Дважды в России, с половиной в Лондоне
Рубрика в газете: Люди, стерегитесь!, № 2020 / 26, 09.07.2020, автор: Дмитрий ИВАНОВ
Один из нашего быдла
Папа бегал по избе, бил мамашу…
Новая книга Михаила Елизарова, огромный томина «Земля» оставляет в раздрызганных чувствах.
С одной стороны, мне интересен, более того, важен его герой. Володя Кротышев – нынешний обычный, простой, «совершенно заурядный парень», как отметил Андрей Рудалёв в эссе «Некрономикон настоящего человека» (эка завернул!). Без талантов, но и без закидонов. Елизаров выдумал ему историю с «биологическими» часами, которые отец завёл в момент Вовиного рождения, – быть может, они ещё когда-нибудь отзовутся в кротышевской судьбе значительнее, чем просто параллельное владение подобным хронометром его сводным старшим братом. В романе вообще полно открытых или подпрятанных зацепок, которые явно нацелены аукаться в дальнейшем повествовании. Пока же они лишь отвлекают от и так не очень захватывающего чтения.
Хотя как раз своей заурядностью меня и привлекает елизаровский персонаж – человек из нашего большинства. Никакого «ряда инициаций», вплоть до титула «настоящего человека», который Рудалёв ему присваивает, я в изложении вех его биографии не углядываю. Конечно, можно посчитать первые сто страниц очерком типа «как закалился Кротышев», – однако за промелькнувшие двадцать лет Владимир впрямь набрался силы, не в обиду сказать, чуть ли не бычачьей, но и только. По совести, Володя – современный недоросль, хотя собственной его вины в этом меньше всего. И вот он и иные такие, получившие положенное всем средненькое образование и легкомысленную уверенность в своём будущем, входят во взрослую жизнь и законно начинают претендовать на место в ней.
Кротышев, – не знаю, как правильнее, – ровесник или дитя перестройки: «Осенью я пошёл в школу и даже не заметил, что моя страна называется Российская Федерация, а не Советский Союз». Отец у Вовы – неудачник, точнее, неуживчивый «правдоруб». Поэтому семье пришлось поскитаться и даже разрушиться, – но без оставшихся на сердце паренька драм. Молодая Володина мама нашла себе другого, мальчик у них не прижился, и его последние школьные годы (не слишком успешные) прошли в провинциальном, каком-то придуманном Рыбнинске: здесь у самых обыкновенных советских бабушки и дедушки всегда имелась трёхкомнатная (!) квартира (видимо, ещё один предстоящий сюжетец). Отсюда Кротышев загремел в армию, да ещё в стройбат, где, однако, тоже обошлось без душевных или ещё каких травм. Отслужил два года землекопом, здорово накачал мускулы, под конец мимоходом удалось познать женщину (в отрочестве, в отличие от множества сверстников, – судя почти по всем нынешним книгам, – у него такого не случилось).
И вот он, – двадцатилетний, представительный, к тому же с «огромным»(!) мужским достоинством, но по-прежнему эдакая «табула раса» (чистая доска), которому, как отмечено автором, по барабану и чужие «оранжевые революции», и родные «русские марши» (хотя, отмечу и я, разница в возрасте, например, с прилепинским Саней Тишиным у Володи Кротышева всего-то несколько лет, – только первый из «активистов», а второй – из тех, кого причисляют к быдлу), – стоит на пороге самостоятельной жизни и готов ей отдаться.
Для живописания всей этой житейской дороги потребовалось чуть более ста страниц. А остальные почти семьсот нудно, растянуто, никчёмно детально рассказывают, как Кротышев осваивает похоронные ремесло и бизнес. К которым он призван то ли душевной (духовной?) склонностью, то ли провидением, то ли семейными связями. Меньше чем за полгода он опробует на скорбном поприще несколько профессий и с помощью уже закалённого мастера по «отжиманию», старшего брата Никиты (а потом и в пику ему) даже продвинется, так что ближе к финалу Владимиру «мучительно, страстно захотелось стать хозяином «майбаха», хозяином жизни…».
