Частушка – против…
К 100-летию Николая Старшинова
№ 2024 / 47, 06.12.2024, автор: Василий КИЛЯКОВ
Шувалды-бувалды,
Шулды-мулды-булды!
Пил бы, ел бы, спал бы, с..л бы,
Не работал б «николды!»
Из фольклора
…Зарождение своеобразного фольклора «с картинками» происходило с давних времён. Частушка, как и пословица, – одна из форм народного поэтического творчества. Она всегда «приодета» в ритмическое изречение и – редко когда (если она подлинно народная) – тащит за собой нравоучения или дидактику. И сказка, и присказка – не противятся ни академической филологии, ни изучению: до нашего времени – дожили даже и неравноценные, часто – неисконные, нередко и вторичные, и третьего разряда, искалеченные, переиначенные – изустные строфы. Таким «досочинением» и надуманностью изобилуют многие нынешние сборники-«частушечники». Хорошо, если этакая правка не застит вымысел, установку на шутку, но, главное, – не стирает насущное переживание, волнение. Актуальность и задиристость, мягкий юмор и острое словцо в неповторимой интонации – вот верные и характерные черты настоящей подлинной русской частушки.
Современники Пушкина донесли до наших дней с давних времён (в переписке поэтов и писателей далёких лет) немало примеров и свидетельств того, как умело пародировал А.С. Пушкина некий Великопольский, любитель Баркова (например). У одного из очевидцев ссоры Пушкин-Великопольский есть воспоминания о том, как А.С. Пушкин иронично и громогласно на одной из вечеринок прочитал стихотворение И.С. Баркова, стилизованное «под фольклор», под одну из русских сказок, которая известна была обоим: и Пушкину, и пародисту. Авторство подлинное Пушкина не подвергалось сомнению. Эпигон Баркова, зная на ту пору, что Пушкин – известный дуэлянт, понимал, что дурачит публику с риском для жизни, – и всё же шёл напропалую, подписывал под своими виршами имя Пушкина. Затем бесстрашно направился в салон, зная заранее о присутствии там Александра Сергеевича. Отношения их о ту пору укладывались в четверостишье, которое А.С. Пушкин записал в альбом А.П. Керн:
Не смею Вам стихи Баркова
Благопристойно перевесть,
И даже имени такого
Не смею громко произнесть…
И Великопольский, по общей просьбе присутствующих, принялся читать в тот вечер «новый фольклор» в салоне с мелкими, а порой и меткими, да и с перехлёстом, изречениями и фразеологическими оборотами «а-ля Пушкин». Пародируемый тоже (случайно) зашёл в салон, а войдя в прихожую, притихнув, стал прислушиваться, не снимая шляпы и не выпуская из рук знаменитой своей тяжёлой трости дуэлянта. Он несколько раз менялся в лице, сжимал трость всё сильнее, сдерживаясь, чтобы «не отходить» ею любителя Баркова… А по окончании представления, учинённого пародистом, вместо неминуемой драки, а, возможно, и дуэли, ворвался в гостиную и… вдруг обнял и расцеловал очаровательного рифмоплёта. (Темперамент и характер горячего Пушкина, как и отходчивость его, были в ту пору известны). Так безусловно талантливо была написана очередная подделка «под сказку Пушкина», и – опять-таки под русский «фольклор», что А.С. и сам восхитился.
…Известное многим стихотворение будто бы самого А.С., где он с юмором расписал, как шёл солдат и нашёл сундучок с замочком. А в нём – чёрные, рыжие, русые… всякие «женские птички». Они вылетели вдруг из сундучка и расселись на деревья кругом. Солдат, хоть и осторожничал, не хотел их выпускать, но они сумели-таки выбраться, вспархивали одна за другой и рассаживались на ветки. Солдату пришлось долго их собирать…
…И наследие А.С. Пушкина, и пословицы, и поговорки изучены сегодня гораздо тщательнее, чем в те давние времена, а вот частушки – этот рифмованный фольклор – требует изучения и даже особого прочтения, и собирания тоже (многое упущено, но не безвозвратно). Иначе или забудется, или уйдёт совсем.
Фольклорист, чуткий к слову Г.Л. Пермяков, классифицировал множество пословиц, разложил их «по полочкам». Например, кто теперь восстановит тот народный сказочно-неповторимый слог «зазыва́л»? А ведь они так умели продать товар и так пошутить, что покупателю, даже если он «остался с носом», только и в пору было что хохотать над собой, над своей неловкостью и легковерностью: «Не зевай, Фомка, на то и ярмарка».
…Давно разобран «умный» фольклор от писателей из народа, шуточные экспромты даровитых и – не очень. Например, описан А.И. Куприным случай посещения светского салона, когда он и И.А. Бунин пришли в урочный час и ждали, не могли дождаться послепасхального стола и закуски. Ждать им пришлось долго. Дело было накануне Пасхи. Они были приглашены на разговение к Варваре Константиновне Харкевич. В храме на ночной службе не были. По воспоминаниям самого И.А. Бунина, они с А.И. Куприным, наевшись одни и раньше хозяев и гостей, тут же стали составлять свой «писательский» фольклор – в благодарность за угощение (в отсутствие хозяйки). (Возможно было и такое в прежних литературных салонах). Она, хозяйка салона В.К. Харкевич, впоследствии вышила написанное стихотворение на скатерти как послание, адресованное ей обожаемыми ею писателями-классиками, которые и сочинили сей «фольклор» на свой лад. (Держала она салон давно, кормила и поила именитых литераторов, музыкантов, но такой смелости, граничащей с неотёсанностью, не знала, не чаяла). И вот, придя с ночного пасхального богослужения, она нашла богато накрытый стол, за которым уже разговелись Бунин и Куприн, и постаралась не обидеться. В извинение два именитых писателя сочинили и накорябали на скатерти следующее:
В столовой у Варвары
Константиновны
Накрыт был стол отменно-
Длинный.
Была тут ветчина, индейка, сыр,
Сардинки –
И вдруг ото всего ни крошки,
Ни соринки:
Все думали, что это крокодил,
А это Бунин в гости приходил.
