ДИТЯ ВОЙНЫ

Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 15, 23.04.2020, автор: Ахсар КОДЗАТИ (г. ВЛАДИКАВКАЗ)

Колыбельная

В яме сыро, пахнет землёй.
Земля под ногами, земля над головой – тяжёлый пласт. Вот уже три дня мы не видим неба. И там, наверху, над обожжённой травой, над пустым пыльным аулом нет синевы.
Небо в дыму от пожаров.
При слабом свете, который снаружи проникает в землянку, виден ствол нашего тутовника. Когда-то, очень-очень давно, бабушка Дзыцца сажала меня на его широкую развилку. Какой он был высокий! А теперь его корни у самого моего лица. Один торчит из стены, обрубленный лопатой. Красный, будто лапка голубя.
В нише, выкопанной в стене, едва теплится керосиновая лампа без стекла. Ей душно. Пламя высовывает закопчённый, чёрный язык и облизывает стену, как собака пасть. Бабушка Дзыцца примостилась возле моих ног. Склонилась над недовязанным чулком. А мама в боковой каморке. Это где наша землянка сворачивает влево…
Как быстро мелькают бабушкины пальцы! Скудного света в лампе – только для них. По углам мечутся тени – вверх, вниз, как взгляд испуганного человека. Петля ложится к петле.

Ло-ло-ло-ло, а ло-ла!
Спи, малыш мой, досветла.

Это мне поёт бабушка. Будто младенцу в колыбели. Я помню, я слышал когда-то этот убаюкивающий, тихий голос… Вижу сквозь дрёму, как шевелятся её бескровные губы.
Из глубины земли докатывается, сотрясает землянку глухой взрыв. Лампа и бабушкин клубок вздрагивают.
В испуге открываю глаза. Поблёскивают спицы, нижется петля к петле…

А ты, кошка, не мяукай,
у окошка не мяукай,
ты поймай – потешь мальчишку –
перепёлочку и мышку,
перепёлочку, прошу,
подари ты малышу.
Будет он любить её,
ячменём кормить её…

Где сейчас бродит Гино? Пропадёт, дурашка… Разве ему плохо со мной? Сколько раз мама приносила его с улицы, а он пищал и царапался – всё норовил улизнуть.
Опять бухает взрыв. На голову сыплется земля, я поднимаю глаза и смотрю, как течёт она струйкой меж потревоженных потолочных брёвен…
Слышно ещё – шуршит солома в каморке. Мама тоже не спит. Хочется плакать, и я боюсь своих слёз. Мне станет страшно, совсем страшно, словно я буду один-одинёшенек. И ещё мне холодно, и ещё я устал лежать на боку…

Спи, усни, к нам друг идёт,
Мы одни, к нам друг идёт.

Бабушка, кряхтя, поднимается. Возится в углу и пришёптывает. Клубочек побежал, споткнулся обо что-то, нитку не пускает…

А интересно, что жучок?
Чёрный с головы до пят,
крылышки его блестят.
Чёрная на нём черкеска,
а кинжал натёрт до блеска.

Война набрасывается на бабушкину песню. И я не слышу её больше. Бум-бум! – шатают землю частые взрывы. Но грохот стихает, опадает, как дым, и снова в землянке рождается песенка. Она, точно огонёк в лампе, борется с темнотой.
Петля ложится к петле, слово к слову:

Жук-жучок, твой путь далёк,
погости у нас денёк
возле моего сынка.
Жук-жучок у нас гостит,
спит мой сын, а жук не спит:
он всю ночку напролёт
песню мальчику поёт.

Сплю или не сплю я? Жиденький соломенный матрац шуршит подо мной зловеще, словно угрожает.
Но веки слипаются сами собой… И опять неистово трясёт нашу землянку…
Темно. Запах земли и лампового чада. Еле-еле светит. Снаружи. Просто щель, в которую с трудом пролез бы человек, прикрыта куском стекла – вроде окошка получилось. Грязь ползёт по стеклу; еле-еле пробирается день в нашу яму через крохотную, как печная дверца, дыру.
Сделано это на тот случай, если завалит взрывом большую дверь, тогда можно будет вылезти через эту дыру. Ну а если и её завалит? – пугаюсь я. Только, может, наш старый тутовник не даст, прикроет от страшной беды? Как хорошо, что и тутовник с нами! Когда кончится война, попрошу бабушку побелить его ствол. И вокруг взрыхлим землю, пусть и дальше живёт.
А если не кончится война?..

 