Естественно, на этом пути Володе доведётся поучаствовать в многократно всеми описанных ресторанных, банных и развратных посиделках. Ещё, конечно, в обязательных разборках, где он себя проявит настоящим бойцом и богатырём. В том числе будет и драка со сводным братом, от которого к нему переметнулась сожительница Алина, та ещё «тварь», искусительница, но и просветитель. Да, в моменты, свободные от секса, она наставляет Кротышева по части философии смерти, загробного существования, сатанизма и прочего оккультизма. В романе есть и ещё немало доброхотов по этой линии. К несчастью, все они – не живые лица, а простые рупоры знаний, доставшихся от писателя. Также ещё много бесцветных функционалов на ниве конкурентного кладбищенского быта и бытия. Единственное, что можно из романа о них вынести, – мелкие, тусклые людишки.
И это, к несчастью, справедливо: наш народ ускоренно вырождается, мельчает, планка спускается всё ниже и ниже. (Один теперешний хамский матерный книжный язык чего стоит!) Прошедший век сверх меры постарался расправиться с русским генофондом, – и в 17-м, и в 29-м, и в 37-м, и в великую войну, а в бесславные 90-е уже добивал… Вот и елизаровские персонажи способны только махаться, сквернословить, – ну, или, если хотите, поражать заёмной эрудицией…
«Кажется, – уже писал в «Литературной России» Алексей Татаринов (№9, 2020), – что при всём многословии слов о главном не хватает… Этих речей к концу становится до тошноты много. И словно сам автор недоумевает: сколько сказано, можно длить дальше, а ведь пусто!» И ещё:
«…торможение кладбищенских речей, похоронного базара – образец повторяемости и скуки».
С другой стороны, Алексей Колобродов подвёл своё мнение («Михаил Елизаров и новая «Земля»») к «одобрям-с»: у писателя вызрело «добродушно-циничное приятие однообразия такой русской жизни, от стройбата до прозекторских, успокаивающее и возвышающее…»
А ещё Роман Сенчин, в начале этого года затевая дискуссию в «Литературной газете» о сочинительстве и достоверности, мельком бросил: «Кажется, это «Клим Самгин» нашего времени».
Что могло подвигнуть на такое уподобление? Вероятно, Cенчину почудилась в «Земле» «история пустой души». Душа у Кротышева, безусловно, пока пуста, да ещё на страницах книги её просто слишком мало, – она теряется в пустоте и толщине елизаровского текста.
«Романом идей» книга тоже не пахнет. Есть много нахватанных сведений, но нет людей, которые ими живут. Не понимаю, где Колобродов нашёл «набор ярких, моментально запоминающихся характеров». По-моему, если персонажи романа чем и разнятся, то лишь количеством употреблённых матюков. Елизаров не может устоять перед простотой и силой этого обсценно-художественного приёма, и его «герои» и лепят, и нижут самые последние «выражения» без всякого разумного зазора, соревнуясь в непотребстве и гадости, гнили и гное сквернословия (кажется, скоро уже можно ждать на примерах той же «Земли» диссертаций об этих «новых выразительных аспектах» родного языка). Хотя, если кто-то ткнёт в меня «правдой жизни», тем паче правдой современного площадного или интимного языка, мне, пожалуй, останется смириться.
Но вообще-то всегда до сих пор считалось, что словесное искусство в том и состоит, чтобы, видя перед собой забор, не повторять буквами на бумаге просто и только – «забор», – тем более всё, что на нём написано.
Кстати сказать, Елизаров устроил себе дополнительную сложность, поручив Кротышеву повествование от первого лица. Пацану это весьма затруднительно в силу его неподготовленности к доставшейся роли. И когда то же Колобродов заводит речь о «разбросанных как бы на скорости, мимолётом, горстях словесного драгметалла», критик не хочет видеть, что эти «пригорошни», когда они действительно есть, неестественны или неуместны в устах героя-простака. Вот дословную матерщину тащить в текст, это ему с руки. Странно однако, что Елизаров, считай, напрочь лишает самого Владимира такой языковой составляющей. Только в самый-самый решительный момент очередного «отжима», когда сила на силу сошлись, в его голове застучат строки то ли дембельского, то ли детского дворового фольклора, которые, в цензурном усечении, я взял в эпиграф…
Тем не менее, и такой (или именно такой) Кротышев мне интересен и важен, – человек из масс, которые всё ещё остаются нужными элите и продвинутым индивидам, чтобы сеяли им хлеб, готовили пищу, нянчили и учили их детей, ухаживали на больничной постели, охраняли или, наконец, закапывая в землю. Этот двадцатилетний малый существенен и для всех нас, даже несмотря на то, что случающееся с ним в романе происходит не сейчас, не сегодня, а давным-давно, в каком-то совершенно забытом, непримечательном 2005-м либо шестом году. Очевидно, что писатель рассчитывает на долгую жизнь своего героя. Ныне ему должно быть лет тридцать пять, в 2024-м будет к сорока. Кротышев – один из миллионов, которые наполняют (или растрачивают) настоящее и будущее своей страны.
