви верхушки дерева и расходящиеся по сторонам были повернуты к небу, а внутри кроны в большом беспорядке смещались живые ветви с сухими. Можно было подумать, что эта картина говорит о внутренней жизни дерева, о его борьбе за существование, о муках и страданиях, перенесенных им за долгую и одинокую жизнь. О том, что вдобавок к своим, она принимала на себя страдания и тех людей, которые приходили к нему, говорили лоскутки материи, в большом количестве висевшие на его нижних ветвях.

– Это дерево жизни, – сказала Дильбер. – Бабушка считает, что ему пятьсот лет. По преданию, его посадили здесь молодые супруги, любящие друг друга, но у которых не было детей. К той женщине во сне пришёл святой старец и сказал: «Поближе к Шалбуздагу, в честь четырёх стихий, – земли, воздуха, воды и света, – составляющих основу жизни и дающих ей силу, посадите четыре саженца чандара. Если из них вырастет хоть один, у вас будут дети». Муж с женой привезли с равнины четыре саженца, три посадили на склонах у подножия Шалбуздага, а когда люди сказали, что на такой высоте чандар не будет расти, один саженец принесли сюда, посадили на склоне Островерхого холма. Этот саженец принялся. У той супружеской пары народилось множество детей. И вот с той поры сюда постоянно приходят люди. Они просят себе и своим родным здоровья и долгой жизни. сюда приходят и молодожены, и бездетные супруги, прося продлить их жизнь в детях.

– И помогает? – серьезно спросил Тарлан, выслушав задушевно рассказанное Дильбер, в которое сама она искренне верила, и, опять оглядывая дерево, какого он больше нигде не видел на родной стороне.

– Если бы не помогало, люди не ходили бы сюда в течение пятисот лет… По-моему, это не только дерево жизни, но и дерево любви, потому что любовь тех молодых супругов причиной тому, что его посадили.

– Так получается… – согласился Тарлан.

Ниже дерева из земли бился ключ. К краю выемки, в которой стояла чистая вода, кто-то приставил горлышко от разбитой бутылки, вытекая из нее, вода маленьким ручейком уходила ещё ниже в большую кучу щебня, всю обвитую плетнями цветущей ежевики.

Этот ключ также свидетельствовал о жажде жизни у чандара, о его неиссякаемой силе, ведь без сомнения воду, скрытую в глубинных слоях земли, сюда наверх, на крутую грудь Островерхого холма, вывели ветви дерева, подпирающие небо, и корни его, уходящие глубоко в землю. Дерево тянет воду для себя, но её могут пить и люди. Вот так дерево доказывает, что земля и вода, свет и воздух – основа жизни, и что оно и люди одинаковы и едины. Потому люди и чувствуют связь этого дерева с силами, для них непонятными и таинственными…

– А как надо просить у чандара? – спросил Тарлан. – Для этого есть особые слова? Ты их знаешь?

– Каждый говорит так, как подсказывает ему сердце, вот, обращаясь к этому дуплу. – Дильбер, взяв за руку, подвела Тарлана к дуплу и, не отпуская его руку, сказала: – Если хочешь, повторяй за мной. – Потянувшись к дуплу, наклонив к себе голову Тарлана, делая паузы, чтобы он успевал повторить за нею, она произнесла: – Милый древний чандар! Дай нам обоим счастливую, долгую жизнь без болезней, и нашим отцам и матерям, братьям и сестрам – всем!

Они стояли, прижавшись щеками, слышали дыхание друг друга и чувствовали волнение друг друга. И каждое слово, сошедшее с языка Дильбер, Тарлан повторил отдельно, таким же тоном, каким она их произносила.

Налетел ласковый ветерок, дерево зашелестело листьями.

– Дерево услышало нас, говорит с нами! – обрадовалась Дильбер. – Спасибо тебе, милый чандар!..

Она вынула из кармашка белый платочек, располосовала на две части, одну полоску сама крепким узлом завязала на ветке дерева, другую дала Тарлану, который последовал её примеру.

Небо было синее. Без единого облачка.

Над чандаром появились два орла, они вольно и горделиво совершили круг над деревом, словно осматривая, тихо и спокойно ли там, внизу, где они все держат под своим наблюдением, потом, удостоверившись, что внизу все в порядке, орлы улетели в сторону Красной горы.

– И нам надо вернуться к своим, – сказала Дильбер, – а то учитель Бек-Мирза весь класс пошлет на наш поиск – он не допустит, чтобы кто-нибудь из нас потерялся.

Тарлан с Дильбер спустились к Склоновому лесу…

Эти события и картины, хотя с той поры прошло много лет, Тарлан помнил хорошо.

Каждый раз, отправляясь к чандару, и сегодня тоже, перед его внутренним взором представлялись минуты той счастливой жизни.

До верхней опушки Склонового леса он мог бы доехать на своей машине, но ему, хотя теперь труднее было преодолевать долгую дорогу, нравилось идти по привычному. По пути встречались знакомые, следовали приветствия и взаимные расспросы, завязывались короткие или продолжительные беседы и расставались довольными случайной встречей. Издавна так повелось на этой земле: радоваться встрече с человеком, доброжелательной беседе и расставанию с посветлевшей душой.

Островерхий холм весь был в цветах. «Ради дерева чандар природа так щедро украшает это место цветами», – подумалось Тарлану, преодолевая крутизну по узкой, извилистой дороге.

Достигнув вершины, он бросил взгляд на чандар и вдруг увидел женщину, сидевшую ниже, у ключа, лицом к селу. Сердце у него застучало. Это было знакомое волнение, он вспомнил, как Дильбер впервые пришла в их класс. И тогда вот так заколотилось его сердце.