(Из книги «Жизнь Бунина» В.Н. Муромцевой-Буниной)
Это творение, как видим, составлено в подражание «раёшникам». Раёшные стихи были в моде необыкновенно в ту пору. Гиляровский в книге «Москва и москвичи» в главе «Хитровка» рассказывает о литераторе, которого выслали из Москвы за ядовитый фельетон «Раёшник»:
«Пожалте сюда, поглядите-ка, хитра купецкая политика. Не хлыщ, не франт, а мильонщик-фабрикант, попить-погулять охочий на каторжный труд, на рабочий… А народ-то фабричный, ко всякой беде привычный, кости да кожа, да испитая рожа. Плохая кормёжка да рваная одёжка. И подводит живот да бока у рабочего паренька… А в городе хозяин вроде как граф, на пользу ему и штраф, да на прибыль и провизия – кругом, значит, в ремизе я… Лучше некуда!».
«Раёк» – сатира и балагурство… Не здесь ли начало и верлибра (со смежными рифмами), да и новаторство Бурлюка, которое подхватил и развил Маяковский – не отсюда ли? Раёшным стихом написана вся сказка Пушкина «О попе и работнике его Балде».
Исследованы и забавные анекдоты в том же стиле. Имена исследователей останутся, анекдоты забудут, а братьев-исследователей с нерусскими, тоже похожими на шутку фамилиями, не забудут. С такими фамилиями – им бы тихо сидеть. И «пронесло» беду мимо них в те же тридцатые, и сохранились они и невредимо до старости дожили, и никаких репрессий. Частушки же сельские, глубинные – игровые, плясовые, припевки, соборные – кто из писателей брался изучать? Помним и Г.И. Успенского, и брата его Николая. Кочевая цыганская жизнь сгубила Николая Успенского – ничего не успел. На талант надеялся, а ушёл рано, страшно ушёл. А частушками, стихами народными – и жил, и зарабатывал, и от себя не добавлял, – так они и остались, непричёсанные. Он ушёл, а жизнь продолжилась.
Прибаутки, свадебные, дразнилки, городские песни. Афористичность, неожиданность рифм, образов и метафор… Это не сочинения классиков о пасхальном столе, порушенном аппетитами писателей; народные частушки и песни – глубоки, часто трагичны. Они «коряво» выстроены, но эта «корявость» лишь увеличивает их цену, подчёркивает их подлинность и естественность. Сбои ритма и рифмы – как соринки из родника с чистой ключевой водой – огрехи лишь подтверждают достоинства.
Вот как о частушке говорится в умной книге по фольклору:
«…им присуща «неожиданность метафор и рифм, напевно-речитативный тип мелодики, импровизация на основе устойчивых музыкальных форм».
Вопреки всякому здравому смыслу принято считать официально, что частушка – сравнительно молода. Родилась будто бы в середине XIX века «в мужской среде» и наибольшее развитие получила после становления советской власти. Предшественниками её были игровые и плясовые песни, которые в народе называли «частыми».
Втолковывает нам «Википедия» (да можно ли верить ей?):
«Первоначально частушку не признавали за художественный жанр народного творчества, считали, что она испортит и погубит народную песню».
Резко по этому поводу высказывался Ф.И. Шаляпин. Даже и В.И. Белов в своей книге «Лад» приводит слова Ф.И.:
«Что случилось с ним (с народом)? Что он песни забыл и запел эту частушку, эту удручающую, невыносимо бездарную пошлость? Это проклятая немецкая гармошка, которую с такой любовью держит под мышкой какой-нибудь рабочий в день отдыха? Этого объяснить не могу. Знаю только одно, что эта частушка – не песня, а соро́ка, и даже не натуральная, раскрашенная. А как хорошо пели!.. Пели в поле, на речке, в лесах, в избах, за лучиной…».
(Да, во многом так, но не во всём прав Василий Иванович, но отгадка проста: не Ф.И. с его орга́ном голосовым да не с его статью «частить» да плясать. Масштаб шаляпинский не тот, крупноват. Оттого ему и обидно).
Пели долгие, хорошие русские песни, это правда. И как пели… Я и сам, хоть мальцом ещё был, помню, как переправлялся через Мокшу-реку на плоту в луга на косовицу. Тянули крепкую толстую проволоку. На плоту стояли телеги, иногда и немало народу, даже машины-грузовики. Но и тогда: на покос ли, с покоса ли, с заготовки дров, когда дело было сделано, или – с лугов переправлялись, – вдруг выскакивал какой-нибудь подвыпивший разухабистый мужик и, крепко топнув сапогом с подковкой в бревно плота (а тянули-переправлялись долго, Мо́кша была широка о ту пору), вдруг вскрикивал:
Оп-па! Асса́!
Половина – колбаса,
Остальное яйца!
Ему вторили, дурачась, бодрились уставшие и мужики, и бабы. На плоту и в клубе, на становище совхозном, да мало ли где – видел, слышал не раз самородные концерты, плясовые, хоровые. Кто знает, не сам ли отзвук – эти «концерты» – тоскующего сердца, не припев ли всё той же протяжной, зазывной, жалостливой, бесконечной русской песни, не «охвостья» ли её.
…А вот про то, как некие Полиграфы Полиграфовичи – типы, ожившие, увы, персонажи прозы того же М.А. Булгакова – «расшифровывая» частушку, так выставляли народный характер, как выгодно было только им, – про то нигде не прочитаешь. При Советской власти – утверждали эти деятели из агитпропа одно, сегодня – утверждают совсем другое, противоположное. При власти Советов они докладывали вовремя на «частушечников» из народа, зная наверняка, какую судьбу готовят они им, сказителям, своими докладами. А во времена звероватого нынешнего капитализма, пришедшего на смену развитому социализму, стали и сами они прославлять матерщину «как норму русского языка», поразительное свойство это – мимикрия хамелеонов…
Но и того мало: насаждая частушки «про политику», «про Сталина», о появлении которых прежде «стучали» в высокие кабинеты, – теперь облечённые полномочиями, типы эти, прилипалы «при культуре», стали пробовать, досочинять (и тем окончательно частушку убить, дискредитировать, изгадив её). «А что мудрёного, легко», – так им кажется. Да не тут-то было: они бездарны, не получается, запа́л не тот. Тогда – решили хоть оплевать частушки, наподобие того, как пытаются и сегодня оплевать идею социализма, оплевать достижения империи СССР. Цель же одна: целясь будто бы в коммунизм – метнуть камень так, чтобы попасть непременно в народ, попытаться «скомпрометировать» «страну проживания». И не в какой-нибудь народ «многонациональный», а именно угодить в русский народ, потому что «не идентифицируют» себя и судьбу с «этим народом». Полиграфы эти, начальники «подотделов», пристроившиеся «при культуре», ротастые, животастые, искорёженные бездельем, с нежными нерабочими руками – «болты болтают» едва ли не на каждом канале TV.