Вот и сегодня он пошёл (или нет) проголосовать, сходит снова и через четыре года…
И теперь важно, на что решится Елизаров в задуманной саге о своём землекопе. Будет так же мямлить ни о чём, прикрываясь то ли загробьем, то ли занебесьем, – или сумеет сказать нечто существенное о жизни на нашей земле, – а не под ней или за ней.
Один из интеллектуалов
Станьте, дети, станьте в круг…
Эта история, ставит в известность автор на первой странице, посвящена «моим дорогим друзьям: Герману Садулаеву и Михаилу Елизарову». Вот так, совсем для меня неожиданно, но и знаменательно…
Удивительно или нет, но история эта и происходит в том же затрапезном, никчёмном 2005 году.
Писатели точно не решаются переступить какой-то рубеж. То ли не знают дальнейшей российской жизни, то ли боятся браться за неё.
История, рассказанная Андреем Аствацатуровым в романе «Не кормите и не трогайте пеликанов», тоже основана на очередной, давно приевшейся разборке. Только на сей раз происходит она в попсовых кругах и за границей нашей Родины. Начинается в Париже, где, оказывается, у русских богатеев до такой степени пользуются успехом «песняки» некоей Катерины («У меня денег знаешь сколько? Как у дурака фантиков»), что её продюсер обнаружится мёртвым. Дальше немудрящий детектив переместится в Лондон, куда Катя сбежит от грозной опасности. А затем вообще, извините, последует чушь собачья. Чтобы защитить себя, Катя вспоминает о давно якобы влюблённом в неё петербуржце Андрее, который способен в свои 35 быть профессором по части зарубежной филологии, но вовсе сбоку припёку на роль телохранителя и защитника от вымогателей, – неясно, чем это Катя думала. Профессор, тоже не раздумывая, бросает (и таки теряет) свою мудрёную, но непыльную службу и летит в Альбион. Потаскавшись с ним по лондонским паркам и попрятавшись в тамошних отелях, Кате самой удаётся оставить своих преследователей с носом.
Да, ещё в минуту стресса героине приходит на память песенка из старинного отечественного детского фильма «Золушка» (см. эпиграф), – прямо, как в предыдущей книге. Правда, если сравнивать с елизаровскими персонажами, роли поменялись: теперь Катя не слишком развита, и уже Андрею надлежит знакомить её с достижениями культурной мысли, – обычно в моменты обильных соитий (каковым на протяжении романа они будут предаваться с кем ни попадя с лёгкостью необыкновенной, сохраняя при том взаиморасположение и чуть ли не верность, – эта характерная примета или причуда нашего времени так же регулярно смакуется ныне под каждой второй обложкой).
В один из таких мигов Катя предлагает Андрею сделать выбор и остаться с ней на Западе. Но профессор оказывается либерал-патриотом: «У нас в самом деле пьют из тебя кровь, но тут, по-моему, ещё хуже. Тут её разбавляют… Лучше уж бороться за жизнь и проигрывать, чем её просто поддерживать».
В результате, обозлившись на эдакую оппозицию, Катя выставляет Андрея из постели и оставляет на чужбине без денег. Дальше от его истории уши уже прямо вянут.
Чтобы вернуть нищего профессора в Ленинград-Петербург, вечный его приятель радикальный художник Гвоздев пристроит Андрея к каким-то малопривлекательным людям, где того в услугу попросили отвезти в Питер вроде бы лекарство, которое на российской таможне обернулось чуть ли не наркотиком и привело к ненавязчивому, зато очень волнительному, но крайне попсово в романе рассказанному знакомству с белёсым майором, которое, спустя очередной пяток пустых, фальшивых страниц, заканчивается ожидаемо благополучно.