Он не видел лица женщины. Она сидела без движения, опираясь о землю обеими руками, откинув назад голову с собранными на затылке черными волосами, казалось, что смотрит она не на село, и не на зеленые холмы над селом, а на виднеющуюся за ними желтую вершину Летней горы. А может быть, она никуда и не смотрела, сидела себе, закрыв глаза, слушая никогда и никому не надоедающий в этой тихой долине шум Большой реки, идущий снизу, с правой стороны. Тарлан давно и твердо верил, что не только у его сельчан, издали и изредка приезжающих в село, но и у посторонних людей шум их реки забирает и передает воде, чтобы она унесла, тоску-кручину, обиды, все то, что тяжело ложится на душу.

Глубоко выдохнув, он на минуту замер с закрытыми глазами, слушая Большую реку и возвращая к обычному ритму работы своё сердце.

Он не хотел нарушить покой женщины, но и не мог уйти, не поприветствовав чандара, не испив из его ключа (сейчас он действительно хотел пить), это было бы неблагодарностью по отношению к дереву, занявшему особое место в его жизни.

«Кто бы ни была эта женщина, она из нашего села, – думал Тарлан. – Может быть, я знаю её. Видимо, пришла сюда просить за себя, за сына или за дочь, чтобы Всевышний дал им детей…»

Осторожно спустившись по привычным для его ног ступеням, он остановился возле дерева и негромко поздоровался:

– Добрый день!

Женщина вздрогнула и быстро встала.

Они замерли, стоя лицом к лицу.

У Тарлана опять застучало сердце… Вернувшись в состояние, при котором можно подумать, первым делом он упрекнул себя: «Сердце сразу же узнало её и со спины, а до головы не дошло… А ты говорил, что нет силы, не поддающейся разуму…»

– Тарлан?!

– Дильбер?!

С чего начать? Что сказать? Ни он, ни она этого не знали. Как будто они совсем забыли язык. Казалось, каждый из них забыл своё имя, но помнил имя другого, и сейчас они напомнили друг другу эти имена.

Наконец Тарлан сказал, словно по подсказке сердца:

– Можно попить воды? Сердце колотится…

– Я слышу его, – взволнованная Дильбер вспомнила, что ей знакомо, как стучит в груди Тарлана, глаза её увлажнились, сердце заплакало. – Пей же, передохни, успокой сердце.

Набирая горстями, Тарлан жадно напился, потом несколько раз ополоснул лицо холодной водой…

«Поседел…» – глядя на него, подумала Дильбер.

«Всё ещё красивая…» – подумал Тарлан, глядя на Дильбер в пестром ситцевом платье с короткими рукавами, не скрывающем линии её тела, не потерявшего стройности, с прежним светом и теплом в глазах.

Трудно же завязывался у них разговор. Были на то причины… Их любовь, когда-то ярко вспыхнув, с этого Островерхого холма заявила о себе миру, но не достигла главного, не соединила двух влюбленных, и оставила вопросы, не получившие ответов. Вину за случившееся каждая из сторон брала на себя, не осмеливаясь считать виновной другую сторону. А это было знаком того, что любовь жива и обе стороны дорожат ею.

Обе стороны чувствовали, что силы, не поддающиеся разуму, сегодня откроют им, почему их любовь не достигла заветного, и что это открытие ничего не изменит в их жизни…

– Тридцать семь лет, как мы не видели друг друга, – сказала Дильбер.

– Да. Целая жизнь… – кивнул головой Тарлан.

Много чего произошло за эти тридцать семь лет.

Окончив школу, Тарлан поступил в далеком городе Ухта в индустриальный институт, где выбрал нефтегазопромысловый факультет. Об этом институте он узнал случайно, из газеты, привезенной в село старшими братьями, работавшими в Тюменской области, и без лишних рассуждений да обсуждений решил подать туда документы.

– Сынок, сказал тогда отец, удивляясь выбору сына, – зачем тебе ехать в такую даль? Поезжай в Баку, это рядом, или в Махачкалу. Там тоже имеются такие факультеты. Тебе понадобится, наша рука дотянется до тебя, нам понадобится, твоя рука дотянется до нас…

– Нет, папа. Чтобы поступить в вузы Баку или Махачкалы, прежде всего, требуются знакомства и полный карман, – ответил Тарлан, помня опыт старших братьев: они хотели учиться в этих городах, но их попытки поступить в тамошние институты ни к чему не привели. – Ухта – город в местах удаленных и не легких для жизни. А в таких местах люди бывают чище, у них остаются и человечность, и справедливость. Я приму их оценку моих знаний, какой бы она ни была.

Старому учителю пришлось согласиться с сыном. «Вот и младший вырос, – успокаиваясь сердцем, подумал отец. – Рассуждает, как мужчина, умеет делать свой выбор, значит, сумеет и отвечать за себя».

Мать, не хотевшая, чтобы младший сын, как и старшие, тоже не уехал далеко, и знавшая о любви сына к Дильбер, попробовала найти в этом зацепку:

– Сынок, Дильбер говорит, что она поступает учиться в Махачкале… Ты смотри, таким девушкам не дают долго засиживаться…

Сыну казалось неуместным разговор о себе и Дильбер перед родителями, когда он ещё не поднялся даже на первую ступеньку взрослой жизни, не сделал ничего, что порадовало бы отца и мать. Для такого разговора, как это принято у сельских парней, он должен поступить в институт или, если не получится, отслужить в армии и вернуться. С другой стороны, он верил в любовь Дильбер, знал, что она девушка слова, и был за нее спокоен, особенно после того, как они побывали вдвоем у дерева чандар. Кроме того он знал, что Дильбер собирается учиться заочно, чтобы жить в селе и не оставлять одинокой свою любимую бабушку. Поэтому он коротко сказал:

– Этот разговор пока оставим, мама…

– Правильно парень говорит, – поддержал его отец. – Ещё не настало время, чтобы заводить такой разговор. Молодой человек должен сначала выбрать свою дорогу во взрослой жизни, да и любовь пройдет испытание. – И сказал окончательное: – Езжай, сынок, в добрый путь. Как тебе подсказывает сердце, так и делай.