От этих «начподотделов» (была с семнадцатого года прошлого века и остаётся) угроза нешуточная, и не только богатым купцам да дворянам, а и рабочим, и крестьянам (вспомним ту же Хитровку Л. Толстого, «дно» М. Горького…) И не по злобе́ ли, удручённые несправедливостью и классовой дисгармонией, пели с вызовом в ту пору нищие работяги, с «двойным» смыслом:
Эх, яблочко, моё спелое!
А вот барышня идёт, кожа белая.
Кожа белая, а шуба ценная,
Если дашь чаво, будешь целая!
Нет, пожалуй, не времена «социалистического реализма» – время рождения частушки. Раньше, гораздо раньше возникала она, – и понятно, что не а́бы как, а с едким юмором исполнялась: именно от беспросветной нищеты, от тоски по справедливости… По правде сермяжной всегда тоскует русское сердце, если закипает кровь при малейшей несправедливости – то вы русский, разумеется.
Горькая, саркастическая тараторка «под размер – частый» би́ла и тогда, бьёт и теперь нао́тмашь, – и кому-кому только не доставалось от частушки.
Всё становилось темой для народных припевок: война, измены и, конечно, любовь. Да ещё какая, чистая, горячая, нежная…
Балалаечка буни́т,
Пойду милого будить,
А если не добужусь,
На сонного нагляжусь!
«Буни́т, буни́т» балалаечка, а друг сердешный спит ввечеру, не сном, не духом не чает, что милая ждёт уже милого на посиделки. Ах, любовь, любовь… И ревность, и бедность (конечно, и в ту пору возникновения частушек – крайняя), и впоследствии, когда «политический зачёс милого – был как у Ворошилова». Но чаще, конечно, – о голоде, о нищете. И едва ли не весь Бунин, едва ли не весь Горький – о том же, и не только они, и не случайно. Лошадёнка – одна на три, на пять, иногда – на семь дворов одна, и это в селе, «безлошадные» хозяйства. Помню сам времена, когда выпросить лошадёнку у бригадира колхоза, совхоза было большой проблемой. Да что там, в семидесятых прошлого века соха, своя, частная, свойская – была наверняка разве что у кузнеца или крепкого хозяина, и чтобы взять её (выпросить) – и самогон с собой брали, и сальца, и с поклоном к хозяину
шли:
Бригадир, бригадир,
Лохматая шапка.
Кто бутылку поднесёт,
Тому и лошадка.
…Частушки были всякие, иные – даже выбивали слезу, иные смешили. И как только не называли частушку по великой беспредельной «Рассеюшке», вспомним: пригудки, припевки, страдания, сбирушки, прибаски, завлекаши, нескладёхи, скоморошина, тараторка, проходная, мотáни и страдания, и семёновны…
«Частушки зависят от их содержания, – строго напоминают исследователи-схоластики, фольклористы, – и по содержательности их – цитируются, группируются».
Зная это, и привратники искусства-сочинительства, и близорукие исполнители сегодня, – сколько навыдумывали близнецов, призрачных и ломаных теней настоящих частушек. Этих двойников народным распевам: негодных, невкусных. Сколько бессмысленных, «ни о чём» частушек сложили в некие частушечные «песни о современности»: ни цвета, ни запаха, пошлость, а не песни, а ведь тоже и они, под частушку исполняются, слышим часто это озорное «ни о чём», вроде:
Ты морячка – я моряк,
Ты рыбачка – я рыбак.
Ты на суше, я на море,
Мы не встретимся никак.
Вот и всё «содержание», плоское, плоскостное, низкое, бескрылое. К какому «типу» отнести такую «частушку»? Как, на какие подгруппы поделить их, не придумаешь сразу, такие они бесталанные: поперёк торчат, мешают природной правде. Мелкотемье, безвкусица – вот что такое частушка от «интеллигенции», от «начподотделов» в «лепенька́х» и при галстуке-гаврилке. И при том, сколько истинно народных частушек свойских, всяких – выделено и любовно обозначено знающими людьми, классифицировано профессорами, филологами, влюблёнными в народ, фольклористами. Повторяю, «лирические», «плясовые», «страдания», «семёновны», «мотани»… – много.
Ах, Семёновна,
Сидит на лесенке,
Делать нечего,
Поёт песенки…
Это вступление, и дальше шли «семёновны» чередой, одна другой забавней. Тó ещё содержание, не в пример «морякам и морячкам». Тем более не от скуки – эти «семёновны» и «мотани», – не для славы и не для денег сложены, безымянные, всё о наболевшем; и не однообразны, и не пустопорожни по смыслу, пример:
Я Мотаню размотаю
И закину за поветь:
Перестань, моя Мотаня,
Перед Пасхою говеть!
И здесь всё понятно: дело молодое, накипело, натерпелся муж от постов строгих. Причина проста: «супрýжница», как говорили в деревне, – «строга». (И время явно отражено здесь, река жизни из двадцатых: свобода полов, «политика» троцких и внедряемая ими нелюбовь к церкви, и злая ирония). Взыграло ретиво́е, проникло и в частушку. И когда вспомнишь то время и любовь, сравниваемую со «стаканом воды», и обязанности комсомолок перед комсомольцами, чтобы их не томить отказами, – то понятнее и частушка: она из времён, скорее всего, всякого рода троцких или хрущёвской поры. Несвойственна она морали русского. И, если оглянуться, впристаль присмотреться-прислушаться: как верно сказано и передано.
Постились на Руси крепко, особенно женщины. Были примером мужьям-мужикам в исполнении церковных правил; они зачастую и приводили, и вели в храм мужей: именно они, «белые платочки», деятельные в деле спасения собственной и, конечно, «мужней» души. Других, тех, которые в храм не вошли, которые проще (из мужиков), тех такая «ревность не по разуму» жены – раздражала нестерпимо. Отсюда, от поста, и частушка.
В деревне рязанской, в Смирновке, на Страстной зашёл в гости. Сестра троюродная по случаю моего приезда (хоть и родня дальняя, «седьмая вода на киселе») – выставила на стол пряники постные, квас на обрáте. Сама – пьёт чай пустой, жидкий и без сахара. На мою попытку подсластить ей чаёк отвечала так: «Да чтобы я с сахаром, да ещё на Страстной? Жди́тя, не дождётесь… Моего Христа распяли, а я буду сладенькое есть?!» Вот откуда они – и Мотани, и Семёновны, не на пустом месте появились, схвачены они, пропеты на гармонях, балалайках, а, главное, выстраданы.