Спустя месяц или два гнетущей безработицы и паскудного душевного состояния героя, возникает очередной знакомый добряк, и Андрея Алексеевича берут в штат на «коммерческий факультет». Но Аствацатуров (да-да, у героя и автора, оказывается, одна фамилия, – что бы это значило?!) был, есть и останется либералом. Он заступается за кого не надо, – и гордо расстаётся со злополучным коммерческим заведением. Однако в последнюю секунду фортуна вновь призывает оппозиционера на насиженное место, – и профессор на него усаживается. И даже Катя собственной персоной успевает предстать под финал перед ним.
При этом откровение: «Я редкостный говнюк», – ничего ему не стоит и произносится только ради красного словца…
«Мир абсурден, странен, иррационален, анекдотичен, как и существа, его населяющие, – написано на обложке книги от имени автора. – Все мы – немного пеликаны, красивые в полёте наших фантазий и смешные на земле».
Удивительное рядом: кажется, все мы сегодня ещё и писатели, – такие же, как пеликаны, красивые в своих стремлениях и замыслах, но на бумаге – чаще неловкие и вовсе нелепые.
Вот и Аствацатуров взялся за перо с уверенностью, что он способен вымыслить или изобразить живую жизнь.
Что ж, ему дано умение складывать части речи, – и вот, в частности, он демонстрирует худприём, наверно, кого-то впечатливший: почти всякая малюсенькая главка в конце содержит слово, которое непременно повторится в начале следующей. Ещё в наличии отменная память. Через каждые 3–5 страниц ему, к месту или нет, на ум приходят самые разнокалиберные воспоминания, – «невольно» или «неожиданно» (на самом деле, рассчитано с ремесленной пунктуальностью, хотя иногда коронное «помню» следует с явным перебором, по два-три раза на двух-трёх страницах): историйки, анекдоты, чужие стишата и вообще любой посторонний сор, перебивающие и сознательно путающие последовательность изложения, – как у иных признанных.
Готов он и поупражняться в юморе. Один персонаж назван в романе Никитой Виссарионовичем (оцениваете?). Другого супруга любовно именует «Михуйлой». Третий беспрестанно изволит шутить: «колобок закатился за лобок». И т.д. и т. п.
Да, он с лёгкостью выдаёт философические фиоритуры, типа обложечной, например: «В голову вдруг пришла мысль о странном парадоксе человеческих возрастов. Дети любят игрушки, любят всё настоящее (выделение моё – Д.И.) – впрочем, Кальвин именно это в них не терпел: подите от меня прочь, маленькие отродья… И Чоран, и Селин, и даже Хармс, думал я, не терпели. А вот взрослые не любят игрушек. Им нравится вокруг себя живое, настоящее (выделение опять моё, – так какое же из двух этих «настоящих» – настоящее?), хотя сами они кругом ненастоящие, деревяннее любой дрянной старой куклы».
Трудно всё-таки твёрдо судить, настоящие или ненастоящие «кругом» люди. Но вот в книге они точно картонные или вовсе тенеподобные, даже если награждены, как одна, «природной мясной силой», или подобны другому, который имеет «аристократический череп» и «высохшую руку», каковую протягивает «словно офицер-дворянин» (из какого же кино такое высмотрено?).
Однако главное – и ошарашивающее – иное: у этих недовоплощенных лиц в действительности могут иметься реальные прототипы, – то есть не прямые, но мёртвые копии живших и живущих людей.
…Приступая к книге, я узрел на обложке, что у Аствацатурова их уже несколько, что ещё десять лет назад его первый «роман» – «Люди в голом» стал бестселлером, но не проявил должного интереса: мало ли на что читатели падки. Теперь, пролистав «голый» текст, убедился: автор сразу же выставился на показ граду и миру, счёл возможным и нужным начать складывать сагу о себе родимом, разматывать нитку за ниткой житейский клубок юного и младого человека по фамильному прозванию «Жирмуноид», а заодно рыться в чужом белье и не самых изысканных экипировке и амуниции, – безо всякого смущения, наоборот, весьма ёрнически раздевая своих подлинных знакомцев до дурацкого или вовсе неприглядного вида.
