ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЕМ ОБ АБАЕ И ЕГО ВЕЛИКОМ ПЕВЦЕ (Часть 2)

Рубрика в газете: Мы – один мир, № 2018 / 28, 27.07.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

Продолжение. Начало в № 27

 

Почему издатели перестали указывать имена главных переводчиков «Абая»

 

Сталинскую премию первой степени Ауэзов получил в начале 1949 года. Тут же встал вопрос о новых незамедлительных переизданиях двух книг «Абая». Однако бдительные московские редакторы докопались, что на русский язык роман Ауэзова переводили в основном два ранее репрессированных литератора: Никольская и Нуртазин, с которых судимость ещё не сняли. Желая перестраховаться, издательство «Советский писатель», подписывая летом 1949 года роман «Абай» в печать, на титуле решило не указывать фамилии переводчиков, ограничившись лишь коротким сообщением, что книга представляет авторизованный перевод с казахского. По другому пути пошло издательство «Молодая гвардия». В том же 1949 году оно на титуле «Абая» дало информацию о том, что авторизованный перевод с казахского осуществлён под редакцией Леонида Соболева, утаив имена реальных переводчиков.

 

По одной из версий, Никольская, когда увидела вышедшие в Москве в 1949 году переиздания первых двух книг «Абая», была сильно возмущена. Она написала жалобу. Заместитель генерального секретаря Союза советских писателей Константин Симонов создал комиссию. Но сотрудник аппарата ССП С.Евгенов попытался скандал замять. В общем, Никольская ничего не добилась.

 

По другой версии, никакой жалобы не было. Просто Симонов годом ранее помог Никольской вступить в Союз писателей.

 

 

Эпопея с третьей книгой об Абае

 

В апреле 1949 года один из алма-атинских журналов напечатал на казахском языке третью книгу эпопеи об Абае «Ага Аким». Примерно тогда же был готов и подстрочник нового романа. Правда, кто его выполнил, я пока выяснить не смог. Одно точно известно, что делал подстрочник не Ауэзов.

 

Уже 9 июля 1949 года Вадим Кожевников заключил с казахским писателем договор на рукописи его новой книги, но уже под другим названием «Зрелые годы Абая», объёмом в 13 печатных листов (РГАЛИ, ф. 618, оп. 18, д. 2, л. 5). Правда, в том договоре не было указано, кто будет перелопачивать подстрочник третьей книги.

 

Никольская, как говорили, возмущённая отсутствием своего имени на титулах новых переизданых первых двух книг об Абае, отказалась браться за очередной роман. От безысходности писатель вновь бросился к Леониду Соболеву.

 

7 марта 1950 года заместитель Кожевникова – Людмила Скорино подписала два договора: один с Ауэзовым, другой с Соболевым. Вместо аннулированного договора от 9 июля 1949 года Ауэзов согласился передать редакции «Знамени» свой роман в переводе Л.Соболева уже под названием «Ага Акынов» объёмом до 15 печатных листов в срок до 1 августа 1950 года (РГАЛИ, ф. 618, оп. 18, д. 3, л. 2).

 

Однако что-то пошло не так. По некоторым косвенным материалам можно предположить, что Соболев стал халтурить и затягивать сроки исполнения перевода, возложив за это ответственность на автора романа: мол, Ауэзов сам был виноват, подолгу не передавая Соболеву готовые фрагменты рукописи.

 

Так и не поняв, кто всё затягивал, заведующий отделом прозы «Знамени» Василий Катинов 14 декабря 1949 года написал писателю:

 

«Уважаемый Мухтар Омарханович!

Сообщите, пожалуйста, когда Вы передадите Л.С. Соболеву новые главы 3-й книги Вашего романа. Мы рассчитывали получить перевод третьей книги к началу 50-го года с тем, чтобы опубликовать роман в весенних номерах журнала, но Леонид Сергеевич сообщил нам, что работа по переводу задерживается из-за отсутствия некоторых глав.

Нам хочется внести ясность в сроки получения Вашей рукописи и твёрдо определить номер журнала, в котором мы будем её публиковать» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 155, л. 34).

 

Потом Соболев сослался на то, что его многое в полученном подстрочнике не устроило, а Ауэзов якобы отказался переписывать по замечаниям переводчика целые главы. Короче, назревал скандал.

 

 

Что показало проведённое 29 марта 1950 года совещание в журнале «Знамя»

 

Чтобы понять, в каком направлении двигаться дальше, главный редактор «Знамени» Вадим Кожевников 29 марта 1950 года провёл специальное совещание. Правда, на нём отсутствовал главный герой – автор книги Ауэзов.

 

Открывая совещание, Кожевников заявил:

 

«…все мы эту вещь читали и все наши высказывания должны, главным образом, послужить В.В. [Катинову, который тогда заведовал в «Знамени» отделом прозы. – В.О.] материалом, по которому он напишет письмо автору с точными предложениями. Каждому выступающему не нужно особенно широко аргументировать свои предложения, а нужно чтобы они носили максимально деловой характер, и характер тех предложений, того пути переделок и отдельных замечаний, которые мы предъявим автору. Это займёт и не так много времени и принесёт много пользы» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 1).

 

Главным докладчиком выступил Александр Чаковский. Отметив, что рукопись после очередной редактуры – в основном за счёт сокращений сцен байского жития и роскошных пиров – только выиграла, он признал, что тем не менее не удалось устранить ряд существенных недостатков.

 

«Они [недостатки. – В.О.] следующие. Во-первых, линия Базаралы и всего того, что стоит за этой фигурой, т.е. народ и т.д., – эта линия недостаточно ещё вытянута. Базаралы выглядит в какой-то мере вроде Геца фон Берлихенгена, – такой герой, индивидуал» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 1).

 

Далее Чаковского смутила в романе линия социального влияния России. По его мнению, Ауэзов слабо показал передовое влияние России на социалистическую дифференциацию Казахстана.

 

Третье, что не понравилось Чаковскому, – образы Абиша и Долгова (Абиш – это реальное лицо (сын Абая), а Долгова казахский писатель отчасти списал с жившего в Казахстане народника Долгополова). Как показалось Чаковскому, Долгов не нёс в романе социальную нагрузку.

 

«Если на Базаралы, – оговорился Чаковский, – можно сделать скидку, что это казах, под влиянием исторических условий, воспитания, среды трудно сделать из него революционера, – хотя в этом отношении казахи могли бы сыграть решающую роль, – то в отношении Долгова это абсолютно не использовано. Какие-то общие рассуждения, длинные рассуждения, в сущности ламброзианского стиля, раскапываются с этой целью эти черепа и черепушки, – непонятно, на что это работает» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 4).

 

Ну а самая главная претензия Чаковского сводилась к тому, что в романе Ауэзова Абай пропал как поэт.

 

«В Абае, – возмущался Чаковский, – нет поэзии творчества. Здесь в центре находится поэт, причём поэт одухотворённый, акын, – и нет поэзии рождения песни <…> Нет технологии этого дела <…> Кроме того, Абай в силу своих, очевидно, биографических данных и физиологических данных, – он как-то мешковат, пассивен <…> Всё это вместе взятое создаёт какой-то тюфякообразный образ» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 5).

 

Многое мог бы прояснить переводчик романа Леонид Соболев. Однако именитый писатель честно признался, что успел охладеть к книге Ауэзова.

 

«Я, – заявил он, – встал перед тем, что романа нет и надо писать его заново. Всё то, что здесь говорилось, это чрезвычайно интересные вещи, которые если бы можно было сказать автору, получилось бы очень интересно. Но роман ведь написан, его можно либо зачёркивать и писать новый, либо в рамках существующего романа что-то усовершенствовать. Третьего выхода не может быть, потому что нельзя роман этот переделать в то, о чём мы сейчас говорили» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 33).

 

Дальше Соболев опустился, увы, до прямых оскорблений Ауэзова. Он ведь считал, что более компетентен в вопросах сюжета и композиции, чем Ауэзов, и потому настойчиво навязывал казахскому коллеге своё видение. А Ауэзов его в целом ряде моментов не послушал. Московского литературного генерала это разозлило, и он в отсутствие Ауэзова вылил на писателя ведёрко грязи.

 

«Это верно, – пожаловался Соболев сотрудникам журнала «Знамя», – что Ауэзов чрезвычайно туп на подсказки и принятие подсказок, и я вспоминаю историю с Базаралы: сколько я ни говорил, сколько ни писал, он боится того, чтобы кто-нибудь не стал выше Абая.

Разберём, что произошло с Базаралы. Я беру самый первый вариант, который вышел в авторском подстрочнике. Базаралы взгромоздился на коня, восемьсот коней отобрали у Абая, в степи их порезали, и после этого Базаралы вызывают на местный родовой суд и идёт речь о том, что произошло. Я говорю автору: – Вы знаете, в МХАТе , когда создают постановку, спрашивают: почему герой вышел в левую дверь, а не в правую? Он говорит: ну ведь это МХАТ. МХАТ – не МХАТ, а давай рассудим по совести. Приходят к Абаю, которого все знают, – это народный поэт, это совесть, его все знают, – приходят три человека. Один – середняк, который жил плохо ли, хорошо ли, – к нему пригнали кобылу – режь, а через неделю угнали коней. Что сделал Базаралы? Он сделал экспроприацию бая. Но в чём здесь прогрессивный поступок? И он не может объяснить. И никто не может объяснить. Представьте себе, что к Абаю пришёл человек, он неплохо жил, к нему пригнали коня, говорят – режь, а потом с него последние штаны сняли. Абай сам этого объяснить не может, потому что – справедливо говорили – он не знает даже того, что где-то за границей Казахстана существует рабочий класс, и не знает классовой борьбы. Может объяснить только Долгов. И под этим влиянием была сделана вставка, где Долгов якобы объясняет, что происходит. И ничего всё-таки не объяснено.

Всё это я говорил для того, чтобы вы поняли, как трудно будет вкладывать в автора все разговоры, которые тут ведутся.

И поэтому как нужно сделать? Лучше всего его вызвать сюда» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, лл. 33–34).

 

Что же получалось? Выходило, что Соболев должен был не переводить Ауэзова (точнее, не редактировать представленный ему подстрочник), а чуть ли не всё заново за автора переписывать. А это в планы именитого московского литератора, естественно, не входило. Соболев свою прозу давно забросил, паразитируя на давнем успехе романа «Капитальный ремонт», а тут кто-то хотел, чтобы он перекромсал чужую вещь и сделал из неё необыкновенный шедевр.

 

Не на шутку разозлясь, Соболев на совещании в редакции «Знамени» навешал за глаза на Ауэзова кучу ярлыков. По его мнению, казахский писатель отошёл от исторической правды, уклонился от социальных конфликтов и недооценил марксистов.

 

Не всё понравилось у Ауэзова и Кожевникову.

 

«Я, – признался главный редактор «Знамени», – боюсь, что Абай как человек у автора не выписан и от этого идёт такое ощущение у т. Чаковского. Он не волнует его не как поэт, а как человек он его не задевает за живое. И об этом надо ему сказать очень резко. Это огромная, первейшая для него опасность. Если Абай не очаровывает меня как человек, тогда не нужно делать романа» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 38).

 

Подводя итоги обсуждения, Соболев ещё раз подчеркнул, что рукопись по-хорошему следовало бы по новой переписать.