Однако Тарлан не поступил в институт: экзамены-то он сдал, но недобрал баллов, чтобы пройти по конкурсу.

Едва сделал первый шаг во взрослую жизнь, и его отбросило назад, парень глубоко переживал за свою неудачу. В обратной дороге, в поезде, он без конца думал, пытаясь выяснить причину своей неудачи. «Экзаменаторы все были хорошие, они даже пытались где-то помогать мне… А, может, последняя парта в классе, за которой я сидел? Нет, не то. Как в наш класс пришла Дильбер, я стал лучше учиться. Бывало, учитель Бек-Мирза даже ставил ей оценку на балл выше за благотворное влияние на меня… В неудаче виновен я сам. Надо было больше стараться, лучше подготовиться к экзаменам… Что теперь сказать отцу, матери?.. Что сказать Дильбер?..

Когда в институте забирал документы, один из преподавателей посоветовал ему, отслужив в армии, ещё раз приехать и поступить в их институт, и этот совет запал в душу Тарлану.

Он не думал оставаться в селе, дожидаясь призыва в армию, сидеть на шее родителей, выслушивать ехидные намеки, мол, сын учителя не сумел поступить в институт. Он решил сняться с учета в селе, поехать к старшим братьям в Тюменскую область и там устроиться на работу.

Отец с матерью не противоречили планам расстроенного сына. Хотя младший из сыновей должен был бы остаться дома, при стариках, отец не мог мешать сыну, который должен был выбрать себе дело в жизни, суметь завтра зарабатывать на хлеб своей семье. Учитель Мирим твёрдо верил в совестливость младшего сына, верил, что он не забросит их родовой дом, обретет в жизни что нужно, и знания, и опыт, и вернется туда, где его корни.

Однако жизнь во всех делах диктовала своё…

Когда Тарлан приехал в село, Дильбер была в Махачкале. Она ему говорила, что будет поступать на заочное отделение филологического факультета университета по разряду библиотековедения, и в любом случае, поступит или нет, вернется в село к своей бабушке.

Тарлан уехал из села через два дня.

Спустя какое-то время, когда братья нашли ему место и устроили рабочим, он написал письмо Дильбер в село.

От Дильбер не было никакого ответа.

Осенью его забрали в армию.

И оттуда он писал девушке письма. Ответов так и не было.

В письмах отцу и матери сын не решался спросить о Дильбер – казалось неуместным, и сами они ничего о ней не сообщали. От молчания Дильбер в сердце парня всходили колючки тоски и подозрений.

Такие же колючки кололи и сердце Дильбер: ещё до отъезда в Ухту Тарлан обещал писать ему, но она не получила ни одного письма.

Да, ни одно письмо Тарлана не дошло до Дильбер.

В селе же происходило такое, что Тарлану и в мысли не приходило по своей молодости и уверенности в том, что у него все пойдет так, как он надумал.

К Дильбер, вернувшейся в село, сдав свою первую сессию, нагрянули сваты.

В то время приехали в село и её отец с матерью.

Сватавшегося к ней парня звали Кебир. Он окончил юридический факультет университета в Махачкале. Родители Дильбер, хотя им было известно об отношениях своей дочери и Тарлана, не могли сказать «нет» родителям парня с таким серьезным дипломом в кармане, тем более, что Тарлан, не сумевший поступить в институт, сбежал из села.

Ещё не было помолвки, все село было уверено, что дело кончится в пользу серьезного диплома.

Видя, что назревает дело, которое болью отзовется в сердце его сына, учитель Мирим попробовал отдельно поговорить с отцом Дильбер, но этот человек, когда-то сам учившийся у старого учителя, воспринимал отношения своей дочери с чужим парнем как детскую игру. Он так и сказал:

– Учитель, то были детские забавы. Если дочь сватают, я не могу держать её, ожидая возвращения из армии вашего сына…

– А если не детские забавы? Если это любовь, она останется такою и через два года, и через десять лет… Пусть за два года и со стороны парня, и со стороны девушки их любовь пройдет испытание… Послушай меня, не навреди ни своей дочери, ни моему сыну…

– Я не могу учить вас, уважаемый учитель, но все же напомню пословицу предков: хлопни девушку подушкой – не падает, выдавай её замуж… В своё время и ваш сын найдет себе пару, – отец Дильбер деланно улыбнулся.

Старый учитель больше ничего не сказал, понял, что этого человека словами не убедишь.

Вернувшись домой, он и жене, и дочерям, живущим в соседних селах со своими семьями, запретил сообщить Тарлану о том, что Дильбер выходит замуж.

– Нрав у него крутой, ещё сбежит и приедет, если узнает… Под конец жизни мне не надо имени отца, сын которого сбежал из армии… Будь он на месте, я сам помог бы ему умыкнуть девушку… Ну, не все получается так, как хочет сердце… Мужчина должен уметь вытерпеть боль сердечную… Ничего не поделаешь, пусть узнает все, когда вернется…

Дильбер не мирилась с тем, как решалась её судьба: она плакала, спорила и ссорилась с отцом и матерью, заявляя, что не выйдет замуж ни за кого, кроме Тарлана. Мать тронула её за больное место:

– Дочка, если бы он любил тебя, написал бы хотя бы одно письмо.