Опоздавшее добро

Когда человек опаздывает, осетины в упрёк говорят: «Пусть и добро придёт к тебе с опозданием!»
Я опаздываю всю жизнь.
Только добежал до остановки – автобус тронулся. Ну что бы мне на миг раньше, я бы успел… Какая досада!
Хожу взад-вперёд и в тревоге поглядываю на часы. Обычно на этой площади такси бывает больше, чем божьих коровок в поле. Ещё издали завидев, сразу человек пять бросаются к тебе, как оводы в знойный полдень: «Поедем, дорогой, клянусь, нигде минуты не задержимся! Прямо к очагу доставлю!»
Хоть бы спросили сперва, куда еду. А согласишься поехать с кем-либо из них – упросит, умолит! – так остальные накинутся на счастливчика… Эх, да погаснет огонь в ваших очагах!
Отвезёт тебя вот такой, заплатишь ему больше, чем полагается, и попросишь немного подождать. Он посмотрит на тебя, как на врага:
– Считай сам свою мелочь!
А теперь все такси точно сквозь землю провалились. Вон только горбатенький «Запорожец» притулился у тротуара в конце площади. Издали – будто бычок пасётся…
Оставляю свою кожаную сумку на голом асфальте и бегу…
– Мне в аэропорт! – кричу в запотевшее стекло. – Очень вас прошу, если можно!
Сидящий в «Запорожце» человек даже головы не повернул – молча кивнул. Что-то больно уж скуп на слова. Не люблю молчунов.
Снова бегу через всю площадь. До чего тяжёлая сумка! Я уже волоку её по пыльному асфальту. Так жертвенного барана тащат за связанные ноги. Водитель открывает дверцу. Пытается мне помочь. Все они одной породы – это чтоб больше заплатили, такие услужливые! Голова как-то странно подёргивается, чёрные глаза поморгали и уставились в одну точку. Край рта разрублен шрамом и оттянут к подбородку. Блестит нитка слюны. Наверное, уже успел пролить «слезу Кермена» – хлебнуть стаканчик араки, подумал я. Если сорвёмся где-нибудь в обрыв на крутом повороте, то и костей не соберут…
– Послушай, у тебя же из глаз турьи рога выглядывают, куда ж ты меня повезёшь! Не рано ли нам обоим на кладбище? Да и тебя в таком виде в царствие небесное не впустят.
Я слишком сильно, пожалуй, хлопнул дверцей. Будто машина виновата. Хозяин и тут ни слова в ответ. Молча открыл дверцу, вытащил своё тяжёлое тело и обошёл машину, направляясь ко мне. Он прихрамывал на правую ногу, словно асфальт был утыкан колючками. Я на всякий случай отступил на шаг. Ещё и ударит…
Он прижал обе руки к груди и вдруг бессильно развёл. Губы зашевелились, я услышал какие-то стонущие звуки, которые и словами нельзя назвать:
– Ра-а-нен я… Ра-а-нен… В-вой-на…
Мне стало не по себе. И так стыдно! Эти мучительно прижатые к груди руки просили о доверии, на которое люди столь скупы.
– Простите, пробормотал я. – Простите…
Я чувствовал себя мальчишкой, наказанным за глупую и дерзкую шалость.
Мы сели в машину. Человек левой рукой взялся за правую, вложил её в ремённую петельку, которая висела на груди, и ладонью коснулся руля. Ладонь была затянута в кожаную перчатку, я смотрел, как безжизненно она лежала на дрожавшем руле. Два чувства грызли моё сердце – удивление и страх. Мчится по шоссе наш горбатенький старый «Запорожец», оставляет за собой одну машину за другой. А чёрная перчатка лишь едва касается руля! Иногда левая рука тянется к сигналу, чтоб дали дорогу идущие впереди «Москвич» или грузовик. Куда он так спешит? Хочет мне отомстить? Ему что, он полуживой, ему, наверное, уже всё равно. Мои нервы сбились в клубок, как испуганное стадо овец. Я вцепился в дверную ручку, будто она спасёт. От страха забыл, куда и зачем еду. Да пропади всё пропадом! Только бы живым выбраться из сумасшедшего «Запорожца». Принесу в жертву барана, не пожалею!
Я кричу, задыхаясь:
– Помедленней можно? Пожалуйста… Мы успеем! – ничтожные, трусливые слова!
Он улыбается. Я вижу это в зеркальце, которое над ветровым стеклом. Фальшивая улыбка… А глаза сверлят даль дороги. Нет, он издевается надо мной!
Перед нами громада автобуса. Всё ближе и ближе… «Запорожец» рвётся вперёд – мой водитель, как один из легендарных безумных всадников, которые, переходя реку, бросались в самую глубину… Сейчас мы ударимся автобусу в борт! Я невольно встаю и тянусь к рулю. Мы встречаемся взглядами в зеркальце. Его глаза спокойны. Только прищурены, словно прицеливаются. Я откидываюсь к спинке сиденья. Волосатая шея водителя крепко поместилась среди широких плеч. Смотрю на эти плечи и понемногу успокаиваюсь…
Ну, наконец, и аэропорт! С облегчением перевожу дух. Слава богу! До вылета ещё пятнадцать минут. Мой новый знакомый опять помогает вытащить сумку – моего «жертвенного барана». Протягиваю деньги. Он отстраняет.
– Ос-ставь… – обрывки звуков с трудом сорвались с его губ. Лицо покривилось.
Ещё один удар. Почему он меня оскорбляет? Или мало того, что я пережил за эти минуты?
Его взгляд вдруг посветлел: на взлётную полосу выруливал сверкающий «ТУ-104».
– Я ведь т-тоже л-летал… П-прав-вда, не на т-таком…
Каждое слово рождалось в муках. Там, где оно прерывалось, он помогал себе судорожным движением руки.
Я не все его слова понимал. Тогда он достал карандаш и бумагу. Левая рука вывела какие-то каракули, похожие на ветвистые голые деревца: «5 орденов и 8 медалей…». Потом из нагрудного кармана он извлёк помятые, пожелтевшие листки. Заикаясь, как и их владелец, они рассказывали о том, как воевал этот человек.
Чего было больше на его груди – наград или ран?
Ещё и тяжёлая контузия и простреленная нога… Нет правой руки. Война его лишила языка. Двадцать один год он не знал слова. Лишь недавно чьи-то умелые руки подзалечили эту последнюю рану… Как отдалённые сладкие звуки фандыра, вернулась к нему осетинская речь.
Что, пока не слишком вяжутся друг с другом слова? Но для меня они были самой приятной музыкой!

Перевод с осетинского
Гелия КОВАЛЕВИЧА