 

«Я, – сообщил он, – тоже искал с ним [Ауэзовым. – В.О.] какой-то трагический конфликт Абая. Я знал, что Абай умирает. Там масса трагедии – смерть одного сына, смерть другого сына. Но существо трагедии? Мы нашли тогда такой выход, что один из учеников Абая пытается заставить играть Абая под свою дудку, потому что тогда начиналось исламистское течение в Казахстане. Он говорит: «Не то страшно, куда он идёт. Если я возьму повод в свои руки, он пойдёт куда мы хотим».

Надо дать трагедию Абая. Показать нельзя только обаятельного человека, а надо влезть в его душу. И пусть он подумает не о том, о чём он всё время думает, всё ведь уже повторено много раз, а пусть он подумает над тем, что ему делать. Он говорит, что ничего не может дать народу. Пусть он подумает над тем, что же он должен делать. Отсюда надо оттолкнуться и попытаться что-то сделать. Но попытаться сделать всё-таки в рамках существующего романа.

Мысль о том, чтобы привлечь консультанта-историка, очень полезная. И теперь опять имейте в виду, что он сам академик, сам читает лекции и говорить с ним об истории очень трудно.

И насчёт нового конца. Здесь было две точки зрения. Мне кажется, что ни та ни другая. Я исходил из того, что он «отец поэтов». Если стоять на этой точке зрения, то конец написан правильно, – но дело в том, что он написан бледно» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, лл. 39–40).

 

Казалось бы, после этого Соболеву следовало встретиться с Ауэзовым, найти точки соприкосновения и вновь взяться за совместную работу. Но Соболев, повторю, уже остыл к этому роману. Да и гордыня не позволила ему вступить в новые переговоры с казахским коллегой.

 

Узнав от Катинова суть предъявляемых претензий, Ауэзов ваялся за переработку, решив заново переписать целые главы.

 

 

Неумные советы и поучения критика Александра Макарова

 

Когда Ауэзов передал в редакцию «Знамени» новый вариант своего романа, Кожевников распорядился ознакомить с рукописью своего нового заместителя Александра Макарова. Он считал, что у другого его заместителя – Людмилы Скорино и у завотделом прозы Катинова глаза уже замылились, и они могли многое упустить, и поэтому нужен свежий взгляд.

 

Макаров пришёл в «Знамя» из «Литгазеты», откуда его под красивым предлогом выдавил новый главный редактор Константин Симонов. По слухам, Симонов не простил этому критику подлые статьи с фальшивыми разоблачениями космополитов (а ранее, ещё до войны, во время учёбы в Литинституте Макаров оказался замешан в травле неугодных преподавателей; не случайно некоторые сокурсники считали критика стукачом).

 

Получив рукопись Ауэзова, Макаров, чтобы доказать Кожевникову свою нужность, сосредоточился в основном на вещах идейного порядка. Ему оказалось важнее не пропустить какую-нибудь крамолу, нежели вникнуть в художественную сторону дела.

 

Не зная материала, на котором Ауэзов построил свой роман, Макаров взял на себя роль строгого учителя, который надумал поучить опытного мастера, как надо изучать разные эпохи. На полном серьёзе критик предложил разработать для Ауэзова некий сценарий, оттолкнувшись от которого казахский писатель смог бы вновь переписать чуть ли не всю книгу. А ведь Ауэзов по уровню образования и мышления был на несколько голов выше Макарова.

 

В архиве сохранились рекомендации критика. Он писал:

 

«Второй вариант романа значительно лучше первого. Однако, на мой взгляд, необходимо сделать следующее:

1. Точно установив годы, в которые происходит действие, донести до казахской степи отзвуки всех значительных революционных событий тех лет, как-то – о возникающем рабочем движении, о речи П.Алексеева. «Подымается мускулистая рука раб. класса и т.д…», о морозовской стачке, о студенческом движении в Казанском ун-те. Сделать это можно через Абиша, который если совпадут годы, мог проезжать через Казань в этот год и слышать об исключении Ленина из университета.

Кое-что автор в этом направлении пытался сделать, но бегло и неудачно. Беседа Абиша с Абаем на эти темы должна быть развёрнутой, сообщения Абиша должны вызывать вопросы Абая – например – а что будет с казахами, с крестьянами, если силой, поднявшейся против царизма, будут только рабочие и т.д., хотя бы Абиш и не смог на них ответить.

И разговор этот должен происходить не где-то между прочим, а сразу же после второго приезда Абиша в начале главы «Печаль», тогда неожиданное выступление Абая в защиту жатаков во главе всего беднейшего населения будет выглядеть как вдохновлённое атмосферой общего революционного подъёма в стране, его нового качества.

Надо показать, что при всех его положительных качествах Долгов уже не являлся передовой фигурой времени.

О важном нередко говорится между прочим – об убийстве Александра II, например, – а об этом должно говориться сильнее, Базаралы в ссылке мог видеть не только каторжан – уголовников, хотя бы и за убийство помещика, но и политических ссыльных, хотя бы издали или при побеге.

Первые две главы романа, до «Дружбы», можно ещё подсократить уже по строкам и абзацам за счёт любования нарядами, поездку в пещеру (стран. 20) надо выбросить, как не отвечающую в общем-то направленности книги, уводящую в прошлое.

Не надо, чтобы Долгов измерял череп конокрада (пусть просто зарисует, и этого достаточно, чтобы поговорить о реакционной теории Ломброзо), а то получается, что всё-таки Долгов относится к простому казаху как белый к дикарю.

Там, где говорится, что Абиш мечтает об освобождении от военной школы, можно сказать, что чахотка даёт ему эту возможность. Но вот, кстати, реально ли, что больного чахоткой держат в юнкерском училище?

Реально нужно сделать следующее:

1. т. Катинову запросить у Ауэзова точные даты времени, в которое происходит действие.

2. Разработать при помощи историка как бы сценарий последовательно происходящих в те годы революционных событий в России (указав книги).

3. Направить этот рекомендательный сценарий автору с тем, чтобы он ввёл в повествование, но не чохом, конечно, а по мере развития действия в романе – что-то Абиш и Долгов (каждый по-своему) расскажут в первый приезд, что-то во второй, что-то дойдёт какими-то другими путями. Пока второй приезд Абиша бледнее первого, а надо, чтобы он был ярче, чтобы Абай почувствовал, что жизнь, особенно в России, не стоит на месте, тогда все разговоры будут исходить не только из желаемого, а из требований самой жизни» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, лл. 51–52).

 

Как рассказывали, Скорино и Катинов, когда прочитали отзыв Макарова, испытали чувство стыда. Естественно, они не стали сообщать Ауэзову о рекомендациях критика составить для писателя некий сценарий.

 

 

Чуть не погубившие роман Ауэзова замечания Айдаровой

 

После Макарова новый вариант романа Ауэзова по просьбе редакции журнала «Знамя» взялась отрецензировать казахский историк Хадича Айдарова. Это была страшная дама. Когда-то она окончила Ленинградский институт политпросвещения, а потом занялась Валихановым. В 48-м же году из-за неё чуть не упрятали в тюрьму казахского историка Бекмаханова.

 

Бекмаханов слыл специалистом по Кенессары Касымову. Он написал небесспорную книгу «Казахстан в 20–40-е годы XIX века», которая произвела неплохое впечатление на академика Панкратову. Другой академик – Борис Греков, желая помочь казахскому исследователю, организовал в Москве обсуждение этой книги. Но специально приехавшая из Алма-Аты в Московский институт истории СССР Айдарова попыталась убедить всех учёных мужей в том, что Бекмаханов – проповедник буржуазного национализма. Если б не страстное вмешательство Грекова, казахский историк оказался бы в опале.

 

Не сумев добиться своего, Айдарова, вернувшись в Алма-Ату, навязала продолжение дискуссии в стенах Института истории, археологии и этнографии Казахстана. После этого на казахского историка повесили клеймо сомнительного элемента.

 

Суда по всему, Айдарова решила, что после расправы с Бекмахановым пришёл черёд потопить Ауэзова.

 

С одной стороны, эта комиссарша признала, что Ауэзов – мастер.

 

«Хотелось бы, – подчеркнула Айдарова 7 сентября 1950 года в своём отзыве, – отметить особую важность этих произведений с точки зрения картинного изображения этнографических данных, исторических сведений и главное – воссоздания правдивого образа всеми любимого, уважаемого поэта-мыслителя» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 102).

 

А дальше Айдарова чуть не размазала Ауэзова. Она заявила, что «в романе слабо характеризован общий исторический фон». Её не устроила линия Долгова.

 

«Показ Долгополова – Долгова социалистом не соответствует исторической правде и дезориентирует читателя в выявлении путей мировоззрения Абая».

 

Айдарова утверждала:

 

«Долгов не социалист. Долгов – народник, причём народник, идущий к эсеровщине. Он не мог Абаю вскрыть идею социализма, хотя бы в элементарной форме, не мог указать на роль пролетариата» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 105).

 

Другая претензия Айдаровой сводилась к образу главного героя.

 

«Расплывчатость, незаконченность показа духовного мира Абая, – писала эта специалистка по Валиханову, – вытекает от крайней ограниченности изложения «социалистической среды казахского общества».

 

Не понравилась Айдаровой и глава «Месть».

 

«Название главы «Месть», – отметила она, – звучит двусмысленно. Не то это месть за родовую обиду, не то это классовая месть. Слишком неопределённые штрихи, рисующие общий единый фронт баев».

 

Приведу ещё одно замечание Айдаровой:

 

«3. Недостаточно, крайне недостаточно вскрыт в романе колониальный и национальный гнёт».

 

Послушаться Айдарову – следовало бы весь роман переписать наново. Но Ауэзов поступил мудро. Он в полемику со столь опасной дамой вступать не стал, ограничившись лишь незначительной правкой.

 

Понятно, что серьёзно доработанный и значительно дополненный вариант подстрочника нуждался в новом переводе. Но Леонид Соболев заново по полной программе погружаться в мир Абая не захотел.

 

 

Перенос сроков публикации

 

После доводки текста перевода Ауэзов надеялся, что рукопись романа немедленно уйдёт в набор. В октябре 1950 года он послал в редакцию «Знамени» телеграмму с просьбой подтвердить, идёт ли начало его романа в одиннадцатом номере журнала. Но писателя ждала неутешительная новость.

 

«Начало печатания <в> этом году, – сообщил Ауэзову заместитель Кожевникова Макаров, – невозможно: одиннадцатый <номер> уже <в> производстве» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 58).

 

Правда, Ауэзову дали понять, что, возможно, его романом «Знамя» откроет новый, 51-й год. 17 декабря 1950 года писатель попросил московских коллег:

 

«Прошу телеграфировать <в> Алма-Ату, Калинина 75, квартира 29. Идёт ли роман первым номером. Привет. Ауэзов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 59).

 

Однако в редакции и не собирались ставить начало романа в первый номер. Там были убеждены, что над рукописью ещё следовало серьёзно поработать.

 

 

У перевода «Абая» появился новый редактор – шолоховед Юрий Лукин

 

Доводил новый вариант подстрочника книги Ауэзова до ума известный сотрудник газеты «Правда» Юрий Лукин, который в своё время редактировал Михаила Шолохова, а в конце 40-х годов перелопачивал сотни беспомощных страниц за Бориса Полевого, который пользовался покровительством влиятельных партаппаратчиков Петра Поспелова и Михаила Суслова.

 

К слову: редакция «Знамени» заключила с Лукиным договор на редактуру перевода 29 ноября 1950 года (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 3). Первую половину рукописи новый редактор должен был представить в журнал «Знамя» до конца 1950 года. Однако плохое самочувствие помешало Лукину выполнить свои обязательства в срок.