– Я сама напишу ему! – сказала Дильбер. – Если он не ответит, пусть будет по-вашему.

Она не решилась пойти к матери Тарлана, чтобы взять его адрес, было совестно, и отправилась в соседнее село к его сестре. Она ничего не сказала Дильбер о запрете, поставленном их отцом, но так как запрет не касался адреса брата, написала и отдала его девушке.

Дильбер написала Тарлану о тучах, скопившихся над их любовью. И не получила ответа…

О том, что Дильбер вышла замуж, Тарлан узнал, когда вернулся из армии.

Он обиделся на отца с матерью и на сестер за то, что они оставили его в неведении о происходящем в селе. Пройдя армейскую закалку, он возмужал, что сам осознавал, и теперь ему не казался зазорным разговор со старшими о своих чувствах. По обычаю села, перед парнем, вернувшимся из армии, а значит, вполне зрелым мужчиной, родители могли ставить вопрос о создании семьи и не медлить со свадьбой.

Мать старалась облегчить горе сына:

– Милое дитя, твой отец говорил с отцом Дильбер, пытался убедить его. Но слова его не тронули.

– Сын, ты хотя бы одно письмо написал девушке? – спросил отец.

– За эти два года я писал ей по два письма каждый месяц.

– Нам ты столько не писал, – заметила мать. – И ты ни разу не спросил про Дильбер…

Сын, не отвечая, только вздохнул.

– Бывает, какие-то письма не доходят, – сказал отец. – Но если ты писал так часто, не может быть, чтобы ни одно из них не дошло… Тебе она не отвечала?

– Нет.

– Если не отвечала, сын, то охладело сердце девушки, угасла любовь… проговорил старый Мирим.

– Если бы у нее угасла любовь, мое сердце узнало бы об этом… Угасла бы любовь и в моем сердце, – заговорив с отцом о своих чувствах, Тарлан застыдился, хотя и верил, что отец его поймет.

– Дильбер говорила, что сама напишет тебе, и взяла у меня твой адрес, – сказала сестра, пришедшая приветствовать брата, давая ему знать, что не угасла любовь у девушки, и взглянула на отца: не вспомнит ли о запрете? – Но написала или нет, я не могу сказать…

Отец молчал.

Да и что тут можно было сказать? Родные Тарлана склонны были считать, что любовь Дильбер не оказалась истинной, в чем они и пытались убедить его, но сердце Тарлана отвергало такую мысль.

– Если бы вы сообщили мне, что её выдают замуж, не дошло бы до всего этого…

– Мы не хотели тебя расстраивать… Да и сообщили бы, что ты мог сделать? Сбежал бы из армии? – спросил отец, заранее зная, что сын ответить.

– Да, сбежал бы и приехал бы! И не дал бы Дильбер выйти замуж за другого.

– Ты же знаешь, что ожидает дезертира?

– Я убедил бы командиров… Они были не такие, как отец Дильбер. Они бы меня поняли…

– Вернувшись из Ухты, ты не уехал бы из села, такое бы не произошло, – сказал Мирим, намекая на то, что после неудачи с поступлением в институт, Тарлан не особенно крепко держался за свою любовь. – И девушка, видишь, не сдержала своего слова, сын… Мужчина получает раны в сердце, но оттого, что оно в ранах, его не вырвешь из груди и не выбросишь. Тут если нет нужного лекарства, надо найти другое.

Тарлан понял намек отца.

В те дни он нашёл способ, как облегчить боль своих сердечных ран – он пошёл к дереву чандар.

И опять у него застучало сердце, когда на ветке чандара увидел две полоски платочка, крепко привязанные им и Дильбер.

Дерево зашелестело листьями, и Тарлану показалось, что их привело в движение его бьющееся сердце.

В случившемся теперь он винил только себя и в голос говорил себе:

– Негодяй, разве ты не знал, что девушек, окончивших школу, тут же и сватают? Ты это знал… Ты знал, что надо оберегать нашу любовь, бороться за нее? И это ты знал… А когда разгорелась борьба, ты оставил Дильбер одну. Глупец… Ты свою гордость поставил выше любви. Ты решил, что тебя, не поступившего в институт, засмеют, и испугался. А разве таких, как ты, мало было в селе?.. И ты, безмозглый, думаешь, теперь не смеются над тобой, по глупости упустившим свою любовь?..

Причиной и того, что Дильбер перешагнула через их любовь, Тарлан считал себя. «Потому она, наверное, не читая рвала мои письма, – думал он. – Она посчитала, что я забыл её…»

Он опять уехал в Ухту, поступил в институт, окончил, и жизнь его пошла в городе Сургуте…

…Тарлан с Дильбер, через тридцать семь лет встретившиеся у дерева чандар, в разговоре не коснулись ничего из того, что произошло за те годы. Сидя у ключа, они говорили о самом обычном, о чем говорят знакомые, давно не видевшие друг друга, о школе, где учились, об учителях, вспоминали одноклассников, перебирали сельские новости.

Но о чем бы ни возникал разговор, выходил он коротким, и, после заминки, переходил на что-то другое. Дильбер вела нить разговора, Тарлан соглашался с тем, что она говорила, что-то коротко добавлял, отвечал на вопросы.