Так о чём же песни-частушки? Всё об одном, всё о том же: о жизни, о любви. Границы между юмором-шуткой и печалью размыты, и распущены, как краски-акварельки, – и смешаны: один цвет в другой переходит, глазу и не заметить. Порой переливы фольклора – только слухом чутким, скорее, сердцем ощущаешь.
…Рассказывал в первой части своего исследования «Душа-частушка» – и надеюсь, удалось показать, как изнахратили, испортили русский дух канавушек-распевок; навыдумывали наносного, нелепого, сколько изменили, вне исторического контекста вывели, – словом, профанировали частушку бывшие партагитаторы «от культуры», пиджаки и галстуки, эти самые хамелеоны от политпропа. Они и прежде, при СССР, писали учебники и убеждали всех учащихся в истинности и единственно правильном пути марксизма (удивительная «непосредственность», а на деле – непоследовательность), теперь – они же строят «авторские» программы по теле-«Культуре» категорически поперёк своих же прошлых представлений. Им кажется, будто «ломают стереотипы», а на деле – опять-таки мимикрируют. Ведь и внедряют нецензурщину тоже неспроста, по умыслу.
Сколько их сегодня, тех, которые так и остались Шариковыми, в частности, и потому, что столько регалий для себя и друг на друга понавешали, понавыдумывали. Отказывались только (по анекдоту) от индийской награды, которая представляет из себя «в нос кольцо». Шариковы эти и теперь при должностях, именно что – Полиграфы Полиграфовичи. Вот так хитро́ об этой шариковщине пишет официальная пресса сегодня, да ещё и с пересолом: «Во многих частушках демонстрировалась общенародная доля здорового цинизма (!) по отношению ко всем пертурбациям в стране – в противовес навязываемой политической активности. Иногда в частушках отражались текущие новости. Некоторые частушки являлись моментальной реакцией на злободневные темы. В то же время в целях пропаганды издавались сборники «идеологически правильных» частушек. В 1990-е годы, после перестройки, появились частушки с использованием иностранных слов. С изменениями в стране изменились и темы для частушек, но основной темой по-прежнему остались взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Некоторые темы частушек запрещены цензурой. В предсоветскую эпоху к такой теме относилась религия. В эпоху СССР большинство частушек имело острую политическую или сексуальную направленность: многие частушки содержат ненормативную лексику». Ну не Полиграфы ли? Конечно, Полиграфы, ханжи и схоластики: «сексуальная направленность»!
Так, по их «здравомыслию», казённым клише да лекалам вместо слов, да с напором таким – мог единственно и исключительно высказаться умник-«ценитель слова», какой-нибудь знаток этикета. Эта псевдокультура от нынешних «докторов наук», теперь не то, что при оболганном СССР: сегодня доктора ли, доцента ли корочки получить несопоставимо легче стало. Ратуют теперь за пущее внедрение ненормативной лексики, за издание «словарей русского мата» (сварганенных какими-нибудь Т. Ахметовой или Ф. Ильясовым, или А. Пуцеро-Сарно (все явно «русские»!), – поразительно. Да и известный чиновник тот, высокопоставленный, тоже нерусский, конечно, «доктор искусствоведения». И сегодня – особенно непостижимо рвение и задор его: выхолостить и осквернить «присловие» народное, – тип этот как пример – их, заинтересованных в пустом эпатаже неких деятелей из «Роскультуры» в «авторской программе» «Агóра» (кстати, название, одноимённое с небезызвестной некогда конторой, признанной иноагентом) настаивает: «Без мата нет русского языка» (из выступления на телеканале «Культура»!).
…Многие, особенно из молодых, теперь и не ведают: кто таков этот оратор, телеведущий, этот «мудрец» мира сего, умник сего века. Он и прежде «вот так держал, каждая собака знала», особенно с 90-х, и теперь ещё, невзирая на перемены, не сходит с экрана. Сумел он, по его собственному выражению, «подвинуть культуру на панель» и подвигает прилежно, методично. «Тяжеловес» этот продрался к «рычагам» и «противовесам» со товарищи, имена которых и теперь на слуху, хоть многие и отошли в мир иной. Теперь – от этой его «подвижки» на панель – страдает едва ли не каждый, и не только книгочей, а и театральный зритель. С его же подачи – уходят в печать стишата совершенно беспомощные, но несметно премиальные. Оттого, что стишата эти матерной бранью насыщены и пропитаны похлеще любой, самой забористой частушки. (От «медиаторов», продвинутых протеже, нет отбоя. Программу «Агора» продолжают раскручивать, и мир пуще продолжает пылать, пропитанный ядовитой толерантностью, точно тряпка керосином).
И как же малосущественны, скучны представления этой самой серой «тусовки» и чаще – даже прямо вредны. Тема, например, такова: «Культурная революция», «нужна ли маркировка книгам 12, 16 и старше» (в зависимости от присутствия в книге «откровенных сцен», нецензурной лексики и проч., и проч.). «Эксперты» и говорящие головы «на голубом глазу» в его программах – тоже все и сплошь либеральных взглядов. Вывод озвучивает сам «модератор», как принято теперь именовать ведущего в «лёгком лексиконе» его либеральной «тусовки». Резолюцию от них – тоже несложно предугадать: «конечно же, не следует ограничивать молодёжь» (от матерщины). «Медиатор» «культурной революции», вожак, «Агора» и проч. – предсказуемый «лейбл», «марка», некий «водяной знак». Ведь всё и так понятно: «…заботиться о нравственности молодого поколения? – А зачем? Вырастут, всё сами поймут». Хочется спросить: правда? Любому, кто увидит сию передачу, тотчас ясно: ни в коем случае не нужны ограничения для молодёжи. Да и саму нравственность долой, ибо и нравственность, и мораль – суть предрассудки. Даже странно, как существовала Россия до 90-х (страшно сказать!) без словарей по матерному лаю и таких вот программ. Но существовала же. Давным-давно скомпрометировала себя недоумённая фигура «начподотдела» от «Минкультуры».