 

«Болезнь редактора Лукина, – телеграфировал 20 декабря 1950 года Ауэзову заместитель главреда «Знамени» Макаров, – задержала работу <над> романом. <В> начале января Лукин обещает сдать рукопись <в> редакцию. Ваши вставки <в> сцене губернатора недостаточны. Просим эту сцену доработать <и> срочно прислать. Привет. Макаров» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 61).

 

Но, похоже, болезнь Лукина (а следовательно, и затягивание редактуры перевода) носила дипломатический характер. Дело в том, что как раз под конец 1950 года первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Шаяхметов вовсю пробивал в главной газете страны, в «Правде», статью Т.Шинбаева, Х.Айдаровой и А.Якун «За марксистско-ленинское освещение вопросов истории Казахстана» с осуждением целого ряда ведущих исследователей республики. Как говорили, Шаяхметов хотел руками «Правды» подорвать влияние наступавшего ему на пятки Ильяса Омарова, курировавшего в Алма-Ате вопросы пропаганды. Якобы на удочку ловкого партфункционера клюнул главред «Правды» Леонид Ильичёв.

 

Статья в «Правде» появилась 26 декабря 1950 года. В ней осуждались отдельные казахские историки за восхваление Кенесары Касымова и его сторонников. Но косвенно выступление главной газеты страны задело и Ауэзова. Оппоненты писателя, воспользовавшись «правдинской» статьёй, тут же заверещали, что под обаяние Кенесары Касымова давно попал и Ауэзов, допустивший в своём творчестве немало перегибов. Больше того, некоторые критики потребовали запретить третий роман писателя об Абае, успевший выйти на казахском языке.

 

После этого в редакции «Знамени», естественно, было решено ужесточить требования к тексту перевода книги Ауэзова. Журнальное руководство пожелало, чтобы Лукин подчистил рукопись не только с точки зрения стиля, но и в плане идейности, убрав все сомнительные вещи. Однако этот шолоховед оказался не настолько силён в казахской истории, чтобы уточнить трактовки целого ряда событий.

 

Впрочем, редакции «Знамени» многое из того, что сделал Лукин, понравилось.

 

«Новый вариант романа, – признался в своём отзыве 23 марта 1951 года Василий Катинов, – выгодно отличается от предыдущего. Тема народа получила образное, конкретное воплощение. В значительной степени из романа убраны сцены любования сытой байской жизнью. В силу этого роман стал более народным, более современным. Преодолена и внутренняя статичность образа Абая. Сейчас роман показывает те внутренние противоречия, которые раздирали Абая, противоречия, которые он так и не смог преодолеть, оставаясь на позициях просветительства» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 44).

 

Правда, Катинов предложил Ауэзову и Лукину (но заметьте: не Соболеву) сделать целый ряд исправлений. Его, в частности, не устроила сцена в пещере. Он потребовал:

 

«1. Целиком изъять из романа сцену в пещере и последующую за ней сцену у могилы предков. Сейчас роман выстроился как роман об Абае и народе; эти сцены отвлекают повествование в сторону и выглядят ненужными рудиментами» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 44).

 

Всего Катинов предъявил к рукописи семь претензий. Самые существенные касались образов Абая и Абиша. Однако Катинов рассуждал не как художник. Для него самым главным было всё подогнать под идейность. Он поступил как грубый вульгаризатор, сообщив:

 

«4. Нуждается в доработке и образ Абиша. В сцене первого приезда из Петербурга Абиша следует наполнить передовыми идеями того времени. Сейчас, в этой сцене, Абиш, в этом смысле, совершенно пустой.

В сцене второго приезда Абиша (к концу романа), его разговор с Абаем лучше давать до того, как Абай решительно заступается за народ, а не после. Тогда будет отчётливо видно влияние передовых идей на сознание и поведение Абая.

5. Выше я отметил, что сейчас Абай показан в движении, в тревоге, в противоречиях. Но это показано автором, начиная, примерно с 150 страницы романа. Думается, что трагизм положения Абая (передовое сознание и нищенское, бесправное состояние народа) должны быть подчёркнуты с первых страниц романа» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, лл. 44–45).

 

5 апреля 1951 года заместитель главного редактора «Знамени» Людмила Скорино и Катинов направили Ауэзову письмо с предложениями по доводке нового варианта романа. Главный акцент был сделан на то, чтобы чётче в романе показать социальное расслоение казахского общества конца XIX века и усилить линию обострения классовой борьбы.

 

«Наши замечания и пожелания, – отметили Скорино и Катинов, – сводятся к следующему:

1. Мы считаем, что социальное расслоение казахского общества конца XIX века следует показать ещё более отчётливо. Вам удалось убедительно показать варварскую эксплуатацию казахской бедноты со стороны местных феодалов, но Вы ещё явно недостаточно показали колониальную эксплуатацию казахского народа со стороны царского правительства. Сцена с представителями самодержавия (губернатор), несмотря на некоторые вставки, по-прежнему грешат налётом либерализма. Финальная сцена с губернатором-просветителем мало удачна вообще. Нам кажется, что финал должен быть более патетичен, в финале надо показать, что Абай подходит к пониманию классовых противоречий. Очевидно, что тема двойной эксплуатации казахской бедноты должна быть выражена в романе предельно отчётливо.

2. Решение этой задачи требует и более отчётливого развития существующей в романе линии обострения классовой борьбы, линии роста социального протеста со стороны эксплуатируемого народа. Многое Вами уже сделано и всё же вызывает чувство досады, что во второй половине романа Базаралы почти исчезает. Следует, кстати, и обронить почему после решения байского суда, баи не выдают Базаралы царским властям. Сейчас это непонятно. Хотелось бы также, чтобы Вы отчётливее раскрыли бы внутренний мир Базаралы. Ведь очевидно, что этот стихийный бунтарь, после всех поражений, задумывался о путях борьбы с баями.

3. Мы рекомендуем Вам ещё более наполнить роман реальными историко-революционными событиями того времени. Это можно убедительно решить, прежде всего, через образ Абиша, дважды приезжающего на страницах романа в степь из Петербурга. Очевидно, что Абиш должен быть наполнен передовыми общественными интересами того времени, ведь Абиш проездом мог быть и в Казни, где выступал в это время молодой Ленин. Сейчас фигура Абиша, по нашему общему мнению, фигура бледная, условно-романтичная, неинтересная.

4. Мы советуем Вам несколько доработать и образ Абая. Сейчас, во второй половине рукописи, Вам удалось преодолеть внутреннюю статичность и успокоенность Абая из первого варианта романа. Но в первой половине романа Абай по-прежнему не чувствует трагизма своего положения и это, разумеется, обедняет этот образ и снижает историческое звучание романа. Мы настоятельно советуем ещё более глубоко показать мучительные раздумья Абая о судьбах его народа и нам кажется, что убедительность образа Абая только усилится, если в отдельных вопросах Абиш и Дармен окажутся людьми более передовыми, чем Абай. Мы убеждены, что усиление трагизма положения Абая сделает этот образ, в глазах читателя, более обаятельным.

5. Несмотря на некоторые сокращения, в романе остались ещё сцены, отвлекающие повествование в сторону от развития основной идеи произведения. Мы настоятельно рекомендуем целиком изъять из романа сцену в пещере и последующую за ней сцену у могилы предков. Сейчас роман выстроился как роман об Абае и народе; эти сцены отвлекают повествование в сторону и выглядят ненужными рудиментами. Следует энергично сократить и оставшуюся сцену с разделом имущества после смерти Оспана.

Фигура Оспана (и Ваше авторское отношение к ней) не прояснена и в этом варианте романа.

Таковы, Мухтар Омарханович, наши основные замечания по Вашему роману. Как видите, мм не выдвигаем никаких новых требований, а повторяем давно уже известные Вам пожелания. Существенность этих пожеланий сейчас особенно велика» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, лл. 46–48).

 

В конце своего письма Скорино и Катинов попросили Ауэзова как можно быстрей появиться в Москве и вместе с Ю.Б. Лукиным взяться за доработку романа с тем, чтобы ближе к лету, наконец, отправить рукопись в набор.

 

 

Что заставило Ауэзова в начале 1951 года срочно дописать две сотни страниц

 

Позже выяснилось, что косметической правкой дело не обошлось. Ауэзову пришлось над переводом (а точнее, над подстрочником) изрядно попотеть. По сути, он написал совершенно новую книгу.

 

«Я, – признался писатель весной 1953 года, – внёс изменения в объёме восьми печатных листов. В этой последней книге я обрисовал отрицательное отношение Абая к личности и движению Кенесары, а также к автору поэмы о нём – Кокпаю» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 229, л. 69).

 

Уже после смерти Сталина Ауэзов открыто сообщил, что к переработке романа его подвигла опубликованная в конце 1950 года статья в «Правде», призывавшая по-марксистки освещать историю Казахстана. Он объявил, что выступление «Правды» помогло ему «кардинально пересмотреть ошибочные моменты, имевшие место в романе «Акын-Ага».

 

Объясняя причины переработки романа, Ауэзов весной 1953 года заявил:

 

«…я – поздний собиратель биографических сведений и неопубликованных ранее произведений Абая, некритически, на веру воспринял всё переданное мне в порядке живых изустных свидетельств и воспоминаний» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 229, л. 70).

 

Впрочем, недругов Ауэзова двести новых страниц не впечатлили. Они продолжили искать в текстах писателя всевозможные блохи и прежде всего новые идейные изъяны. Но все планы интриганам спутал хозяин республики Шаяхметов.

 

Этот опытный партийный функционер после подлой статьи в «Правде» почему-то несколько месяцев не принимал в отношении крамольных историков никаких оргмер, ограничиваясь лишь травлей неугодных исследователей на различных собраниях. Никто не мог понять, почему партаппаратчик не спешил добить своих жертв. По одной версии, Шаяхметову очень мешал Омаров. Поэтому три с лишним месяца у хозяина Казахстана ушло на поиски вариантов по нейтрализации республиканского идеолога. Постановление в развитие «правдинской» статьи местный ЦК принял только 10 апреля 1951 года. Но в нём Ауэзов даже не упоминался. Главный удар пришёлся на историка Бекмаханова, которому власть приписала буржуазно-националистические взгляды.

 

Почему Шаяхметов в апреле 1951 года публично не пропесочил Ауэзова? Испугался регалий писателя? Конечно, нет. Власть, когда хотела, ни с кем не церемонилась, в том числе и со сталинскими лауреатами. Или Шаяхметова впечатлили срочно написанные Ауэзовым двести страниц, которые спрямляли некоторые острые углы, имевшие место в первом варианте? Вряд ли. Тогда в чём же дело?

 

Похоже, у Ауэзова появились влиятельные заступники в Москве. Но кто они? По слухам, казахскому писателю стал покровительствовать один из секретарей ЦК ВКП(б) Суслов. А вот с этим не считаться Шаяхметов уже не мог. И поэтому от Ауэзова хозяин Казахстана решил на какое-то время отстать.

 

 

Появление на горизонте последней пассии Блока

 

Понятно, что новые двести страниц получились не равноценными. Многое потребовало новой редактуры. На этом настояла, в частности, новая рецензентша Евгения Книпович.

 

Здесь надо хотя бы в двух словах сказать, что это была за дама. Как говорили, она была последней пассией Александра Блока. А в 40-е годы эта критикесса вошла в близкое окружение Александра Фадеева.

 

Книпович, безусловно, имела хороший литературный вкус. Однако в какой-то момент карьера оказалась для неё превыше всего. Ради получения должностей и привилегий она согласилась комиссарить и надзирать над литераторами.