– Два дня назад, как только приехала в село, я встретила Пистолета, – весело и с восхищением сказала Дильбер. – Вот это воин! Майор! А я не знала, что он служил в Афганистане. Он дал мне номер своего телефона… Узнав, что я живу на Дальнем Востоке, в Хабаровске, сказал, что пора перебраться поближе к родным местам. Он прав…

– Да, он такой. Мужчина. Знает и своё дело, и то, что надо сказать…

Их жизнь была устроена, они имели семьи, уже взрослых детей, которым сегодня-завтра надо сыграть свадьбы, и теперь они не хотели говорить о светлой любви своей давно прошедшей юности, теплившейся у каждого в сердце, занимая там особое место, не находили нужным её светом что-то изменить в своей сегодняшней жизни.

Но как бы они ни были осторожны, выбирая слова, их первая любовь не могла не дать о себе знать.

– Говорят, ты каждый год приходишь сюда… Это действительно так?– любовь заговорила из сердца Дильбер.

– Да. Отсюда оглядываюсь назад, на свою жизнь, – Тарлан посмотрела в глаза Дильбер и, недолго выдержав, отвел взгляд в даль, прорезанную Большой рекой. – И стараюсь понять правду и кривду прожитых лет…

– Почему ты не спрашиваешь, для чего я здесь оказалась? – Тарлан показалось, что голос Дильбер задрожал.

– А почему ты все прошедшие годы сюда не приходила?

– Это была моей ошибкой, – сказала Дильбер. – Вот я и пришла, чтобы узнать, можно ли её исправить… Я не знала, что ты приехал… А хотела тебя увидеть… Вот что привело меня сюда.

Она вынула из кармана старый конверт и протянула Тарлану.

– Что это? – Тарлан взял конверт.

– Это мое письмо, написанное тебе в армию, когда от тебя не было ни одного письма.

– Почему я не получил его тридцать семь лет назад? – ещё ничего не понимая, спросил Тарлан.

– Его украли.

– Как это? – опять не понял Тарлан.

– Ты помнишь Маину?

– Разве забудешь такую отличницу?

– Её мать, тётя Алей, в то время начальник отделения почты в нашем селе, сестра отца моего мужа… Мне сказали, что она состарилась и не здорова, и сегодня я пошла навещать её… «Хочешь, я сделаю тебе сюрприз?» – сказала она. «Сделай, – сказала я, – люблю сюрпризы». И она похвалилась: «Это я выбрала тебя Кебиру, показала ему тебя, послала фотографию, где вы с Маиной сняты вместе». Она считает, что без неё не состоялась бы наша счастливая семья, в доказательство вернула мне это письмо. «Почему ты так запоздала со своим сюрпризом?» – спросила я. И она ответила: «Теперь ты умудрённая жизнью женщина, поймёшь меня правильно. Кроме того, я не хочу эту тайну унести с собой в могилу. Я никому её не раскрывала, ни Маине, ни брату, ни Кебиру. О ней знаешь только ты одна». Проверяя её, я сказала: «Хорошо, что ко мне не было писем». Она ответила: «Письма были, милая невестка, было много писем». «Отдав их тому, кто писал, ты не сделала и ему сюрприз?» – не сдержалась я. Она сказала: «Я их сжигала, милая невестка… Ни тех писем, ни твоего письма я не читала, ты плохое не думай». Я чувствовала себя так, точно меня ударили по голове молотком, и едва сдерживалась. «Что ты будешь делать, если тот человек потребует свои письма?» – спросила я. «Милая невестка, разве теперь ты откроешь эту тайну другому?» – удивилась она. «Я тоже не хочу унести её в могилу», – ответила я… Ушла от нее и пришла сюда, чтобы рассказать об этом хотя бы чандару…

– Я написал тебе двадцать пять писем, – сказал Тарлан. – Одно из Сургута, остальные из армии… – Он протянул конверт обратно Дильбер. – И печать, и штамп поставлены…

– Не хочешь прочитать? – ещё не взяв конверт, спросила Дильбер.

– Если бы и ты могла прочесть мои письма, я бы прочитал… Теперь это письмо ничего не изменит. Но я все равно рад, что оно было.

Дильбер забрала письмо и сказала:

– Правильно ты говоришь… Ничего не изменится… Твоим двадцати пяти письмам и я рада, двадцать пять раз.

Чандар зашелестел листьями.

Вдруг наверху раздались голоса.

Они, вздрогнув, встали.

С холма спускались двое в камуфляже, густо бородатые, с автоматами на груди. На том, кто шёл впереди, была серая панама, у другого с непокрытой головы до плеч спускались иссиня-черные волосы, в руке он держал топор с длинным топорищем и с большим лезвием. Это были молодые мужчины среднего роста.

– Террористы… Пришли с Подгорного леса… – шепотом сказал Тарлан. «Надо было взять у Пистолета и другой номер…» – пронеслось в голове.

– Прошу тебе, не вступай с ними в пререкания и не будь резок, – краска сошла с лица Дильбер.

Бородачи преспокойно, как в собственном дворе, подошли и остановились у дерева. С Тарлан и Дильбер они не поздоровались, как будто их и не заметили, оглядели дерево, потом обошли его кругом. Видя полоски ткани, висевшие на ветвях, на их лицах появилось неприязненное выражение.

– Дупло большое, – сказал тот, кто с топором.

– Вижу, – откликнулся тот, кто в панаме, – нам легче будет рубить.

– Нам? Вот какого помощника послал нам Аллах, – тот, кто с топором, с пошлым смешком взглянул на Тарлана.

Тот, кто в панаме, словно только что увидел здесь мужчину и женщину, повернулся к ним, смерил глазами каждого из них по отдельности, потом колючим взглядом уставился в глаза Тарлану.