Как только ни называли ведущего-модератора, каких только терминов и силлогизмов профессионализму его и (синонимов) не слышали мы в его адрес (а воз и ныне там, ничего не меняется). Эпитеты о названном телеведущем в печати: «и пусто-, и гнуто…», «суеслов», и «фарисей», и «пустослов», «солгатель», «сплетник», «таранта», «звякало», «лицемер», «тартюф», «иезуит»… – и не перечесть – «.. а Васька слушает, да ест». И был, и есть, и остаётся, «непотопляемый» поплавок… Влияние на публику этой мудрёной медийной фигуры – давно утрачено, и всё же от едкого дыма и ядовитых миазмов от подобного рода передач теснит грудь и туманит сознание, – миазмы свалки подзаборной с TV – продолжают пылить и дымить. Тарахтеть, как колёса ветхой телеги по неезженой сельской дороге. Задохнуться от таких трансляций по TV, если молод, легче лёгкого. Телешоу сомнительные разрекламированы всячески, – обстановка в нашей «культур-мультур» такова, что частушка любая по сравнению с ними – кристальной чистоты. А были (помню) и иные времена, и многие слышали от сего «господина» и такое: «…культура – это система табу, а искусство – это система преодоления табу» (вот как!). И говорил так не кто-нибудь, а бывший заштатный министр культуры РФ, доктор искусствоведения, профессор государственного гуманитарного университета и Российской академии театрального искусства… (и т.д. и т. п., и не стыдно!). А вот как характеризует загадочную сию фигуру журнал «Профиль»: «Среди членов кабинета министров непревзойдённый виртуоз мата» (о том же персонаже, насаждающем «культуру»). И результат: шестнадцать лет за государственные деньги, понятно, что немалые, вёл он ток-шоу по темам: «Утечка мозгов полезна для России», или: «Беспризорность – это плата за свободу!», каков «делец»?! Не для привлечения ли внимания – такие темы, и не боится, а ведь что греха таить, и под судом ходил. Сказать о нём частушкой можно так:
Была девка – все любили,
Стала баба – все забыли.
Забыть-то забыли, да впиявленность его в процессы от культуры, литературы, особенно в театральный репертуар – позволяет и ему, и многим полиграфам и по сей день: и жить с избытком, на кормлении из казны народной, и лоббировать при том премии за вирши с матерщиной. И себя любимого награждать, и «своих» (просится слово: подельников), и весьма, впрочем, успешно. «Подсказывает» он нам, грешным, что, как и что потребно. А себе подобным, нужным людям, «нужникам» – что именно и как именно им следует делать и говорить. Умеют они и опытно, и настырно уговаривать, и благополучно убеждать, и в свою пользу обращать (небескорыстно, конечно). И никак не выгонят их, этих полиграфов: их в дверь, они – в окно. «Хуцпа» – называют всуе освоенный ими приём. Учат хуцпа – с пелёнок. Но не только хуцпа тут, конечно. Нечто бо́льшее, тайное, значительное. Не исключено, что конспирологическое нечто.
Культура при них (и с их вмешательством в русскую культуру) – стала одномерна, сугубо материальна, «матерна»; скрывается сия «культура» за премудрыми излияниями и «фигурами» речи, составленными из слов, богемно трескучих, как детская погремушка. Полиграфы разоделись в европейское да американское и внешне выглядят точь-в-точь, как люди (на деле – они, быть может, и не люди вовсе, а «звания», «влияния», мало чем подкреплённые). Они – умельцы на пустом месте нашуметь, намутить воды, «сделать гешефт» по-лёгкому. Они несказанно и неисчислимо успешны (материально), «умники» эти. Ругают дураков-простецов из народа (которые, на их взгляд, не умеют даже и просто купить звания и чины), навязывают нам всё ту же иноземную «толерантность», «терпимость», лояльность, «непротивленчество», покорность и послушливость Западу. И при том, что сами-то «сало русское едят» (С. Михалков).
Так что́ же такое – эти «революции культурные» (тавтология, оскопляющая культуру одним названием даже), навязанные нам с их подачи, и назначенцы от них же в чинах, и иные? Что же такое, это выбранное вышеупомянутыми чиновниками загадочно-таинственное, непонятное, непривычное уху: «Агора»? (Названная так передача). Что это? Приём? Фигура речи? Рыночная площадь в Греции? Или просто ветер базарный ради прибытка в собственный карман, залётный на программе «Культура»?
Пытаешься слушать порой, и не получается хоть сколь-нибудь заинтересоваться: базар – он базар и есть, так безответственно спорны, нудны эти собрания «греческие» на русских теле-площадях. И – собственно говоря – к чему? Где Греция, а где – Россия, что общего? Неужели нельзя просто, доходчиво, по-русски хотя бы назвать телепередачу, – привычка выпячиваться на пустом месте? Или всё-таки – намеренное созвучие с «иноагентом Агора», в пику подслеповатому правительству? Похоже, тут игра на грани, некий оппортунизм. Даже бравада. И говорить о себе, любимых, единственно через показуху – этакое резонёрство стало смыслом их жизни. О чём бы (включая сюда и культуру) ни начал говорить такой начподотдела, – он станет говорить единственно о себе.
Что они, собственно, доносят до собранной ими публики, до зрителя, эти новоявленные «агоря́не»? Вот она, эта «особенность» сих чиновников «от культуры», помним их «творчество», не забыли. Это теперь они «переобулись в воздухе», а внутри – суть всё те же, повторю: агитаторы от «политпропа»:
Знаем Ленина заветы:
Кулаки, попы – наш враг.
Призовёт их всех к ответу
Большевистский красный флаг.
Теле–председатели от «Госкультуры», имея (повторяю) и степени научные, и награды, – «описа́лись», обмишулились: двигали («случайно» ли?) – «тему» на обсуждение: «Русский фашизм страшнее немецкого» – (и опять-таки, безнаказанно), ведь было. А страна, видно невооружённым взглядом, – вот-вот снова схлестнётся с фашизмом самым настоящим, и в Европе, и на Украине даже! И всё им сходит с рук. И это поразительно. Послушаем замечательного критика, мыслителя М.П. Лобанова, фронтовика, пехотинца, орденоносца, воевавшего против нацизма в 43-м, из его книги «Твердыня Духа» (изд. О. Платонова; серия «Институт русской цивилизации», Москва 2010 год, из интервью – стр. 818-819):
«… «А как вы относитесь к увлечению некоторой части молодежи символикой, которая в демпечати именуется нацистской? – «Сейчас много пишут об этой символике как о зловещей опасности для России. Новый министр юстиции Крашенинников объявил, что готовится закон о её запрещении, как и о запрете фашистской литературы. Мэр Москвы Лужков 22 июня излил по телевидению негодование в адрес «мерзавцев», которые «увиливают от наказания»».
