Чувство полуяви

№ 2025 / 34, 28.08.2025, автор: Константин КОМАРОВ (г. Екатеринбург)

 

 

Будучи профессиональным литературным критиком, Александр Рязанцев прекрасно знает, как устроена проза. Но просто знать ему мало, и знание это он полнокровно воплощает в требующем ювелирно отточенного мастерства жанре рассказа. В рассказе, как в стихотворении, каждое слово должно быть на своём месте, а инородность любого, даже самого мелкого, компонента сразу бросается в глаза. Рассказ требует выверенности и точности.

Прозаическое слово Рязанцева как раз такое – выверенное и точное, что не мешает его подспудному лиризму, синестезийности и суггестивной плотности. Передаёт ли писатель внутреннее напряжение и смятение персонажа («Я открыл окно, и холодный ветер больно ударил в лицо. По­пытался крикнуть – бесполезно»); привлекает ли весомую и зримую модернистскую метафорику (пальцы под горячей водой напоминают «рыхлое крабовое мясо» или сквозит «глубокая, абсолютная пустота в мёртвом глазе потухшего фонаря») и символику (маяк из рассказа «Анива»); фиксирует ли особенности психосоматики литературного творчества («Осенний холод», «Долгая ночь») или описывает узнаваемую специфику литературного быта молодых писателей («Уходя, гасите свет»); оперирует ли по-чеховски прицельной, нюансирующей психологизм деталью («Она взглянула на несуществующее кольцо на пальце») или ёмким и хлёстким афоризмом («Из-за здоровой пищи родители попортили себе немало здо­ровья»); иронизирует ли над карикатурной нелепостью поведения типажного стихотворца Мити Беспалого или вдохновенно живописует чувства влюблённости, ревности, отчаянья, соборного единения; играет ли с «многовкусицей» жанров и стилей – от нуара («Кафе “Нуар”») до антиутопии («Картина Иванова»), от миниатюрной зарисовки и «натурального очерка» до новеллы с неожиданным пуантом в финале («Щенок») – всегда получается убедительно, ненавязчиво, эмоционально честно и чисто.

Именно этой свежестью и подлинностью передаваемой эмоции, открытостью навстречу читателю-сотворцу эта проза и располагает к себе. Но далеко не только ими, а ещё – естественностью (без нарочитого «обнажения приёма») разворачивания повествования; умелой работой с его темпоритмом; создающим ощущение происходящего «здесь и сейчас»; пульсу времени, бьющемуся в узнаваемых приметах современности («книга Василия Авченко о Дальнем Востоке», например); настоящей, а не слезливо-сюсюкательной нежностью и трогательностью, милым идеализмом; бережным отношением к бытию своих героев и особенно – глубинным, пульсирующим за драматическими коллизиями рассказов оптимизмом в духе блоковского «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!». Рязанцев тоже шлёт свой «привет» и удаче, и неудаче, и «заколдованной области плача», и «тайне смеха».

Небольшая по объёму книга смотрится цельной и композиционно продуманной. Самодостаточные рассказы объединяются в книжное единство целостностью и объёмностью авторской оптики, перекликающимися мотивами и сквозными персонажами, поэтичными, порой «рифмующимися» («Долгая ночь – «Душной ночью в Душанбе») названиями, сквозной интонацией обострённо-сосредоточенного переживания мира в себе и себя в мире, а главное – точно пойманным «чувством полуяви»: мерцания действительности, неуловимости границы между реальностью события и реальностью переживания. Граница эта в рассказах легко и разнообразно пересекается в обоих направлениях, а встреча с собственным прошлым оказывается не менее удивительной, чем с Омаром Хайямом в современном Душанбе, ибо, как справедливо заметил ещё Достоевский, «нет ничего фантастичнее окружающей нас действительности». Цементирует книгу и весьма удачно выбранное заглавие, являющееся, по совместительству, заглавием центрального её рассказа – «Хлеб, вино и одиночество». Все три названных компонента на протяжении книги полнометражно реализуют как своё конкретно-предметное значение, так и многочисленные коннотации и аллюзии: от блоковского же «я знаю: истина в вине» до евангельских и мифопоэтических.

Это достойная русская проза, напоминающая нам о том, как, в сущности, прекрасно, по слову Пастернака, – «жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытия» и о том, что жизнь есть не что иное, как творчество, а творчество – не что иное, как жизнь. И понимание это чрезвычайно гармонизирует душу в наше неспокойное время, когда «тревогой заразиться легче, чем любым вирусом».