 

При этом Книпович не была каким-то ортодоксом. Используя свои возможности в аппарате Союза писателей, она под лозунгами о партийности продвигала многих либералов, которые ненавидели почвенников. К слову, во многом благодаря ей в своё время у нас были изданы крамольные книги Аркадия Белинкова.

 

В отношении же Ауэзова Книпович поступила как правоверный марксист. В своих замечаниях к новому варианту третьей книги об Абае она потребовала уточнить трактовки Долгова и Абиша.

 

«Абиш, – заявила она, – больше показан любовником Магрифы, чем новым человеком» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 64).

 

Правоверной даме показалось, что герои Ауэзова должны были быть евнухами. Она, видимо, забыла про свой роман с Блоком.

 

Но в некоторых моментах Книпович, безусловно, оказалась права. Поэтические вкрапления действительно выглядели в тексте романа ужасно.

 

«Стихи, – возмущалась Книпович, – даются то в переводах (скверных), то в подстрочниках (корявых)» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 65).

 

Оставалось решить, кто будет вносить последние правки? Лукин уже умыл руки, а Книпович отказалась. Получалось, что всё ложилось на плечи Катинова.

 

 

Поддержка специалиста по истории советского права Серафима Юшкова

 

Когда Ауэзов передал в редакцию «Знамени» новый вариант своей книги, журнальное начальство решило для подстраховки отправить полученную рукопись на отзыв профессору Серафиму Юшкову. Почему именно Юшкову? Ведь он никогда не специализировался ни на истории Казахстана, ни конкретно на Абае. Его в научном мире ценили прежде всего как специалиста по истории государства и права СССР. Другое дело, он не был Казахстану чужд. В 1941 году учёного эвакуировали в Алма-Ату. А с 1946 по 1948 год он возглавлял в Алма-Ате Институт истории.

 

Естественно, Юшков неплохо знал расклад политических, научных и литературных сил в Казахстане, а главное – он оставался вхож в различные инстанции, причём как в республике, так и в Москве.

 

В отличие от Айдаровой, Юшков безоговорочно поддержал роман Ауэзова, предложив кое-что улучшить.

 

«Мне нет особого смысла докладывать, – подчеркнул учёный 23 мая 1951 года в своём отзыве, – насколько высоко художественен новый роман М.О. Ауэзова. Его достоинства ясны каждому. Мне, как историку, надо только указать, в какой степени правильно им был описан общественно-экономический и правовой строй Казахстана данной эпохи. И здесь у меня не возникает никаких возражений. Как мне кажется, М.О. Ауэзов правильно показал рост классовой борьбы в Казахском ауле, вызванный общественно-экономическим развитием Казахстана и влиянием на развитие культуры Казахского народа передовых слоёв русского общества. Появление в Казахской степи таких представителей передовой русской интеллигенции, как Долгов, является весьма интересным моментом. Интересным эпизодом надо считать появление в степи отряда русских переселенцев и оказание ими помощи казахским огинчи, подвергшимся нападению со стороны баев.

Надо признать весьма удавшимися М.О. Ауэзову характеристики представителей царской администрации.

Что могло бы улучшить этот новый роман нашего крупнейшего писателя?

Одним из крупнейших его достоинств является стремление автора показать рост экономических и культурных связей России и Казахстана. Выразителем этой связи по роману был сын Абая – Абиш, который учился в одном из русских военных училищ. Абиш, появляясь время от времени в Казахстане, передавал Абаю и его окружению, что он видел в России. Было бы гораздо художественнее, если бы взамен этого рассказа в романе было бы изображено хотя бы и кратко, как Абиш жил в России и какие события развёртывались там перед его глазами. Следовало бы показать более разнообразный круг представителей русской интеллигенции, чем это дано в романе.

В рассматриваемый период, как это правильно отобразил в своём романе М.О. Ауэзов, началось переселенческое движение русских крестьян в Россию. Как известно, это переселение имело большое прогрессивное значение для казахского народа. Роль русского крестьянства, вынужденного в результате крайней нужды и помещичье-кулацкой эксплуатации переселяться в Казахстан, был велика в период подготовки проведения Октябрьской Социалистической революции в этой стране. Следовало бы пожелать, чтобы М.О. Ауэзов в своём новом романе не ограничивался рассказом о появлении русских переселенцев, а раскрыл бы дальнейшую их судьбу. Следовало бы рассказать о развитии предпосылок к установлению взаимной дружбы русских и казахских трудовых масс более подробно, чем это было дано в романе.

Вот и все мои замечания, которые при условии их устранения могли бы ещё более усилить художественные достоинства нового романа М.О. Ауэзова.

Действительный член АН Каз. ССР проф. С.Юшков

23/V-51 г.» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, лл. 98, 98 об., 99, 99 об.).

 

 

Захлебнувшаяся атака на Ауэзова Сабита Муканова

 

После отзыва Юшкова, казалось бы, следовало всем угомониться и отдавать рукопись в набор. Но не тут-то было. Противники писателя подняли новую волну возмущений и потребовали крови. На роль главного обличителя Ауэзова выдвинулся уже председатель Союза писателей Казахстана Сабит Муканов.

 

Видимо, этот литератор давно был на Ауэзова обижен. Он ведь начинал свой путь в политику и литературу почти одновременно с Ауэзовым. Они оба рано вступили в партию большевиков. Правда, Ауэзов часто старался действовать методом убеждения, а Муканов предпочитал добиваться своего оружием (не этим ли объяснялось его участие в 1921 году в подавлении якобы кулацкого восстания в Сибири, а потом служба в Кокчетавском ЧК по ликвидации последствий бандитизма). Только Ауэзов очень скоро разочаровался в политике коммунистов, за что был изгнан из партии, а Муканов от власти добровольно никогда не отказывался. Потом были годы, когда Ауэзов и Муканов шли, как говорили, ноздря в ноздрю. Но в году двадцать восьмом Муканов чуть не обошёл Ауэзова. Властям понравился его первый роман «Сын бая». Впрочем, серьёзные критики понимали, что Муканов уже тогда брал, что называется, классовостью, но сильно уступал в художественности. Знающие люди видели, что казахскую литературу очень скоро ожидал серьёзный прорыв, который должна была осуществить молодая плеяда, составившая ядро алаш-ордынского движения. Но алаш-ордынцам подрезали крылья буквально на взлёте. Многие из них в 1930 году попали за решётку. Лишён был свободы и Ауэзов. Из тюрьмы его выпустили лишь через два с половиной года после покаянного письма, напечатанного в казахстанской прессе.

 

А что Муканов? Он поступил в Москве в Институт красной профессуры и продолжил напирать в ущерб художественности на классовость, за что потом получил хлебный пост ответсекретаря Союза писателей Казахстана.

 

В пик репрессий, в 37-м году Муканов выступил против многих ведущих казахских мыслителей и художников. К примеру, Майлина он публично назвал «прямым пособником фашистских шпионов Сейфуллина и Джансугурова», назвав творчество этого писателя «сплошной контрабандой алаш-ордынских идей» («Казахстанская правда». 1937. 5 октября). Правда, публичное охаивание репрессированных коллег не помогло тогда Муканову сохранить за собой пост руководителя Союза писателей Казахстана (в кресло председателя он вернулся лишь в 1943 году), но и особой травле его в Казахстане не подвергали – в отличие от Ауэзова.

 

Перед самой войной Муканов почти вдрызг с Ауэзовым разругался. Переполненный обид, он 29 мая 1941 года в личном письме обвинил коллегу не то чтобы в игнорировании современной проблематики, а в нежелании глубоко вспахивать советские темы.

 

«Надо сказать прямо, – подчёркивал Муканов, – что ты в поисках советской темы проваливал пьесы за пьесой и создавал произведения, мало делающие честь и тебе и казахской литературе. В чём тут причина? Талант у тебя есть, знание у тебя есть (в скобках опять замечаю, что твоё знание я сопоставляю с знанием самых передовых писателей нашего времени, включая и европейских. Это – не комплимент, а моё убежденье, основанное на фактах). А что мешает в таком случае тебе создать полноценное произведение на советскую тематику? Я вижу здесь и субъективные и объективные причины. Объективные в том, что после признания своих политических ошибок тебе трудно было быстро освоить то течение в общественной жизни, против которого ты более 10-ти лет вёл сознательную борьбу. Ведь человек не мёртвый материал, чтобы быстро его привести в любую форму. Человек переделывается лишь тогда, когда на помощь к переделывающим идёт он сам и активно помогает им. На мой взгляд, ты им помогаешь пассивно. Я не думаю, что ты пришёл к советской власти не искренно. В этом у меня нет оснований. Но твоим большим пороком является то, что хочешь прятаться от своих прежних грехов, хочешь, чтобы о них никто не говорил, если говорят, то они твои враги. Отсюда твоя обида на статью Дроздова в журнале «Новый мир». Я знаю, что человеку обидно, когда ему по любому случаю напоминают о его прошлых грехах. Но дорогой Мухтар, никто же с тобой так не поступает!

Когда пишется история литературы или делается анализ творческого пути писателя, от грехов никак не убежишь. Как можешь убежать? Ведь ты не начал же писать с 1932 года, а гораздо раньше? Ведь ты же открыто выступал против линии советской власти? Неужели не хочешь, чтобы всё это смылось и к чему?? Ведь это ни для литературы, ни для тебя никакой пользы не даёт! По-моему, ты напрасно прячешься от грехов. Пословица гласит «Рукой совершил, поднимай спиною».

Если ты искренен в своём новом убеждении, то плюнь на грехи, пускай говорят и пишут о них, терпи! делай своё новое дело! За указание прежних ошибок ты не должен враждовать ни с кем, тем более с Дроздовым, который в деле проведения наших вопросов в Москве, оказывает нам большую помощь. В его статье я ничего плохого для тебя не вижу.

Дело, в конечном счёте, не в прежних грехах, а в том, насколько ты оправдаешь звание советского писателя. Я убеждён (и многие другие), что ты как художник, до романа «Абай» не мог подняться выше уровня твоих досоветских произведений, наоборот, во многих случаях спустился вниз. И у людей, в том числе у меня, возникает законный вопрос: почему вчерашний замечательный художник – оригинал, сегодня, т.е. после признания своих ошибок, пишет трафареты? Почему он, как художник, имея все возможности, не может подняться дальше?»

 

Муканов даже указал причины, почему Ауэзову, по его мнению, не удавались вещи на современные темы.

 

«Я, – писал он Ауэзову, – лично вижу здесь две причины: во-первых, на жизнь, в которую не верил прежде, после признания своих ошибок ты смотрел через призмы газетных статей, не шёл в массу, чтобы разделить их успехи и недостатки в великой строительной работе. Отсюда схематичность, малохудожественность твоих многих произведений на советскую тематику. Здесь ты можешь меня спросить: а ты сам почему не едешь туда, куда рекомендуешь ехать мне? Законный вопрос. И я достаточно не знаю всего того, что создаёт наше социалистическое общество. Но я не ошибусь, если скажу, что советскую жизнь аула я знаю больше тебя. Потому что я лично участвовал в организации первых советов, первых партячеек, первых хозорганов, первых культпросветительных учреждений в аулах и немало принимал личное участие в дальнейшем развитии их.