– Кто вы такие?

– Мы – люди, – стараясь быть спокойным, ответил Тарлан.

Хуже всего было то, что здесь находилась Дильбер. Не будь её, и вести себя, и говорить с этими незваными можно было бы иначе.

– Люди? – словно сомневаясь в ответе Тарлана, переспросил тот, кто с топором.

– Да, люди, подтвердил Тарлан. – А вы кто такие?

– Мы воины Аллаха, – сказал тот, кто в панаме. – Мы те, кто восстанавливает в этой долине закон, ниспосланный Всевышним, и будет охранять его… Откуда вы?

– Мы из этого села, – Тарлан указал рукой на село.

– Почему вы здесь? – быстро сунулся с вопросом тот, кто с топором. Он рассматривал лоскутки, висевшие на дереве, словно искал чего-то. – Пришли просить детей у дерева?

– Мы пришли просто так, полюбоваться природой, прогуляться… А дети у нас имеются…

– Вы муж и жена? – тот, кто в панаме, опять уставился в глаза Тарлану.

– Нет.

– О-о-о! – нечто похожее на вой вырвалось из горла того, кто с топором.

– Мы учились в одном классе… – попыталась вступиться в разговор Дильбер.

Тот, кто в панаме, даже не взглянул в её сторону, как будто её вовсе и не было, а он ничего не слышал. Глаза у него ещё более заострились: «Я с тобой говорю!» – он ожидал ответа Тарлана.

– Да мы учились вместе… Приехали издалека… Сегодня случайно встретились здесь…

– Типа, первая любовь? – тот, кто с топором подмигнул тому, кто в панаме.

Тот пошло усмехнулся, глаза его хитро заблестели.

– Как тебя зовут? – спросил он Тарлана, не смотря на Дильбер, намеренно не замечая её.

– Тарлан.

– Как зовут женщину?

– Дильбер.

– Дай-ка сюда ваши телефоны.

– Зачем давать вам наши телефоны? – разозлился Тарлан.

Догадавшись, зачем им телефоны, Дильбер протянула свой. Тот, кто с топором, взял его, сделал знак Тарлану: тоже.

Тарлан посмотрела на Дильбер.

Она кивнула головой.

Тарлан отдал и свой телефон.

Тот, кто с топором, поставив топор между ног, занялся телефонами.

– Нет, – сказал он. – И у него нет в телефоне её имени, и у нее – его имени. Большинство имен русские… Приехали издалека, не обманывают.

Вдруг один из телефонов издал короткий сигнал, говорящий о поступлении информации.

– Какой-то Пистолет появился в сети, – сказал тот, кто с топором. – Это имя имеется и в другом телефоне.

– Он тоже учился вместе с нами, – сказал Тарлан.

– Как ты сказал? Пистолет? – насторожился тот, кто в панаме.

И в это время телефон зазвонил.

– Да, Пистолет. Вот он звонит.

– Выключи телефоны! – со злостью приказал тот, кто в панаме. – Нам лишние люди не нужны.

Тот, кто с топором, выключил оба телефона.

– Пистолет… Пистолет… Как будто я слышал это имя… – Тот, кто в панаме, задумался, выискивая что-то в памяти, ни за что не зацепившись, посмотрел на того, кто с топором.

Тот, кто с топором, пожал плечами, мол, ему это имя ничего не говорит.

– Пистолет – это прозвище, мы ещё в школе привыкли так называть его, – сказал Тарлан. Нельзя было допустить, чтобы тут возник разговор о руководителе райотдела милиции. Он знал, что в последние годы правоохранители несут немало потерь в столкновениях с террористами.

– Иншалла, в этом мы разберемся, – сказал тот, кто в панаме. – Как его настоящее имя?

– Шараф, – сказал Тарлан, не назвав имени друга.

Тот, кто в панаме опять взглянул на того, кто с топором. Тот опять пожал плечами.

– Иншалла, мы ещё вернёмся к этому вопросу, – сказал тот, кто в панаме, что-то подозревая. Он повернулся к товарищу: – Что делать с деревом?

– Срубим его!

– Успеем ли такое срубить, ведь в два обхвата?

– Как успеем, так и успеем. Мы никуда не опаздываем. И помощник у нас есть, – тот, кто с топором, подошёл к Тарлану и протянул ему свой инструмент. – Бери, начни рубить. У тебя столько грехов, столько тут навешано тряпок язычниками и гяурами. Освободись хотя бы от одного греха.

– Я не могу рубить, – Тарлан отступил на два шага.

– Почему?

– У меня рука не поднимется на этого богатыря, который уже полтысячи лет украшает этот холм, и ещё столько же будет украшать. За все это время никому в голову не пришла такая мысль…

– Зачем на него навешаны тряпки?

– Это дерево чандар. А это слово состоит из двух слов: «душа, жизнь» и «дерево». Люди приходят сюда, прося себе долгую жизнь, те, у кого нет детей, вымаливают детей.

– За тряпки? Ха-ха-ха! – засмеялся тот, кто с топором. – Ты сам понимаешь, что говоришь?

– Привязать к ветке полоску ткани – это значит оставить у дерева своё желание, – сказала Дильбер.