Резюме Лобанова:
«Во всем этом видится некий отвлекающий маневр. Даже единомышленник «демократов» Солженицын в своей книге «Россия в обвале» признаёт, что клеймо «русского фашизма» «действует как успешный приём, чтобы сбить, заткнуть оппонента, навлечь на него репрессии». История с «символикой» раздувается так же, как в свое время вокруг бутафорской «Памяти». Сколько и у нас, и за рубежом было шума о ней как об угрозе «демократии»! А кончилось чем? Руководитель «Памяти» Васильев полностью поддержал Ельцина… Нет, не призрачная, а подлинная угроза для государства и народа совсем в другом!»».
В чём же угроза? Продолжим наши размышления…
…«Аго́ра» – казалось бы, уже осторожней название, чтоб не смущать читателя и зрителя, но – и чтобы, всё же, – знак «своим» подавать, своей «тусовке» (а это главное); тихой сапой, с неким «ироническим подтекстом» – показывать и подсказывать всеприсутствие именно своё, а вот-де не бойтесь, с вами такие начподотдела, что всегда отстоят вас: и за любые книги, самые нелепые высказывания против государствообразующей нации, и за телепрограммы пустые и гнусные, и за театральные постановки, неотличимые от идеологических диверсий, – отстоим, не дрейфь. Задача их: с регулярной настойчивостью подтверждать влияние и ловить момент, чтобы в своё время где-то заострить, где-то подсусолить. И вот, единственно, в ногу со временем менять окрас на новый, – этакий «маскхалат» убеждений. Поменяли ли «Полиграфы» булгаковские полюса (эти начальники по очистке)? Нет, и по сей день. Из «подотделов» – подались они «в культуру», конечно, не без протекций. Подтягивают тех, через кого заявляться могут: подобное к подобному, – мошну набивать. А где денежно сегодня вариться «при культуре»? На телевидении, конечно. Выгоднее, чем кино снимать, «продюсерствовать». И видим мы: многие именно и только там (из них), где большие деньги вертятся. Ни в цехах, ни на крышах с лопатами з зимой, ни на цементных заводах в грузчиках их не найдёте, не ищите.
«Аго́ра», напомню, это площадь в древнегреческих полисах. Место обсуждаемых собраний. «Иногда по периметру Агоры возводились статуи. (Чего-чего, а «статуй» хватает и на программах, даже и подмостках телестудии «Культура»). Названный начальник из подотдела по культуре – мог бы позволить себе и множество гипсовых «статуй» на сцене TV поставить. (В подтверждение той идеи хотя бы, что необходима им и их сообщникам в так называемой культуре – идея свободы-базара, точнее говоря – безыдейность).
Читаем далее в энциклопедии: часто «Агора» являлась административным центром города (вон оно что!). Претензия понятна. Кроме того, «…на Агоре публично выставлялось действующее законодательство полиса, высеченные в камне важнейшие декреты и прочие официальные постановления». И далее:
«Для контроля соблюдения порядка на площади назначались специальные должностные лица – агорано́мы (метрономы, обязанностью которых было следить за правильностью употребляемых мер), ситофилаки (наблюдавшие за хлебной торговлей), и др.».
Теперь многое прояснилось. Нас, почвенников, тех ратаев, которые по борозде ходят за плугом, – не пускают и не пустят на эту самую Агору ни под каким видом. Побеседовать там способны будто бы только агораномы (агрономы) да ситофилаки, их туда и собирают (своих). Это всё те же «прорабы перестройки», «дети бровастого Яковлева» – архитектора перестройки, и отпрыски их. «Умники», мудрецы мира сего – они уводят от корней, от русских песен, частушек, от хороводов – в чужую и далёкую Грецию, в Европу или в Америку, – эти попугаи, перепевающие голоса с Запада. Помнится, Шукшин спародировал в фильме «Калина красная», дал «лубок» «под русский хоровод» в фильме: малорослый, в русской косоворотке солист и плясун, в захудалом третьеразрядном сельском ДК с платочком в руке – руководил и вёл программу, и удерживал зал. Теперь даже и тот лубок, и он – потерян начисто. Но лубок этот русской песни и танца – был позолоченным, пусть иногда и сусального золота, а был всё-таки интересен. Теперь только понимаем, поняли, и до́рого стало. Всё по той же пословице: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». И в наше время – ни к чему отрекаться от фольклора, тем более от частушек. Что же грядёт, что «подтягивают» нам «начальники подотделов» в виде «культурных революций» да «агор»?.. Вполне понятно. Конечно, частушка вовсе не то, что «бывальщина», и не то, что ходячие изустно песни «с перцем», не стародавние дворянские шутки, в том числе – и в барковском духе. Не о том речь: во всём нужна мера и такт. Растиражированные в «Инете» В. Качаловым, А. Звездиным-Северным, эти «изделия» были в своё время необычайно популярны, хоть в Советскую пору и не было статьи за матерные песни в У.К., за такие «шлягеры» в стихах и в прозе, но преследования были, просто вменяли иное, а, по сути, сажали за то, что «шансонье» «мельчили» публику, портили нравы. Существовали гласные и негласные запреты и способы притеснения для отщепенцев-похабников. Кстати, «смотрящими» по подсудности за такие «творения» были в основном они же, полиграфы-полиграфовичи. Даже у Василия Качалова звучат так называемые поэмы, песни «скабрезного» содержания. Частушка же, как это ни странно, не противостоит и вовсе даже не мешает (как полагал В.И. Белов) истинной душевной песне, просто они параллельны, не соприкасаются. Они разные, многоразличные.
И вот вместо песен русских, того же (хотя бы!) лубка – разбор (в том числе и на канале «Культура», единственной просветительской программе!) – гнусного, гнутого мата (вспомним всё тот же «Профиль»). Тут нам и Игоря Губермана припомнят с его «гариками», и Михаила Танича с его «блатняком». И – вот диво дивное – даже и Кремлёвские залы с «перестроек» выделяют им, и даже награждают (за «блатняк»?) теперь орденами, даже званиями и регалиями, и за «защитников отечества» почитают. Кто же водит рукой награждающих – уж не Полиграф ли Полиграфович? Многих так и наградили, и ясно любому и каждому, – всё не тех чествовали, которых бы следовало. Настоящее – и театр, и книги – втуне и сегодня. Так же, как и те, кто охранял, собирал, воскрешал частушку, – многие из них так и остались в неизвестности.