Ты можешь задать мне ещё один вопрос: ну хорошо, предположим, ты советский аул знаешь больше меня, в таком случае скажи, пожалуйста, а что ты написал больше меня на эту тему? О дорогой Мухтар! ты не думай, что я самодовольный человек и считаю, что мною сделано всё. Стране моей, давшей мне и моему народу жизнь и счастье, я ещё мало дал, и это меня очень волнует. Внутренне переживая этот свой недостаток, я лишь успокаиваю себя тем, что хоть мною сделано мало, но всё же я не стоял в стороне от великой строительной борьбы, принимал в ней активное участие по мере своей силы и способности. Это своё участие я продолжаю и в дальнейшем.

Вторая причина, мешающая тебе создать полноценное художественное произведение, коренится в том, что ты не смелый в своих шагах, много оглядываешься в сторону, боясь, как бы чего не случилось. Ты знаешь, что художественное произведение – есть дерзание. Ошибки могут быть у любого писателя. Ошибок не надо бояться. Лишь бы почва, на которой стоишь, была крепкой, советской почвой. Ведь сам великий Ленин говорил, что ошибки делаем, на ошибках учимся. Такую смелость, такое дерзание ты не можешь наблюдать в себе до сих пор, отсюда страдает вся твоя советская тематика. Хоть обижайся, не обижайся, скажу прямо (об этом говорят многие) – свою советскую душу на новой тематике, ты как художник, соответственно твоему таланту и знанию – ты ещё не показал. Это вопрос, на который ты должен ответить перед своими современниками».

 

Отдельно остановился Муканов на разработке Ауэзовым темы Абая.

 

«Ты, – заметил Муканов Ауэзову, – завоёвываешь успехи на исторических темах, причём до «Абая» ты больше взял готовый сюжет из народной литературы (Энлик-кебек, Айман-Шолпан, Бекет, Калкаман-Мамыр) и строил новые произведения. Ты иногда думаешь, что народный сюжет был беден, а ты его обогатил. Мне кажется не так. Твои варианты в лучшем случае равны народным, но не выше. Другое дело с «Абаем». В пьесе «Абай» ты создал хороший образ «Абая». Во время чтения «Абая» я выразил своё некоторое недовольство. Потом я долго думал над этим вопросом и пришёл к заключению, что я был не прав. Образ Абая в плане гуманиста ты сделал хорошо. Но своё мнение о незаконченности других образов в пьесе «Абай» я не снимаю. Жаль, что последний вариант, сделанный в Москве, я не читал. О романе «Абай» я высокого мнения.

Я думаю, что по своему художественному уровню он куда выше, чем пьеса и стоит на уровне романов настоящих мастеров прозы Европы.

Повторяю, роман хороший, желаю такого же успеха и во второй части его.

У нас есть люди, которые на слова «исторические темы» смотрят, как на кубыжык, это недооценка истории. Дело не в том, что о чём писать, а в том, как писать. Если историческую тему изобразить с точки зрения идеологии Марксизма-Ленинизма, то ничего плохого в этом нет, наоборот это очень хорошо. Недооценивать такой труд было бы невежеством. В романе «Абай» ты выступаешь как полнокровный советский писатель и без всякой зависти заявляю, что это очень хорошо. Но не всё. Ты живёшь в конкретно историческом периоде, и об этом периоде публика требует от тебя равноценное с «Абаем» произведение и они правы.

Было время, когда я с пренебрежением относился к истории. Как писал выше, это давно минувшие дни, на которые я смотрю критически. В моём теперешнем взгляде, основанном на диалектическом материализме, подлец тот человек, который скажет, что у меня нет ни отца, ни матери, ни народа. Сказать, что «Я казах, я люблю свой народ» – не противоречит принципам коммунизма. Ведь сам великий Ленин с гордостью говорил, что он сын великого русского народа. Это хорошо и сильно. Лишь бы любовь к своему народу не противоречила принципам коммунизма. Пренебрегая отдельные части истории нашего народа, я никогда не был антинародным. Народ я любил прежде, люблю и теперь, потому что он есть большинство, есть угнетённая часть, к которой принадлежал я сам. Мои недооценки давнишние Абая и других, ещё не было доказательством того, что я против народа. Так что с тем, кто считает себя слугою народа, я соревновался прежде и могу соревноваться теперь.

Я кончаю своё, довольно длинное, в то же время довольно резкое письмо. Я писал это письмо не из желания нанести тебе удар, причинить обиду, разойтись с тобой и т.д. Может быть, отдельные места в моём письме покажутся тебе тяжёлыми, вызывая в тебе чувство обиды, даже оскорбление. Но, дорогой Мухтар, мы же не есть люди из института благородных девиц. Мы считаем себя советскими писателями – большевиками и поэтому не должны скрывать друг от друга того, о чём думаем, что нас волнует. Я мог бы умолчать ещё долго, но моя совесть не допустит этого, и я не мог втайне держать то, о чём писал. И делал это для того, чтобы в нашей общей работе по созданию казахской советской литературы нам не мешали всякие личные обиды».

 

В ответ Ауэзов написал Муканову:

 

«Дорогой Сабит! Перечитав несколько раз твоё письмо, я не мог достаточно уяснить себе двух вопросов, возникших у меня при чтении такого послания. Первый вопрос – это о мотивах, побудивших тебя к такому шагу. Второй вопрос – чего ты хочешь в результате своего такого обращения ко мне?

Но, подчёркиваю, что, несмотря на эти неясности, в твоём письме много серьёзных положений обо мне, о тебе, об общей участи нашей литературы и их вполне достаточно, чтобы поговорить нам с тобой толково, откровенно и порой даже нелицеприятно, как начал ты (за что я не склонен осуждать тебя огульно, мелочно).

Но отвечая на ряд твоих заключений о моём творчестве, о моей личности, о тебе самом, я укажу на серьёзные изъяны в твоих умозаключениях, постараюсь сказать о них тоже серьёзно, хладнокровно.

Остановлюсь, прежде всего, на приведённых тобой мотивах к письму об услышанных тобою разговорах в Гослитиздате. Это всё такая мелочная, интриганская чепуха, что не стоило бы говорить об этом в серьёзных разговорах. Ведь немало слышу и я разговоров, исходящих от тебя, и часто очень недостойные для серьёзного человека. Но раз ты начал своё письмо с них, я отвечу тебе. Причём, насчёт «вычёркивания» тебе сказали частично правильно, но не тех выражений, которые ты приводишь, а я сказал насчёт одного излишне захваливающего тебя эпитета. В статье, как ты можешь увидеть, я создал достаточно похвал тебе, твоим поэмам «Ак аю», «Сулушаш» и др. вещам. Поэтому был вправе указать некоторые приторные места, и в этом ничего нет принципиального и, тем более, святотатственного. А разговоры о том, что будто «Жумбак жалау» делает Дроздов – глупости и ложь, надуманность которых видна даже из того, что фигурирует при этом имя Дроздова. Я его не знаю, а в той мере, в какой знаю из незаслуженного, несправедливого отношения к себе с его стороны и особенно со стороны его жены – я не могу уважать в такой степени, чтобы славу твоего романа приписать его заслугам. Что касается моего мнения о твоём романе и его переводе, я скажу потом.

Сабит, зная некоторые особенности твоего характера, я полагаю, что своё письмо ко мне ты показал Дроздовой – по меньшей мере. И чтобы не было похоже на заочные разговоры, я предоставляю право показать и моё письмо Дроздовым. Только жаль, что ты начал серьёзный разговор со мной со слухов и мелочных обид. Обвиняя меня в обидчивости, ты многими местами своего письма оказался сам более того обидчивым, мелочным.

Правда, что неприятные слухи раздражают каждого из людей. И в порядке вынужденного ответа на твои обвинения, я скажу, что слухи, доходившие до меня о твоих отношениях ко мне, к моим произведениям, раздражали меня в не меньшей, а в гораздо большей степени. Твоё отношение к пьесе «Абай» было непринципиальным, несправедливым долгое время. И мне это передавало много людей. Отдельные товарищи говорили, что только ты один не приемлешь пьесу, сообщая об этом, они осуждали тебя, обвиняли в несправедливых тенденциях. Я слышал всё это и считал, что всё оно дело твоей совести. Мы с тобой решили высказаться друг другу полнее. Я помню твои два доклада на двух съездах писателей в 1935 и 1939 г.г. Сказав достаточно объективно в устных речах, ты оба раза резко, в обратную сторону менял свою оценку в письменном изложении своего доклада обо мне, о моих произведениях. Прочитав осенью 40 г. перед своим докладом в Москве твой доклад, я был глубоко поражён твоим непостоянством, был возмущён такой явной двойственностью твоего поведения. Это не слух, а факты. И ещё более глубокую и справедливую обиду во мне вызвала статья Дроздова, а материал для неё обо мне дал ты, об этом осенью 40 года говорила Дроздова (это тоже не слух, а факт). По тону, по сути, по тенденциям своим эта статья его вызвала недовольство не только моё, но и многих людей, стоящих вне рядов литературы.

Правление нашего Союза написало и ответ по поводу неё. Причём, не по инициативе писателей, а по самостоятельной инициативе отдельных товарищей из ЦК, с которыми у меня лично не было ни единого слова разговора об этой статье. Ты частично виноват (в части обо мне) за эту статью и удивительно, что ты же начинаешь обвинение других. Как просто и легко! Ты напрасно, скажу прямо, не умно защищаешь позицию статьи в отношении меня. Кто может сказать, что статья Дроздова «история» или «исследование», как ты пытаешься объяснить. Это всего только информационная статейка, в которой Ауэзову уделяется одна страница и в которой задачей являлось – говорить о последних новостях казахской литературы. И я, безусловно, справедливо возмущаюсь, когда в первую очередь стараются представить меня каким-то «букою» перед союзным читателем. Не думаю, чтобы Дроздов осмелился писать так о Бажане или о Толстом в маленькой информационной статье, знакомящей с сегодняшними кадрами украинской или русской литературы. Ты же способствовал такому беспардонному выступлению и ты же напускаешь на себя мнимую принципиальность. Не выйдет, Саби, не выходит ничего из такой дешёвой игры в благородство.

Так могли писать только лет десять тому назад, во времени РАППА. И всё же написано так, умалчивая «Енлик-Кебек», «Ночные раскаты», «Абай» не в силу недомыслия, а в силу бестактного отношения, несправедливых тенденций в отношении меня.

Теперь по существу вопроса, о моём прошлом.

Ты очень многое прощаешь прошлому Муканова и безоговорочно утверждаешь отрицательные знаки над всем прошлым Ауэзова, причём, не зная и не стараясь знать ближе его. Здесь обнаруживается присущее тебе досадное, а порой даже несправедливое и поверхностное отношение ко мне, по существу и тут ты носишь в себе много элементарной схемы. Я вправе объяснить это ещё не изжитым в тебе влиянием корыстных отношений той литературной группы, к которой ты принадлежал, и которую возглавил Сейфуллин. А эта группа, с её грязными, феодально-родовыми нравами, азиатчиной и морально-низкопробными свойствами её природы, очень много навредила советской литературе в Казахстане. Она много навредила и тебе в начальный период твоего формирования. Задумываешься ли ты над тем, что многие, признанные ныне литературные, критические ошибки твоих ранних лет были обусловлены именно вредностными болезнями той группы? А мало от них было вреда для советской культуры Казахстана? И твоё личное счастье, что ты в своей личной эволюции перерос их, отошёл, определился самостоятельно.

Причём, ты должен согласиться с тем, что эта группа и советская власть, эта группа и коммунистическая партия и линия её никогда не имели знака равенства между собой. Это была чуждая революции и революционному казахскому народу группа.