Тот, кто с топором, и не посмотрел на нее. Он вдруг вскипел:

– Все проделки гяуров и язычников… И душу, и жизнь дает Аллах, и больше нет никого!.. Грешники и вы, и ваши сельчане! Ваше место в аду! – глаза его налились кровью. – Думаете, мы не знаем, что творится в вашем селе? Вы не пустили в мечеть муллу, которого мы послали. А ваш мулла невежественный. Хороните покойников, отходя от закона древней веры. Ни мужчины, ни женщины не знают, как надо одеваться. – Он, не глядя, кивнул в сторону Дильбер. – Называя святыми, на могилы обычных людей выносят и раздают там жертвенные дары. Где учатся ваши дети? В школах, где им говорят, что человек произошёл от обезьяны (Аставпирулла[iii]! Аставпирулла!), где обманывают незрелых душ. Все это дела, каких не примет Аллах, эй, слепые и глазами, и сердцем! Всем вам уготован адский огонь! И вы грешники, не являясь мужем и женой, гуляющие в полях! Таких, как вы, надо забить камнями!.. Вы что, считаете нас за глупцов?.. – Он раз за разом ударил по стволу дерева топором, потом, оставив лезвие топора в дереве, отошёл в сторону, направил автомат на Тарлана, положил палец на спусковой крючок и приказал: – Руби!

«Обычаи и традиции, принятые и соблюдаемые народом в течение тысячи лет, он хочет сегодня изменить, вернуть заблудший, как ему кажется, народ на путь истинный… – Тарлан так и вспыхнул от его слов. – Будь что будет, надо только вытащить топор из дерева и всадить его в голову этого, с налившимися кровью глазами, которого не проймешь никакими словами…»

Угадав намерение Тарлана, Дильбер оттолкнула его в сторону, закрыла собой и сказала голосом, в котором смещались мольба и плач:

– Сыновья, дети мои, вы ровесники моих детей! К чему эта ссора? Этот человек годится вам в отцы. Разве он может топором срубить такое громадное дерево? Оно и бензопиле не поддастся…

Дерево зашелестело листьями.

Над его вершиной в небе появились два орла.

Тот, кто с топором, не целясь, пустил несколько очередей в небо.

Орлы, почувствовав опасность, разделились, один улетел в сторону Красной горы, а другой к Шалбуздагу и исчезли из-под глаз. Видимо, им уже был знаком звук этого оружия.

Тарлан бросил взгляд на Большую реку и увидел внизу длинную полосу пыли, поднимающуюся над огородами капусты. «Такая пыль может подняться, когда по дороге за огородами стремительно несется машина…»

Он стоял перед этими шайтанами тьмы как преступник, выслушивал их, терпел их издевательства и ничего не мог против них сделать… Сердце у Тарлана сжалось. О себе он, кажется, совсем не думал. «Не будь здесь Дильбер, как было бы здорово… Ведь есть топор… Мужчина один раз рождается, чтобы один раз и умереть. И я умер бы, как мужчина… Не хотелось бы, чтобы в селе пошли разговоры обо мне и Дильбер…»

Полоса пыли, поднявшейся над невидимой отсюда дорогой, чуть видная, дотянулась до затылочной стороны Склонового леса и больше не двигалась. Тарлану показалось, что в душе у него засветился маленький огонек, он отвел глаза, чтобы не привлечь внимание этих двоих, готовых изрыгнуться смертью, к пыли над дорогой и не дать погаснуть огоньку.

– Сабур[iv]! Сабур! – сказал тот, кто в панаме, своему товарищу. – Признаться, это дерево не срубишь топором, тут надо придумать что-то другое… И надо решить, как быть с этими двумя… Пистолет… Меня беспокоит это имя…

– Так что ты думаешь? – спросил тот, кто с топором.

– Надо решать, отвести их в лагерь или нет…

Он кому-то позвонил, заговорил. Выслушивал и продолжал:

– Ас-саламу алейкум, брат. Это я… Дерево невозможно срубить топором. Громадное… Взорвать можно, в нем дупло… Ещё одно, непредвиденное: здесь мужчина и женщина… Нет, не муж с женой. В их телефонах имя Пистолета. Не нравится мне это имя. Тебе оно что-то говорит?.. Вот как? – Вдруг он выпучил глаза. – Аллах велик!.. Без всяких слов, обоих приведем… Ас-саламу алейкум, брат!

Тот, кто в панаме, отступил на два шага, дернув затвор на себя, направил автомат на Тарлана и спросил:

– Почему ты мне не сказал, что Пистолет – это поганый мент? – не дожидаясь ответа, он вскинул автомат и в бешенстве запустил очередь в чандар.

Его товарищ, тоже изливая злобу, последовал его примеру.

Дильбер, закрыв лицо руками, опустилась на корточки.

Тарлан стоял, не двигаясь. Внутри у него кипело, он ненавидел себя за то, что ничего не может сделать, и желал, чтобы одна из свистящих над головой пуль попала в него. «Тогда, может быть, они отпустили бы Дильбер… Нет ничего подлее, чем негодяй с оружием в руках… Вот бы срикошетила одна пуля и попала в меня…»

Но он знал, что этого не будет.

Ведь чандар был деревом жизни. Оно, получая раны, роняло с себя ветки и листья, на нём, пуская струи дыма, сгорали лоскутки. Издавая недовольно гудящий звук, дерево принимало на себя пули, одни из них оставались в нём, другие, пронизывая его, улетали, но оно в своей громадности стояло непоколебимо, охраняемое мощными корнями, крепко уходящими в землю, они как будто сильнее чувствовали жажду и больше вбирали в себя воду, о чём говорило то, что в ключе прибавилось воды, которая порой и фонтанировала. Дерево показывало, что оно так легко не поддастся насилию и смерти, ведь оно было деревом жизни – деревом, охраняющим и продолжающим жизнь, деревом чести и совести, любви, достоинства, желаний, деревом жажды жизни.

Неожиданно у того, кто был в панаме, изо рта брызнула кровь, и его бросило вниз по склону.

