Цвет женщины в прозе Александра Демченко

Рубрика в газете: Публикуем по рекомендации Дмитрия Лагутина, № 2025 / 2, 17.01.2025, автор: Наталья ЛАТЫШЕВА

Если переиначить известный анекдот, который не совсем анекдот, а скорее быль, то про прозу Александра Демченко можно рассуждать так: «Сидели тихо, выпивали. Драка началась после слов «Семантика разных модальностей в прозе Демченко неоднозначна».

 

 

Александр Демченко – писатель, драматург, прозаик, журналист с богатым опытом насмотренности, одним словом – профессионал, который чувствует тело текста (и жизни) и воспринимает его, и тело, и текст, как социальный эксперимент над сознанием обычного человека в страстях несправедливости и отсутствия выбора. На первый взгляд, его герой излишне маргинальничает; Демченко знает, как воздействовать на читателя, чем придавить, как надорвать, удивляя лихо закрученной воронкой событий, что читателю и слабо верится вот это во все, ну не бывает таких мужчин, нет таких женщин (хотя сам Демченко признавался, что «выдуманных персонажей у него нет»). Рассказы Демченко – панк историй 90-х, период, который так и не кончился в советско-русском сознании: низменные страсти, подъездные истерии, рвущие тонкую русскую душу. Его стиль – жёсток, жизнь без прикрас, без ограничений, и всё с огромным чувством вины, острые социальные конфликты, действие без противодействия, как в «Тропике рака» Миллера, (который оказал на Александра сильное воздействие): там, где остановился в парижском баре несчастные творец Миллера, герой Лимонова взял новую рюмку и уехал на русский чернозём. И вроде б всё про мужское, жёсткое, про потерянность. Если бы не ярко-красная, почти шукшинская калина цвета – его женщины. Точнее, его героини, женщины-видения романа «Охранители» (ещё не вышел) и рассказа «Чёрный снег летом».

Дьявол – в деталях. Не заметить избыточность описательных элементов женской внешности в прозе Демченко невозможно. Для автора женщина – и природа, и боль, и мечта, и метафора. Автор её и любит, и боится. Она (а точнее, они, ведь Демченко плодит героинь и их сущности как репликантов (привет, Джой) в зависимости от настроения и степени спутанности сознания главного героя), и является его целью, и делает его несчастным, но она всегда – в фокусе и цвете. Она-они в каждом секторе спектрального круга, друг напротив друга, но никогда не бледно-пастельной. Его героиня не архетипная блондинка в парике из «Бегущий по лезвию бритвы» Ридли Скотта, хотя и та-самая-с-постера тоже:

«Было в Веронике, наверно, что-то от той девушки, что в юности показывала подростку-Васильеву фотографии знаменитостей: смелость на прямом лице, глаза цвета пивного стекла, губы без нижней губы да в красной, или лиловой помадах…»

 

 

Женщина в том же рассказе «Чернота летнего снега», например, вся в чёрном, белом и красном. Почти как героиня из «9 1\2» Ким Бессинджер. Красные, роковые губы, флэшбек из юношеских желаний:

«что на зло и краску бесконечно стареющей классной руководительницы накрасила губы красным».

Разные оттенки волос как этапы пути:

«каждые полгода перекрашивала волосы в другой цвет: из блондинки в брюнетку, а дальше в рыжую, и вновь черна, а дальше в нечто тёмно-розовое, ну и дальше, и дальше проходясь по радуге, покуда васильевский глаз не дрогнет от тех превращений».

Вот, новая встреча героя со своей юношеской любовью и новый чёрный:

«разве что причёска стала короче и волос выкрашен до самой непристойной черноты».