Дальше, я старше тебя только на 3–4 года, но у тебя есть тенденция представить меня сформировавшимся до революции. Откуда только ты берёшь и как долго носишь такие ходячие, явно нелепые выводы на все годы?

С 1923 года я учился в советском ВУЗе и окончил его с аспирантурой только в 30 году. И ты думаешь, что во мне не было глубоких внутренних переломов исканий, эволюции, изменений до 32 года? В период от 28 до 32 года я совершенно ничего не писал. Почему? Не только объяснить, но и знать не изволишь ты об этом. Ты человек, претендующий на хорошее знание моего прошлого, претендующий стать психологом, человек, призванный говорить не дешёвые «ходячие» истины, а писатель, который обязан серьёзнее продумывать и солиднее выражать общественные мысли – ты очень часто носишь в себе примитивные, упрощённые суждения. И что такое 32 год? Ты думаешь, что я в один день пришёл к глубокому, искреннему пересмотру своих ошибок юности? Да, именно ошибок юности, ошибок духовной и культурной незрелости. И знаешь ли ты, думал ли ты когда-нибудь о том, что в советскую литературу я пришёл бы гораздо раньше, если бы не отвратительная, травящая каждого не «своего» антисоветская по сути господствовавшая группа Сейфуллина и его приспешников. Ты должен знать и, думаю, хорошо помнишь, как враждебно и с беспощадной злобой привили мой приход эти люди и в 1932 году. Я очень хорошо увидел бездарную сущность их. А перед их феодально-родовыми чертами характера и литературного быта бледнели, неуместно, упоминаемые тобою нравы тобыктинские. Народ советский и история революционной литературы нашей родины ещё много изучит и кардинально пересмотрит. И, дорогой Сабит, дело не в нашем с тобою эгоистическом желании славы и места в истории. Неизвестно ещё, какие имена уцелеют во времени, и какие произведения из того, что писал я, писал ты?

Я как писатель иду так же, как ты к своей зрелости. Если хочешь понять меня лучше, ты должен отбросить эту газетную схему старой, новой темы. Это не мысль зрелого писателя. «Абай» (и пьеса и роман) – советские произведения и глубоко революционные произведения. Твои изменения моей советскости – «а ну дай теперь на сегодняшнюю тему, об Абае не будем говорить, оно удачно» и т.д. – глубоко несправедливое. Не умное и очень примитивное суждение. ЦК и Совнарком Союза ответили тебе решениями этого года, разъяснили премиями то требование, какое предъявляет наша партия, наша страна нам, писателям.

Почему и с какой стати ты для Муканова оставляешь право ожидать его плодов о совершенном произведении на будущее? А как по твоему для Ауэзова? Думаешь сказано последнее слово Ауэзова этими пьесами, как «Тастулек». Все мои пьесы с 32 года, я их не защищаю, болею за них, имеют те же слабости и те же преимущества, достижения, какие имеет казахская литература за эти годы, включая все произведения Муканова.

Почему и на каком основании ты прощаешь отсутствие хороших советских современных произведений Муканову? А их ведь на самом деле нет и в его багаже. Слабые пьесы Ауэзова ведь стоят в ряду слабых стихов, романов Муканова. Ты говоришь о знании советского аула, колхоза. Друг дорогой, разве в этом только порука художественного качества произведения?

Приглядись, будь объективен и ответь: разве пьеса, роман «Абай» обнаруживают исчерпывание творческого пути советского писателя Ауэзова или говорят о другом, обратном…

Я призываю тебя, приглядываясь к моему прошлому, задумываться и также критически приглядеться и к своему прошлому. Ты должен помнить, что я не был ни в каком составе Алаш-орды, ни в одном его органе против советской власти я не писал. Журнал «Абай» – был не орган Алаш-орды, и что я там писал? Ты безапелляционно хочешь утверждать меня, как человека враждебного лагеря в прошлом. Это глубоко неверно, огульно. У меня были грехи, но они были на моём обособленном одиночном пути начинающего советского работника. Я был членом партии с 1919 года до 23 г., и ты по голому утверждению Асылбековых, Досовых, Сейфуллиных, сам абсолютно не зная моего прошлого того периода, утверждал многое механически, неверно ориентируя людей. Я начал работу служащего, общественника только с прихода советской власти в Семипалатинске в 1919 году. До этого я только учился. Мне было 22 года в 1919 году. Кроме пролога к «Каракоз», написанного в 1924 году, ты ни в одной моей вещи не найдёшь того, что можно было назвать враждебным советской власти. Идеологические ошибки некоторых других вещей надо разбирать иначе. Пролог «Каракоз» я считаю своим грехом – и конечно отражением ошибочного пути того времени…

Я уверен, что история советской литературы ещё и без нашей с тобой помощи найдёт веши и не одну только «Энлик-Кебек» из того периода. Правда не ими я живу, и не ими я буду измерять своё качество советского художника. И считаю неискренними, поверхностными, огульными все разговоры, якобы высше оценивающие художественные качества ранних моих вещей. В этих суждениях я часто вижу повод для таких же мало вразумительных нападок на последующий период моей литературной деятельности. Иначе кто из нас проследил, продумал мой путь от «Каракоз» до «Ночных раскатов», до «Абая». Я был юным, незрелым романтиком в период «Каракоз». Теперь я становлюсь (упорными исканиями) писателем революции, старающимся глубоко освоить метод социалистического реализма, иду к обобщениям социальным, историко-философским, на основе ленинско-сталинского понимания философии истории, и в этом свете мне виднее, чем кому бы то из вас, несправедливость, поверхностность всех ваших противопоставлений ранних и поздних моих произведений. И как просто и плоско суждение людей, не видящих в каждом «Тастулек» искания к зрелому произведению. Они были вехами в пути моих исканий и без них не было бы зрелых произведений моих последних лет.

Ты на совещании в «Соц. Казахстан» дал неверную справку о том, что будто бы начал критиковать и я обиделся. Не упрекай и не осуждай правды. Вспомни заседание парткома в 1938 г., где нас слушали товарищи. Я там говорил, что каждое произведение Сабита, появившееся до сих пор, недоношено, что я недоволен, не удовлетворён писателем с таким стажем, как у тебя. Я был глубоко разочарован в тебе, заметив твоё восприятие этого критического суждения о твоём писательском труде на манер, скажу прямо, Сейфуллина.

Ведь у него было отвратительной системой критику его произведений называть враждебным актом против советской власти. Он был именно настолько нахален и беззастенчив. «Ит терiciн баска каптау» – было сказано тогда мною на парткоме. Ты меня не знаешь и абсолютно не понимаешь, если хоть на минуту подумал или подумаешь, что я мог злорадствовать о твоей участи в 37 году. Я в тебе всегда видел и знал советского писателя Муканова.

А партиец Муканов что-то вообще мало запомнился мне. И сейчас, и в будущем я буду видеть в тебе прежде всего писателя, общественника, как все остальные смертные писатели. Человек Муканов, писатель Муканов имеет и достоинства и недостатки. В твоём характере больше хороших черт, чем отрицательных.

Но вопреки твоим декларативным, громким фразам я скажу, что за последние годы я замечаю много обывательского, узко эгоистического в твоих не только человеческих, но и писательских поведениях.

В тебе есть хвастливость, нескромная самореклама (я это видел на многих собраниях, в газетных выступлениях, в высказываниях среди товарищей) и есть такое очень поверхностное самомнение – что казахская литература это ты…

Я давно собирался тебе сказать и частично говорил тебе, что даже лучшие вещи твои «Ак аю», «Жумбак жалау» носят следы огромной недоношенности, не доработаны. Я признаю твоё мастерство, хорошее дарование в области поэзии, но в больших сложных полотнах, особенно в прозе (о драме я не говорю – ты пока беспомощен в ней), ты очень схематичен и мало требователен к себе. Отсюда всегда получается досадное впечатление малой культуры и малого таланта, отсутствуют значительные мысли в твоих произведениях. Ты растёшь, это несомненно. Ты продуктивен – это хорошо. Но ты ведущий большой писатель Казахстана. За твоими плечами почётный стаж и огромное по количеству наследие. А вот подумал ли ты о том, что и твои удачи падают на исторические «Сулушаш», на «Балуан Шолак» (последнее я читаю, но люди хвалят, сам ещё не имею цельного суждения, выскажусь потом). Прочитал я твои «Мектебы». Признаю хорошее наблюдение быта, улучшение языка, но опять очень много незрелости. Нет совсем психологии (опять), нутра человека ты не задеваешь, люди (опять) (за исключением тебя самого) мелкие. Почти ничтожны они мыслями и чувствами. Плохо запоминаются. Недостаточно продумана тобою суть и задача книги на такую тему. Подумал ли ты о том, что идёт у тебя количественное распространение взамен углублённого качества? Мне кажется, что ты при всём своём коренном даровании не идёшь на настоящее высококачественное обнаружение его. И в результате уровень казахской советской литературы, измеряемый твоими произведениями, ещё оказывается недостаточно культурным и высоким уровнем.

И это говорю не только я, а много других серьёзных, требовательных, растущих казахских писателей и много культурных читателей наших. Напрасно ты думаешь, что только один Ауэзов не признаёт, якобы, бесспорного величия Муканова. Милый человек, такого величия нет, и тебе нужно умерить свою чрезмерную самовлюблённость, а она у тебя была всегда, есть и поныне…

Своё письмо я оставляю без выводов. Я так же не навязываю своей дружбы, но так же считаю необходимым работать нам всем и каждому отдельно для того, чтобы был контакт у нас с тобой как между равноправными советскими писателями, я советую тебе прежде всего отказаться от одной манеры, так явствующей в твоём письме. Как будто я сегодня пришёл в советскую литературу, как будто тебе поручено договариваться со мной о том, имею ли я душу советского писателя, смогу ли я стать таковым, пойду ли я навстречу исправляющим меня и т.д. Можно подумать, что я не десять лет являюсь активным деятелем, строителем советской культуры, а стою с пустыми руками. Как будто нет за моими плечами «Ночных раскатов», «На границе», множества других произведений, «Абая» наконец. Как будто не я, а другой кто-нибудь участвует непрерывно творчески в течении 16 лет (со дня открытия первого занавеса) казахского театрального искусства. Ты, конечно, ничуть не подумал, когда писал своё письмо, о том, что многие важнейшие этапы в развитии театрального искусства в Казахстане, хоть в какой-то мере, связаны с моим скромным именем. Правда, молодое советское искусство в Казахстане, да не только в Казахстане, а во всём Союзе, наряду с достижениями имеет срывы, были среди них и срывы мои, были творческие неудачи на пути великого дела, смелого, новаторского дела, создать крепкое, достойное нашей эпохи искусство. И подлец будет тот, кто станет утверждать, что я делал неудачи сознательно, будучи неискренним. С твоим утверждением о том, что я проваливал одну советскую пьесу за другой, не соглашусь не только я, не согласится вся партийно-советская общественность наша, наш огромный культурный отряд искусства, наши писатели и весь наш народ. Они скажут обратное, потому что они видят и говорят об этом (для тех, кто слышит), что театральное искусство у нас растёт успешнее, чем поэзия и проза у советских писателей. Они говорят и, безусловно, верно говорят, что драматургия в лице «Энлик-Кебек», «Кыз Жибек», «Ночных раскатов», «Козы Корпеша», «Жолдастар» и «Абая» – постепенно достигает гораздо более высокого художественного уровня, чем проза и поэзия (за исключением творчества Джамбула). А что «Ночные раскаты» – советская историко-революционная тема такая же, как «Жумбак жалау», доказывать излишне…

Всем этим я не снимаю своего долга писателя за современную боевую тему. Нечего мне распинаться перед тобой о том, что я считаю своей жизненно огромной задачей создать большое произведение на темы сегодняшнего дня. Не обещать, а написать мы оба должны эти произведения (а не написали, как я, так и ты), и этими произведениями должны только разговаривать друг с другом.