Его товарищ хотел обернуться назад, но у него брызнула кровь из левого виска, и его тоже боком бросило вниз.

Тарлан упал на колени. Он видел, как с Островерхого холма по ступеням спускается Пистолет с пистолетом в руке…

 

* * *

На следующий день Тарлан проснулся рано, как он привык у себя в Сургуте. Ночью, переваривая вчерашние события, он спал беспокойно, однако чувствовал себя хорошо выспавшимся.

Поездку на родник Марвар вместе с Пистолетом, ввиду некоторых обстоятельств его службы, и вообще, в связи с напряжённым положением в районе из-за действий боевиков, два друга решили перенести на более благоприятное время. Поэтому Тарлан решил сегодня уехать.

Мать возилась в кухне, готовила завтрак уезжающему сыну.

Он не сказал матери, что вчера ходил к чандару.

Пистолет на своей машине привёз Дильбер до окраины села, а Тарлана до его двора. Мать подумала, что два друга побывали у родника Марвар.

По телевизору передавали местные новости: «Вчера в нашем районе, у известного всем дерева чандар, называемом деревом жизни, уничтожены два террориста. Они пришли, чтобы срубить древний природный памятник. В то же время они хотели взять в заложники оказавшегося здесь местного жителя. Благодаря умелым действиям работников райотдела, бандиты не добились своей цели».

– Кто же был тот бедняга? Всевышний спас его, – мать покачала головой.

– А кто знает? Вот, по телевизору не сказали… Не называют, чтобы их обезопасить, мама.

– И когда наступит конец подлым деяниям этих отщепенцев, потерявших человеческий облик? – мать опять покачала головой.

– Конец их близок. Уж мой друг Пистолет с ними расправится! – сын попытался приободрить мать. Он был доволен тем, что друг догадался дать информацию только об одном местном жителе на месте происшествия.

– Хорошо, что ты туда не пошёл. И сегодня не ходи! Поезжай уж прямо к себе… Всю ночь на Островерхом холме полыхал огонь.

Тарлан вздрогнул. Он быстро вышел на веранду.

На склоне Островерхого холма, там, где находилось дерево, появилось большое чёрное пятно.

– Взорвали чандара собачьи дети! Ублюдки! – как бы хотелось Тарлану не верить своим глазам…

Умывшись, он спустился во двор, окинул взглядом дом. Потом походил по саду.

Он думал о том, что и этот дом, и сад являются результатом трудов и пролитого пота отца и матери, что нужен человек, который постоянно заботился бы о них, что он, как младший сын в семье, обязан на себя взять эту заботу. Думать так заставляла его судьба дерева чандар.

«Нет, нельзя бросать этот дом, эту землю, родину. Оставшись без хозяина, пропадет и дом, и земля, у них появятся другие хозяева, со стороны. Вот, видишь своими глазами. Сегодня взорвали чандар, завтра взорвут школу, потом дом культуры, потом сельские святилища, потом дойдет очередь до памятника сельчанам, павшим на войне. И завтра тебе скажут: «Это не твоя земля, и не говори здесь на своем языке! И могилы здесь – не ваши». Потом исчезнут и те могилы… Нет, каждому дому, каждому саду, каждой земле, каждому камню, каждой речке, каждому роднику нужны те, кто бы о них заботился, кто бы их охранял… Иначе земля не будет родиной, а люди – народом… Ты ещё многого не сделал, у тебя остались долги, не отданные этой земле, – Тарлан продолжал говорить с самим собой. – Почему твой отец не захотел уехать из этого села? Разве он не мог бы жить в городе легко, с удобствами? Мог бы. Но он не мог снять с себя долги этой долине, этим горам, своему народу, делать так ему не позволяла совесть. Разве не мог дядя Миша уехать в Подмосковье к своей дочери, в столице или в каком-нибудь близком к ней городе жить лучшей жизнью? Мог. Но ему, живя в маленькой хибаре, важно было охранять выделенную ему пядь земли, дорого было чувство своей нужности своей земле, родине, матушке-Волге… Что ты сделал для этой земли, чем оказался ей полезен?.. Вот, у тебя есть, с чего надо начать исполнять свой долг… Ты обязан на месте чандара, полтысячи лет украшавшего эту долину, дававшего людям радость и надежду, приучавшего их любить жизнь, осенью посадить новый саженец, иначе там высохнет и ключ… А без воды не вырастет и новое дерево… На этой земле должны быть знаки, говорящие о продолжении жизни, о любви к жизни, должно быть и то, у чего просят жизнь…»

Тарлан поднялся на веранду.

– Я положила тебе еду, сынок, – сказала мать. – Поешь, и вовремя отправляйся в дорогу.

– Я остаюсь, мама.

– Что-то случилось? – удивилась мать, она не привыкла, чтобы сын менял свои решения.

– Нет, ничего не случилось.

– Насколько ты остаешься?

– На всю оставшуюся жизнь…

Тарлан нежно обнял свою мать.

 

Перевод с лезгинского автора

---

Примечания:

[i] Вехрен-тул – букв.: площадка для веяния зерна.

[ii] Ким – место в селе, где собираются мужчины.

[iii] Аставпирулла! – формула покаяния у мусульман, буквально означающая: «Я прошу прощения грехов у Аллаха!»

[iv] Сабур – терпение.

 

Один комментарий на «“Чандар – дерево жизни”»

1. Супер! Плакать хочется (“Над вымыслом слезами обольюсь…)

   “Два чувства дивно близки нам,
   В них обретает сердце пищу:
   Любовь к родному пепелищу,
   Любовь к отеческим гробам”!

   Спасибо, Арбен!

   Ответить