И в самом конце, самый покрывающий их историю цвет, белый, как саван, тоска по иллюзии (потом были розовые волосы стареющей её – «вот только волосы у неё – розовые, даже больше к красному, русальному, а движения какие-то неясные, лишённые юношеской лёгкости», но нет, нет, нет):

«а на серое опускалась чернота вероникиных волос, а потом через дымку сна – их первый поцелуй под дождём в парке, а в парке том – снег, и снег, и снег, и утром, как проснулся – снег, не по погоде, лето же, а снег, и в обед – снег, и не тает до вечера, и она не пишет, не звонит, и спрашивать не надо, всё это вновь доведёт, и какая разница теперь, вновь бороться типа за любовь, и вновь холод, или вновь радость, или вновь ничто, вновь холод, вновь снег, и за белым уже серое…».

И здесь начинается Демченко-манипулятор. Перенасыщенные синестетические манипуляции: цвет, звук, осязание, работают на беременность текста, возникает удушье от прилагательных, образов, метафор, которых многовато, даже для описания женщины-музы (Лимонова тоже слишком тошнило текстом на его Елену Прекрасную):

«Взгляд – каряя радуга с редким льдом и голубой зеленью. Улыбки – галки-мармеладки, летящие на жёлтый круг в мазне дошкольника. Средние груди под дымчато-белыми шубами и чёрно-синими парками до колен. Ноги-карандаши, вылезающие из горлышка песочных часов, наверняка желающие отдохнуть на мужских плечах, предварительно сбросив тёмные чулки, телесные колготы, и светло-синие джинсы» («Охранители»).

Ощущение, что получается такая dizzy daisy, маргаритку тошнит. Женская ми-ми-миловидность (умеет Демченко, конечно) теряется в жирном, как рождественский кекс, на описательные языковые элементы, романе «Охранители». Много изюма, сухофруктов, приправленных бренди, много бренди, слишком. Опять немного мутит. Как Эми Уайнхаус на сцене, обжимающая синими, худыми пальцами спасительный пластиковый пивной стакан:

«И где-то там, в этой картине, ну явно про любовь и мечту, сидела в кресле из бамбука да за стеклянным столом девушка с глазами Петрушевской: в меру крашеная блондинка, чистый джин на ровных губах, соски под чёрной водолазкой, сигарета, красный маникюр…»

До «глаз Петрушевской» были «глаза-изумруды», а ещё «алмазный чёрно-белый Париж», но не об этом сейчас. Цвет – в масть. Хоть мутит, но визуализация же работает, как у Буковски, тянет джином и тянет в историю. Вот, например, так и тянет перевести на английский следующий фрагмент, и пойти потом в паб, где и белый, и коньячный, и красный, и действие, и эмоция. Здесь на цвет работают даже распаренные тётки (а как без них, и тут тоже: «Кожа первоклассника, угодившего в сауну: натянута как гитарная струна, красноватая, живая, а на левой брови – свежий шрамик. Попахивает от Аллы легкомысленностью и елью, джин убаюкивает доверчивую любительницу случайных знакомств»):

«Белые руки Маши на глазах, пальцы на заживающей синей коже. Слова – коньяк из красного ротика. Слова – коньяк, помада, тушь. Она естественная, истерична и хороша в своём горе. Хочется её целовать, утешать. Хочется пообещать, что забью вилами её фетишиста-бывшего, но стесняюсь таксиста, как школьник стесняется в общественной бане распаренных тёток с завода «Красная большевичка».

Кто же эта женщина, какая это героиня, и есть ли надобность в такой разной, истеричной героине, вредной музе, с вечно провокационными нарядами, ярким макияжем в современной прозе? Какой у неё, этой женщины Демченко, цвет. Видят ли эти белые овцы андроидные сны. Или всё же это репликант Дэрил Ханна и шуба, чтобы спрятать своё женское-девственное от мерзкой действительности мужского мира, как героиня Маша, как женщина Мария:

«– Нет, дорогие, я не привезла вам бусы и не буду менять их на дома и земли, – помахивает рукой Маша прохожим. Видимо, которым в диковинку видеть в Курске в 2014-м девчушку в оранжевой шубе».