Но сегодня Ауэзов с якобы высокой культурой, а Муканов с якобы наилучшим знанием жизни – не создали этих произведений. И с чего же тогда кичиться одному перед другим. Как ты можешь после «Абая» ещё разговаривать на этот манер? А если бы во всём писательском балансе Ауэзова были бы только «Абай» (пьеса и роман) – ты уверен, что советский народ, социалистическая родина не признали бы меня своим, советским писателем, писателем ленинско-сталинского мировоззрения, миропонимания…

В дальнейшем я с тобой буду говорить серьёзно, если хочешь сердечно, дружески только при условии, когда ты будешь вести разговор на равных началах (на другое у тебя не было и нет прав), обсуждая серьёзно, справедливо, глубоко объективно все кровные, жизненные вопросы нашей литературы и в частности вопросы моих творческих неудач, затруднений и т.д. А эту дешёвую манеру поверхностного бельсенды ты брось вообще в серьёзных разговорах о наших сегодняшних литературных задачах. Она устарела, отвергнута историей, потому не умно обращаться к нему. И никто из нас не уклонится от этого. Пусть другого характера, чем у меня, но грехов политических и литературных достаточно обильно и у тебя. А я не думаю (ты не прав) болеть, обижаться, когда говорят в необходимых случаях и объективно справедливо о моих прошлых политических грехах. Но это не значит, что каждый, кому не лень, должен лягать Ауэзова, даже имея несправедливые тенденциозные настроения. На это не даст и защитит Ауэзова сама партия, не даст и писательская общественность, как это часто делают в московской или украинской организациях, как это делают и отдельные ведущие ответственные, культурные писатели нашего союза, когда видят огульные, бестактные выпады на ценимых писателей…

Пишу это письмо тебе и надеюсь, что ты найдёшь в себе справедливость, отбросив личное самолюбие, вникнуть в ряд положений, касающихся меня и тебя, положений новых, не высказанных тебе до сих пор. Пишу и сожалею об одном, что мы могли бы вести с тобой эту переписку гораздо более спокойным, не раздражённым местами тоном. И она была бы полезнее, продуктивнее. Но в этом повинно твоё же письмо. Откровенные (за них я благодарен) суждения твои о моём человеческом и писательском облике были у тебя отравлены излишней раздражительностью, местами злобным запалом…».

 

Однако Муканова это письмо Ауэзова, похоже, не тронуло. Он, судя по всему, ещё больше обозлился на Ауэзова.

 

Вскоре после начала войны Муканов вновь втёрся в доверие к руководству Казахстана. Местные власти ему почти всё простили и в 1943 году санкционировали его избрание председателем Союза писателей республики. Ну а потом Муканов стал добиваться присуждения ему Сталинской премии. Однако партийное начальство было не против того, чтобы Сталинскую премию получил и Ауэзов. Хотя все понимали, что сразу двум казахским литераторам Сталинская премия вряд ли достанется.

 

Желая обойти Ауэзова на повороте, Муканов вовсю задействовал административный ресурс и, в частности, свои возможности регулярно в качестве председателя Союза писателей Казахстана встречаться с Фадеевым, А.Толстым и другими влиятельными московскими литгенералами. Расчёт был на то, что всё равно москвичи ни черта не понимали в казахской литературе.

 

Поначалу эти уловки сработали. Тот же Толстой, к примеру, как только не агитировал за Муканова. Выступая 2 марта 1943 года на пленарном заседании Сталинского комитета, он заявил:

 

«Самый серьёзный кандидат Сабит Муканов. Это крупный писатель Казахстана, очень культурный, талантливый человек. Это не человек, случайно написавший одну вещь, – это настоящая культура. Роман его «Балуан Шолак» чрезвычайно интересный, не местного, а всесоюзного значения. Имеет все данные получить премию» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 1, д. 7, л. 80 об.).

 

Когда же Толстого спросили, а как же «Абай» Ауэзова, классик развёл руками и признался:

 

«Мухтар Ауэзов – не знаю его, произведение его не прислали» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 1, д. 7, л. 81 об.).

 

Потом за Муканова высказался Николай Асеев.

 

«Я, – признался поэт, – прочёл Муканова – его роман «Балуан Шолок» и неожиданно получил большое удовольствие» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 1, д. 7, л. 81 об.).

 

В конце обсуждения Толстой ещё раз надавил на коллег, сообщив, что по поводу Муканова он уже звонил руководителю Агитпропа ЦК ВКП(б) Александрову.

 

«Муканов серьёзный кандидат, – повторил Толстой. – Я просил Александрова позвонить в Алма-Ату, напечатать этот роман».

 

Однако большинство членов Комитета по Сталинским премиям не поддалось настойчивым уговорам Толстого, за Муканова проголосовало лишь 10 из 38 приехавших на пленум Комитета членов (3 – за присуждение писателю Сталинской премии первой степени и 7 – за вторую степень), и этот литератор остался с носом.

 

Спустя год, 6 марта 1944 года за Муканова страстно агитировал уже Фадеев. Но и эта поддержка не сработала.

 

Ещё одну попытку добиться Сталинской премии Муканов предпринял в конце 1948 года. Однако в тот раз премию дали его конкуренту – Ауэзову.

 

Это оказалось уже выше сил Муканова. Он только и ждал удобного случая, чтобы расквитаться с Ауэзовым. А такой момент представился летом 1951 года.

 

Муканов предложил 13 июня 1951 года провести объединённое заседание президиума Союза писателей Казахстана и руководства Академии наук республики и дать Ауэзову решающий бой. Перед этим он обратился в Москву к Вадиму Кожевникову с просьбой воздержаться на какое-то время от принятия решения о публикации в «Знамени» перевода нового романа Ауэзова. Писатель сообщил главному редактору столичного журнала, что лично собирается выступить в Алма-Ате с докладом о серьёзных ошибках Ауэзова.

 

«…В моём докладе, – сообщил Муканов 8 июня 1951 года Кожевникову, – будет подвергнут резкой критике и роман т. Ауэзова «Ага-акынов», перевод которого, насколько мне известно, должен печататься в одном из ближайших номеров редактируемого Вами журнала.

Мне известно, что т. Ауэзов внёс ряд поправок в перевод, но я беспокоюсь о том, что мог ли он предвидеть те ошибки в его романе, которые я буду разбирать в моём докладе? В скобках замечу, что они вопиющие» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 69).

 

Понятно, что редакция, не зная всех аргументов Муканова, решила срочно подстраховаться и предложить Ауэзову прислать новые вставки, которые должны были усилить идейную сторону книги.

 

Однако элиты Казахстана уже давно знали цену Муканова, и на слово этому демагогу не поверили.

 

«Замечания Муканова, – телеграфировал после заседания Катинову Ауэзов, – поверхностны. Касались Шубара, Кокпая. Моя справка относительно доработки их образов вместе с вашей редакцией удовлетворила всех. Вставки начну высылать на днях. Телеграфируйте идёт ли <первая часть романа> в восьмом номере. Привет. Ауэзов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 75).

 

25 июня Ауэзов письмом сообщил Катинову некоторые подробности заседания.

 

«Дискуссия, – отметил он, – здесь прошла хорошо, отношение её к роману никто не мыслил в отрицательном смысле. Отдельные попытки Муканова сделать упрёки по поводу Шубара и Кокпая после моего доклада и после выступлений писателей отвергнуты полностью» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 91).

 

 

 

Указание Вадима Кожевникова редакторам работать до упаду

 

Предвидя новые выпады Муканова и других недоброжелателей Ауэзова, редакция журнала «Знамя» в начале лета 1951 года потребовала от своего автора кучу новых вставок, которые должны были усилить идейную сторону книги.

 

Три новых вставки для первой половины романа Ауэзов отправил в Москву ещё до доклада Муканова, 9 июня 1951 года, заведующему отделом прозы «Знамени» Катинову:

 

«…Я, – сообщил он заведующему отделом прозы «Знамени» Катинову, – написал письмо к Л.С. Соболеву. Торопите его энергичнее, пусть <нрзб> себя на основе нашей с ним общей заинтересованности и ответственности за русское издание» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, лл. 80, 80 об.).

 

После доклада Муканова Ауэзов отправил в Москву ещё несколько страничек. Но редакция продолжала медлить с решением главного вопроса, давать ли начало романа в восьмом, августовском номере.

 

Последнее слово оставалось, естественно, за главным редактором журнала Вадимом Кожевниковым. Но этот литгенерал, пробежав глазами готовые к публикации главы, остался недоволен всем.

 

«Экскурс Абиша и Павлова вместе со <нрзб> слабо и не туда и не сюда, – сообщил Кожевников своим сотрудникам. – А так остальные главы ничего получились.

Телеграмма Омарова – это хорошо, но это не лучшее в романе. Жду конец.

Работайте до упаду – спасайте наш орган» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 84).

 

Потом Кожевникова не устроило название романа. 27 июня 1951 года Ауэзов телеграфом предложил два других варианта: «Абай-поэт» и «Абай-акын».

 

Получив указания шефа, Катинов 29 июня 1951 года телеграфировал Ауэзову в Алма-Ату:

 

«Замечания Кожевникова <по> первой части романа касаются трактовки Павлова. Исправляем сами. Согласуем с Вами. Вторую часть Кожевников прочтёт <ко> второму июля. Немедля телеграфирую. В целом отношение благоприятное. Привет. Катинов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 81).

 

Но Ауэзову этого – благоприятного отношения – было мало. Он уже столько намучился, что хотел определённости: идёт ли в журнале его роман и, если да, то с какого номера и под каким названием.

 

«Вторично прошу телеграфировать, идёт ли роман <в> восьмом номере. Предлагаю варианты названий: «Путь Абая» или «Народная тропа». Привет. Ауэзов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 82).

 

Однако Кожевников не торопился внести полную ясность. Он продолжил ждать последние вставки к переводу. В первых числах июля главред «Знамени» телеграфировал Ауэзову:

 

«Роман печатаем <в> ближайшем восьмом номере <при> условии вашего немедленного приезда в Москву для внесения последних необходимых исправлений <и> согласования текста. Телеграфьте выезд. Привет. Кожевников» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 87).

 

 

Под покровительством секретаря республиканского ЦК Ильяса Омарова

 

Правды ради надо сказать, что Кожевников, прежде чем окончательно решить, в каком номере давать начало романа Абая, не столько ждал последние вставки от писателя. Его сильно беспокоило другое – настрой руководства Казахстана. Он хотел получить хоть какие-то гарантии от властей республики. Однако алма-атинские начальники сами на связь с московской редакцией не выходили.

 

Первым, у кого не выдержали нервы, оказался Кожевников. В первых числах июля 1951 года он телеграфировал секретарю ЦК Компартии по пропаганде Ильясу Омарову:

 

«Роман Ауэзова готовим <к> восьмому номеру. Необходим срочный приезд Ауэзова. Желательно получить Ваши пожелания <по> роману для внесения их в окончательный текст» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 86).

 

 

Реакция Омарова последовала молниеносно. Уже 4 июля 1951 года он сообщил Кожевникову:

 

«Ожидая публикации в вашем журнале романа Ауэзова об Абае, просил бы телеграфировать <в> каких номерах точно запланировано его печатание. <С> приветом секретарь ЦК КП(б) Казахстана Омаров» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 87).