И всё же почему все эти «Провы Фомичи», «Кузьмичи», куплеты и эпиграммы «с картинками» так необыкновенно легко запоминаются? Есть ли и впрямь здесь какая-то сермяжная правда – от «агорцев», этих аграриев от «культуры», засадивших почву соевыми гибридами и осыпавших поле культуры гербицидами? В самом деле, слово обращено к сердцу читателя, и оно дорого: слово-образ, слово-представление, мудрое и опытное. Матерная же брань, озвученная, а тем более выложенная на листе, – напрямую обращается к чувству, минуя сердечные вехи. То есть, именно и только – к страсти обращается. А страстями управляет – известно кто…
Но частушка народная, если она истинно народная, всегда обходит зигзаги страстей: юмор и душа – вот верные признаки хорошей умной частушки, за то и любит её народ.
Если упрекнут за порицание «свободы выражаться безоглядно», если возразят, что-де и переложения поэм, в том числе и «Евгения Онегина», и вирши «под Есенина» с матерком – тоже, верно, сочиняли поэты не бездарные, а, может быть, и с настоящим талантом, «с огоньком», с чувством, органически им присущим, которого, кажется, не сыскать и подменить невозможно (ничем иным, никакими другими дубликатами, а только – вот этими, пришедшими «поневоле» нынче в нашу культуру шелопутными полиграфами), – заменить разве вот единственно что – долгими пустыми речами по «агорам» за мзду и поблажки.
Помню: не однажды приходил я по приглашению Николая Старшинова в его Безбожный переулок (тогда могли и так назвать! Теперь – Протопоповский) – поговорить о русской частушке. Фронтовик-частушечник, – он помнил их бесчисленное множество. Пел, наигрывал негромко на гармонике в квартире своей – частушки «от работниц колбасного цеха» и частушки о тёщах. Выпить рюмку – он отказывался наотрез, да это было бы и лишним, а курил часто и наспех, глубоко затягиваясь и с дымом, выдыхаемым изо рта и из ноздрей одновременно, как Змей Горыныч. И петь хватался тотчас, если вдруг вспоминал новую. Помню и сегодня эти незабываемые трезвые спектакли Н. Старшинова. Иногда он морщился от боли в ноге (ранен был на фронте в Великую Отечественную) – и при нашем споре – иногда вдруг постанывал. Курить ему и по ранению запрещали врачи, но отстать от этой привычки – ну, никак не получалось. Кашляя в дыму, что «стоял коромыслом», щурясь то ли от боли в ноге, то ли от дыма сигареты, и всё же глубоко, до дна лёгких затягиваясь в перерывах между беседой и частушкой, пел он под гармонь и балагурил.
Гармоника была старенькая, двухрядная «венка» ручной работы с двенадцатью басовыми кнопками на левой корпусной клавиатуре, с потёртыми расхлябанными ремнями, видавшая виды, на правой – с изразцом-вензелем. Частушки были с едким юморком, самые забористые порой. Годы те были трудные, девяностые. Сам гармонист был невысок, с тёмными пятнами на смуглом лице, на скулах. Хотелось (не однажды) в те трудные годы «упрекнуть времена», «которые не выбирают»… Полагаю, что он ответил бы так: «…Или нечего есть-обуть-одеть – а, студент? (я был тогда студентом Литинститута) В санатории живёшь. Я такое видывал, в штыковые ходил…» Так, пожалуй, и было бы.
Старшее наше фронтовое поколение – видело и пережило многое, понимало больше, чем мы, «студенты прохладной жизни», в ту пору. Но и обидней и тяжелей им было, конечно, чем нам. И здесь тоже всё понятно: и возраст, и жизнь, вся, до старости, прошла для и ради страны, для родины.
Иногда дверь в комнату открывалась, супруга ласково напоминала нам, чтобы потише шумели: «Нико-ла-аша!..»… Он тотчас спохватывался и торопился прощаться. Супруга, тоже жуково-чёрная, смуглая, не старая ещё женщина редкой красоты, такта и обаяния, с непритворной кротостью смотрела, как я поспешно собираюсь на выход. Обида за прерванную беседу? Что до обиды – то не было её никогда.
Шёл я в одиночестве к метро от Безбожного переулка, от его дома – к метро «Проспект Мира», вспоминал его стихотворения. Особенно стихи военных лет. Последних лет, как оказалось. Стихотворение «Ванька мокрый», «А мне теперь всего желанней…» и другие. И всё же поторопился он напечатать три томика частушек в издательстве «Столица» в Москве, что обреталось недалеко от Нового Арбата, – он всегда жалел, что частушки «как они есть» тоже попали в сборники. Переживал и сомневался (в отличие от всё тех же ни в чём не сомневающихся ведущих телепередач), горевал даже и о том, что позволил себе сгоряча и наспех напечатать частушки «с картинками» (всю оставшуюся жизнь стыдился мата).
– Знаешь, какие мне письма пишут, как упрекают: «Как Вы, фронтовик, могли такое?..» – Да я и сам всё понимаю, но сделанного не вернёшь. Мóрок какой-то, задурили «свободой». Это хорошо, что в твоих папках, Василий, нет частушек и стихотворений похабных. Молодец, этого и держись. Русский народ скромен, застенчив. Народ не стоит превозносить особенно, но и позволять инородцам принижать его, народа, достоинства – не позволяй никогда, тебе ещё жить…
– Застенчив? Народ? – пытался противоречить я. – А Астафьев? Не с матом пишет? На День Победы – один, в тайге, сам с собой наедине. И с какой обидой – на мир Божий, на жизнь, на людей… А повесть его, та, где на вилы поднимают… К плахе прикалывают.
Сказал – и осёкся. Речь-то шла у нас о частушках.
«Есть и частушки такие, что – «как на вилы», так они остры», – всё ещё прищуриваясь от дыма сигареты, шутил Старшинóв.