А нынче, выходит, прямиком в том же духе продолжил… И уже не знаешь: быть может, Никита Виссарионович так и зовётся, по паспорту, – а колобок именно туда, куда сказано, и закатился.
Кстати, в «Людях в голом» меня поджидало открытие. Тогда Андрей Алексеевич реалистичнее смотрел на своё призвание, иным виделось будущее творчество: «У меня появилось стойкое отвращение к сочинительству, особенно если нужен сюжет». Тогда он откровенничал: «Литературные лентяи, такие как вот я, избегают сочинять романы и повести. Крупные и полукрупные формы отпугивают своим женским плодоовощным изобилием, потому что они требуют долгой изнурительной пахоты».
Пролетели десять лет, автор поднаторел и взялся, как видели, «пахать», правда, никак не изнуряясь.
Ныне ему не как на обольстительной обложке, а уже за пятьдесят. Пролетят ещё очередные несколько годиков, и он будет готов выдать новую «романную» порцию…
Люди, стерегитесь Аствацатурова-Жирмуноида! Он и вас способен подраздеть, представить «в голом». Только не в вашем, а в собственном, дурно пошитом.
Что ж,я давно,очень давно не читаю современных российских писателей/и разбор Дм.Иванова подтверждает мою установку/,разве случайно что-либо в руки попадёт/к примеру,роман Анны Козловой о шизофреничках/.
Предпочитаю-есть такой термин-нон-фикшн.А если попросту;наука,философия,история,публицистика ,если художественная литература,то классика…
Анатолий Хомяков
Спасибо автору Дмитрию Иванову за предупреждение “Люди, стерегитесь” траты личного времени на бесполезное чтиво. Сколько же Вам понадобилось времени, чтобы одолеть мало кому нужные книги и написать о них? Я иногда интересуюсь произведениями современных российских писателей, не желая делать рекламы, все-таки скажу, что с интересом прочитал книгу Адель Алексеевой “Кольцо графини Шереметевой” и книгу Татьяны Алюшиной “Две половинки”.
Головкину. Ссылки на себя, на свое собственное “я” как пример для других – не самый весомый аргумент. Трудно сказать, кто именно решает для каждого индивида, что именно ему читать, а чего остерегаться. Вот я с трудом взялась бы читать книгу с названием “Две половинки”: будто половинок может быть больше или меньше.
Согласен, что лучше вообще не критиковать произведения, не представляющие никакого интереса для читателей, чтобы не создавать рекламу их авторам. Кто-то вообще не читает современных российских писателей, а зря, а кто-то просто делится своими впечатлениями о книгах, не навязывая их никому другому.
Произведения, не представляющие интереса для одних читателей, могут быть очень интересными для других. Также критика произведений может быть доброжелательной и положительной. Критиковать – не значит всегда ругать. Критика может содержать похвалу.
Головкину. “Зачем же мнения чужие только святы?” (А.Грибоедов, “Горе от ума”). Теперь всю жизнь будете подпевать мнениям Иванова? По мне, так разумнее иметь своё суждение о прочитанном, а для этого надо прочитать книгу. Если не читали, то молчите. Глупо считать книгу бесполезной, если сам ее не прочитал. Иначе будет: “…. не читал, но осуждаю”.
Уважаемые, научитесь читать тексты. Никого и никогда я не осуждаю, никому не подпеваю. А вы верите литературным критикам? Если нет, то зачем они вообще нужны? Вот и пишите никчемные комментарии, и лучше под своим именем.
Головкину. У вас написано вашими же словами в № 4 о произведениях, не представляющих “никакого интереса для читателей”. Вы сами как определяете такие произведения? Прочитав их или поверив критику? А если я не верю этому критику, а верю тому, кто похвалил, Вы можете сказать, например, что “критик N. написал отрицательную рецензию на роман писателя М.”, но для вашего собеседника это может и не быть решающим мнением. Вы-то сами как сможете его убедить, что роман плохой, если сами его не прочитали и у вас нет поэтому аргументов? Будете пересказывать ему рецензию критика N.?