 

Здесь стоит об Омарове сказать чуть подробней. По образованию он был экономистом и много лет занимался в Казахстане вопросами торговли. Но вдруг в декабре 1947 года с согласия Москвы его избрали секретарём ЦК Компартии республики по пропаганде. И первое, что он сделал в новой должности, добился прекращения на какое-то время гонений на Ауэзова.

 

Дальше Омаров по просьбе академика Анны Панкратовой одёрнул доморощенных историков, которые чернили Абылая и Кенесары. Он же санкционировал написание нового варианта истории Казахстана, который, правда, потом не устроил организаторов классовых чисток. И он же чуточку поприжал руководителя Союза писателей республики Муканова.

 

13 июля 1951 года Омаров телеграфировал в Москву Кожевникову:

 

«<С> последним вариантом <с> учётом Ваших замечаний романе Ауэзова незнаком. Ранее сделанные мною мои личные замечания автором учтены. Как передаёт Ауэзов, характер замечаний редколлегии журнала вносит улучшение произведения. Полагаю <с> учётом дополнительных ваших замечаний и связанной <с> этим доделкой роман должен быть положительным явлением. <С> приветом Омаров» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 96).

 

Ауэзова Омаров искренне считал лучшим в Казахстане писателем. Он очень хотел, чтобы Ауэзов за «Абая» получил очередную Сталинскую премию. Однако даже Омаров не мог гарантировать художнику полной свободы. Забегая вперёд, сообщим, что за всемерную поддержку писателя партчиновник очень скоро оказался без работы.

 

 

Последние доводки в Москве по первой части «Абая»

 

Ауэзов дал о себе знать 6 июля. Он пообещал вылететь в Москву буквально через несколько дней.

 

11 июля Ауэзов сообщил в Москву Катинову:

 

«Задерживает ночёвка самолёта <в> Актюбинске. Надеюсь притти в редакцию завтра. С приветом. Ауэзов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 87).

 

Не дожидаясь появления Ауэзова в редакции, Катинов сосредоточился на том, как же всё-таки назвать книгу. 11 июля 1951 года он, просмотрев вёрстку первой части, предложил коллегам по журналу и автору:

 

«1. Лучше бы назвать этот III том романа так же, как предыдущие 2 тома «Абай». «Путь Абая» не соответствует хотя бы потому, что в этом томе романа хронологические рамки охватывают лишь 90-е годы» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 110).

 

Но после некоторых дискуссий внутри редакции Катинов вынужден был согласиться с вариантом Ауэзова.

 

 

Правки для девятого номера

 

Пока типография готовилась печатать восьмой номер «Знамени» с началом книги Ауэзова, в редакции «Знамени» вовсю кипела работа над окончанием для девятого номера. 16 июля 1951 года Катинов представил редакции и автору по двум первым главам второй части очередные замечания. Он предлагал:

 

«15. Хорошо бы в сцене приезда Абиша (15–20 стр.) дать короткий разговор Абиша с Абаем о Павлове (Павлов друг Абая, Абай ждал Павлова, но его не отпустили из Семипалатинска – он под надзором полиции. Короткая характеристика Павлова)» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 115).

 

Но самым существенным было его 18-е замечание.

 

«Расширить взгляды Абая на Россию, не сводить только к литературе и музыке».

 

Спустя пять дней, 21 июля Катинов сообщил замечания по заключительным главам. Я приведу лишь некоторые. Катинов, в частности, предлагал поменять название главы «Печаль».

 

«Оно, – отметил завотделом прозы, – не включает в себя основные события – потраву. Дать другое название».

 

Потом Катинова не устроила страница 177.

 

«Здесь, – отметил он, – Абай должен упомянуть об Алтынсарине – казахском просветителе. Надо снять здесь нехорошее ячество Абая. Его речь должна быть скромнее».

 

В конце отзыва Катинов написал:

 

«9. Хорошо бы в финале романа найти место и привести слова Абая (цитирование тов. Омаровым) о русском языке» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 113).

 

После выхода восьмого номера ответственный секретарь «Знамени» Аркадий Сахнин телеграфировал Ауэзову:

 

«Первая часть романа понравилась. Замечаний нет. Номер вышел. Сцену встречи Абая с Павловым желательно улучшить. Срочно вышлите подстрочник» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 115-а).

 

Через несколько дней Катинов сообщил Ауэзову:

 

«Вёрстку выслал авиапочтой. Ждём новый вариант сцены Абай – Павлов. Это необходимо. Высылайте срочно» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 115-в).

 

Ауэзов торопился из всех сил.

Окончательно доводил до ума вёрстку с окончанием романа Ауэзова Катинов. 13 августа 1951 года он сообщил писателю:

 

«Дорогой Мухтар Омарханович!

Только что закончил работу над вёрсткой второй половину романа и вот – пишу Вам. Вёрстка получилась довольно чистой, без каких-либо существенных исправлений и без сокращений. Я лишь несколько подчистил сцену с губернатором, убрав из неё детали, позволяющие злым критикам упрекать Вас в скрытом любовании особой генерала. Остальное – чистка и стилистические уточнения.

Вторую часть целиком публикуем в девятом номере, это, разумеется, очень выгодно для романа.

Высланную Вами сцену Павлов – Абай ещё не получил, вставим в сверку.

<…> Сейчас, работая над вёрсткой, я подумал, что хорошо бы в финале романа дать встречу Абая с Павловым (он ведь живёт в Семипалатинске). Павлов может и порадоваться за Абая, и хорошо прокомментировать поведение губернатора: остро и зло. Подумайте об этом, Мухтар Омарханович. В журнальном варианте романа мы это исправление, увы, сделать не успеем, а для отдельного издания я бы это добавление внёс».

 

Но Ауэзов с новой вставкой не успел. 22 августа 1951 года Катинов сообщил писателю:

 

«Новую сценку – Абай–Павлов – мы получили, но использовать её не смогли и оставили всё по-старому. Сцена эта, к сожалению, получилась маловыразительной, и включение её в ткань романа вместо существующей было бы не к добру.

Все наши хлопоты с романом позади. Он прочтён во всех нужных инстанциях и сейчас печатается» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 118).

 

 

В «Знамени» наконец увидели, что Ауэзов перерос Соболева

 

Во всех номерах «Знамени» переводчиком «Абая» был указан только один Леонид Соболев. Редакция не посчитала упомянуть даже Юрия Лукина.

 

Заведующий отделом прозы журнала Катинов понимал, что Ауэзов остался обиженным на Соболева и хотел как-то помирить двух писателей.

 

«Третьего дня, – сообщил он 13 августа 1951 года Ауэзову, – по душам беседовал с Соболевым. Он удовлетворён результатом работы и говорит, что сделанные нами исправления и сокращения совершенно справедливы.

Отдадим справедливое и Леониду Сергеевичу – он хорошо помог рождению Вашего романа на русском языке. Его конструктивные и редакторские способности я не переоцениваю, как художник, в смысле понимания эстетических задач, стоящих перед Вашим талантом. ВЫ переросли его и ушли далеко вперёд, но переводчик-стилист, чувствующий душу Вашего творчества, он отличный. От души советую Вам беречь это творческое содружество» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 116).

 

Катинов только не сказал, как можно было сберечь это содружество. Соболев был не на шутку разобижен на Ауэзова. Чтобы смягчить настроение влиятельного московского литгенерала, Ауэзову следовало поклониться в ножки. Но казахский писатель уже устал унижаться. Он хотел равного к себе отношения, а не каких-то милостыней от давно исписавшихся вельмож.

 

 

Без очередной Сталинской премии

 

В редакции «Знамени» публикацию «Абая» восприняли как свою большую удачу. Журнальное начальство было довольно.

 

«Год, на мой взгляд, мы заканчиваем хорошо, – поделился 22 сентября 1951 года Катинов своими чувствами с Ауэзовым. – Вслед за Вами печатаем превосходный роман и Эренбурга, приятную повестушку Катаева и интересный роман о Корее Чаковского» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 119).

 

Уже в октябре 1951 года в московской печати появились первые хвалебные отклики на «знаменскую» публикацию первой книги «Пути Абая». Правда, в некоторых откликах прозвучали упрёки в адрес переводчика Леонида Соболева.

 

«В романе, – отметила Зоя Кедрина, – герои много и пространно беседуют между собой, спорят, размышляя о жизни народа, поэзии, искусстве. Диалог в произведениях М. Ауэзова одна из сильных сторон. Однако ни один русский перевод с казахского языка ещё не дал реалистического диалога во всей его силе и своеобразии. Не дал этого и перевод «Пути Абая». Проблема чрезвычайно трудная, но кому же и решать её, как не Соболеву, одному из лучших наших мастеров художественного перевода, талантливому писателю, хорошо знающему жизнь и быт казахского народа» («Известия». 1951. 14 октября).

 

Позже встал вопрос о выдвижении первой книги романа «Путь Абая» на соискание Сталинской премии. Редакция журнала «Знамя» хотела заручиться поддержкой руководства Казахстана. Но неожиданно для Вадима Кожевникова власти республики стали проявлять медлительность. Не понимая, в чём дело, Кожевников поручил одному из своих заместителей – Александра Макарова поторопить с ходатайством 
алма-атинское начальство.

 

«Роман Ауэзова «Путь Абая», – телеграфировал 16 ноября 1951 года Макаров секретарю ЦК Компартии Казахстана Омарову, – не выдвигается в Союзе писателей <СССР> на Сталинскую премию, потому что нет представления из республики. До двадцатого ноября республиканские организации имеют возможность представить роман непосредственно Сталинскому комитету. Просим сообщить нам Ваше решение» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 120).

 

Однако Омаров промолчал. А что он мог сообщить в Москву? Рассказать, что недовольные успехами Ауэзова интригованы организовали на казахского писателя новую атаку?

 

17 ноября 1951 года Ауэзов сообщил Катинову: что москвичам лучше не дождаться каких-то ходатайств из Алма-Аты, а действовать самостоятельно.

 

«Искренне благодарен, – подчеркнул он в телеграмме, – за добрые намерения. Лучше решать редакции самостоятельно на основе своего права, <и> практики предыдущих лет. Отсюда ни одна ещё не названа. Сердечный привет друзьям. 

Ауэзов»

(РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. ?).

 

В этой ситуации многое зависело от Леонида Соболева. У Соболева оставались большие связи в ЦК. Ему ничего не стоило обратиться ко второму человеку в стране Георгию Маленкову, к секретарю ЦК ВКП(б) Михаилу Суслову, к помощнику Сталина Поскрёбышеву. Однако влиятельный московский литгенерал даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь Ауэзову.

 

(Продолжение следует)
 

3 комментария на «“ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЕМ ОБ АБАЕ И ЕГО ВЕЛИКОМ ПЕВЦЕ (Часть 2)”»

1. Кому интересны эти подробности? Даже не смог дочитать до конца. И роман не читал и не буду.

   Ответить

2. И я теперь не буду.
   Огрызко мне открыл глаза.
   Теперь меня тошнит от этого романа.

   Ответить

3. Между тем Луи Арагон считал эпопею “Путь Абая” одним из лучших романов ХХ века. Справедливости ради в публикации В.Огрызко не обсуждаются достоинства или недостатки произведения. Больше рассказывается о продвижении романа к русскому читателю, о переводчиках и тп., то есть упор на технических вопросах. Это обычная рутинная работа с каждым переводным произведением.

   Ответить