Такова правда. А на тот момент «перестроечно-революционный», может быть, и его самого, фронтовика Старшинова, – время 90-х как на вилах поднимало. Ему не легче было, конечно же, тяжелее, чем нам, молодым. (То, за что воевал во спасение страны, ради которой голодал и работал, – едва ли не всё порушено «перестройками с ускорением»). И возраст, болезни… Или не болело сердце у него по погибшей добровольно (первой) супруге, Юлии Друниной, не вынесшей горбачёвских «перемен», и по друзьям-фронтовикам, – он, несомненно, сознавал вполне, как именно и каким методом начиналась уже тогда в Москве и во всей России разруха, и к чему она приведёт… Власть уже и в ту пору давнюю захватили, и это было тоже понятно, – «полиграфы» новоявленные булгаковские. С их выпячиванием своих собственных интересов и пристрастий, с их выдрючиваньем смешным, как модный лейбл на огородном пугале, – этих облачившихся в костюмы импортные начподотделов. Единственной отдушиной, быть может, на тот момент были Старшинову – эти русские частушки, их игра, их мозаика.
…Читать или не читать народные частушки – дело каждого в отдельности. В том же издательстве «Столица» – приличном, казалось бы, вполне издательстве – услышал через несколько дней и сам: «Знаешь, выпустили Баркова – нарасхват. Словарь матерных слов – нарасхват. Истинно: мы о народе нашем ничего не знаем». – «Вот времена настали: «Луку Мудищева» напечатали и памятник ему, Луке этому самому, пытались поставить, да ещё и в Питере самом…».
Думал и сам я тогда: этот Лука – удачно и цепко схваченный тип дворянина некоего периода разложения. Или не так? (Так задурили голову в ту пору новоявленной «свободы», нарочно мешая её со вседозволенностью по двум, давно известным принципам: «Разнуздать, чтобы взнуздать» и «Разделяй и властвуй»…) Тот же Толстой-«Американец», троюродный дядюшка Льва Николаевича, – разве не подошёл бы он под этот тип Луки? Вполне. Да и он ли один. А – тип: «Пров Фомич» именно как тип был выведен и показан гораздо раньше. И всё же памятник где-нибудь на Фонтанке или на Литейном Прову Фомичу (как поставлен был «Чижику-Пыжику») – явно лишнее. Но почему же образованному современному поэту не знать хотя бы наугад и этот «образчик» изделия бездельника и бабника? Образ – то́т ещё…Да и сегодня типажей таких – пруд пруди.
И вот покупаются нынче родословные, становятся новоиспечёнными дворянами-ряжеными (многие – по поддельным метрикам, конечно) – разве не доказательство того, что мы, слушатели-зрители, и были, и остаёмся во власти – всё тех же «провов фомичей», пусть и переодетых в модные «эксклюзивные» облачения культуртрегеров. Многие «не замечают», «не понимают», не желают понимать, что «элита» теперешняя – во многом не та, что прежде была. И появится ли вообще эта самая элита, хотя бы лет через сто – тоже вопрос непраздный. И защищает нас пока, может быть, и сиротливая, озорная и милостивая русская частушка, русская простота, отходчивость и незлопамятность. Спели, сплясали, «душу отвели», и на том забылось, кажется, всё бесплодное, немощно-ироничное, навязчиво-агрессивное и разрушительное в современном «культурном процессе». Испарилась из памяти и «Агора», и вся эта «нигилятина» вместе с ней. Защищает нас добрый юмор и сердечность частушки, которая – суть «душа народа».
Вспомнилась песня легендарного ансамбля “Песняры” на слова белорусского поэта Валентина Ефимовича Тараса, где были такие строки:”и сыпали частушками гармошки, и даром угощались инвалиды”… Можно себе представить лексику видавших виды солдат – как сама жизнь. Тут стесняться нечего, если это не сполшная похабщина и пошлость. И слава Богу, что поэт-фронтовик Николай Константинович Старшинов успел издать трехтомник собранных им частушек. И спасибо автору данной статьи Василию Килякову, который пытается донести до нашего сознания, что так называемая “культурная” революция стерла часткшку из нашей жизни, но из истории литературы. И простая, озорная, сиротливая русская частушка, может, еще вернется к нам, всякое может быть.
Мы такие!
Что это? «Буни́т, буни́т балалаечка, а друг сердешный спит ввечеру, не сном, не духом не чает, что милая ждёт…»
Это пишет, словно поет, о частушке-вековушке большой мастер слова Василий Киляков, то «выбивая слезу», то смеша… И слышится за его «пением», голос «Рассеюшке», которая от края до края, от преисподней земли до самого «третьего неба», куда лишь избранных восхищают. Звучат пригудки, припевки, страдания, сбирушки, прибаски, завлекаши, нескладёхи, скоморошина, тараторка, проходная, мотáни и страдания, и семёновны… Голоса «Рассеюшке», чистой умом от «крепкого поста», но, разом, и протестующей против собственного целомудрия и нравственной высоты. Вот они две бездны – падения и взлета – о которых так мудро писал Достоевский! Ведь и в молитве душа народная и в частушке. Молитве святого Сергия Радонежского, что, перекрывая громогласье эпох, обгоняя время, летит над Русью-Россией! И в частушке, что наигрывал негромко на гармонике в квартире своей, укрывшейся в Безбожном, а теперь Протопоповском переулке (опять две бездны рядом!), Николай Старшинов. И то и другое – голос Родины! Но молитва – больше и глубже! Потому что молитвой стоит Русская земля! Да что там земля? Весь мир стоит!
А то, что выпало за пределы и молитвы, и народной частушки – это уже не наше. Чужебесие! Пусть последние этому радуются и этим живут.
А мы по старинке – молитвой, да частушкой! Мы такие!
Игорь Изборцев
Василий Киляков – большой мастер слова?
Не смеши мои тапки, Смолькин.
Может, еще скажешь, что и ты – писатель?
Нет, братец, ты всего-навсего “член союза”.
Киру:Юшкину анониму. Обозначьтесь, кто вы, что написано вами, кроме хамских и бессмысленных комментов. И мы тогда и обсудим. Не “член” ли вы некой тайно нанятой клаки?
Если бы мои комментарии были “хамскими и бессмысленными”, то тебя, “Рик Уникш”, или как тебя там, они бы не задели.
Но, видимо, я наступил на твою больную мозоль. Но что же тут дурного, “Рик”? Я ведь именно это и хотел сделать!
Как видишь, получилось. Тебе больно, ты вопишь и извиваешься, как ужака на вилах. Ты отказываешься признать, что все вы, “члены союза”, никакие не писатели, а просто полуграмотные и бездарные прощелыги с “писательскими удостоверениями” в карманах.
Лучше признай это. И тебе сразу станет легко и весело, “Рик”.