И это всё?!

Рубрика в газете: Проза, № 2025 / 50, 19.12.2025, автор: Сергей КУЧИН (п. Рамонь, Воронежская обл.)

 

«Вечерне-ночное обострение нужно перетерпеть до утра. Потом пройдёт эта непонятная чепуха». Так настраивал себя Подгузов, пытаясь задремать. Часок пробыл в забытьи. Очнулся от холода. Тихонько достал из кладовки полушубок.

– Ты что? – жена уже рядом стояла.

– Замёрз чуть-чуть. Грудину давит.

– Подожди, сейчас верблюжье одеяло достану, ложись.

Сидела с ним рядом пока, вроде бы уснул. А у него не сон был, а дрёма с картинками, или непонятное что то. На какое-то время, – толи это длилось мгновение, толи несколько минут, сознание прояснялось, и в тусклых лучах уличных фонарей, проходивших в комнату через лёгкую занавеску на окне, виднелась мебель. Значит, реальность он воспринимал правильно, адекватно.

А как приехали медики и забирала его «скорая помощь» не понимал.

После нескольких суток с перепутанными днями и ночами, с потерей памяти стало проясняться сознание как будто в полусне. И в какой-то момент странная картина вдруг заполнила всё окружающее: аспидная, даже совершенно чёрная, – как назвать-то её точнее? атмосфера. Мало того, что эта безмолвно угрожающая чернота наводила ужас, так ещё и пошевелиться не давала – хоть бы из лежачего давящего положения суметь сесть. Нет точки опоры. Никаких звуков не слышно. А впереди из ничего, без начала вылетали сверху в низ слева направо оранжевые искры и исчезали бесследно.

Безумие не подходит – сознание-то было. А что было? Полная парализация, потеря способности управлять телом… Ни одна мышца не подчинялась приказам мозга. Так происходит переход в никуда? И пришло в сознании резкое осуждение себя – столько не успел доделать из того, что мог закончить раньше. И тут новая мысль: «О чём жалеть-то из тех дел, когда уходишь от солнца, от близких людей навсегда? Исчезнут впечатления, наполнявшие надежды, наступает полное бессилие». Ни двинуть рукой, ни позвать на помощь, ни крикнуть не получается.. Только усиливался страх.Вот так уходят насовсем?

« Да что же? Неужели конец?»..

 Запомнился глубокий испуг, отчаяние, покинутость. «Зачем природа мучит, кончала бы издеваться».

И как облегчение заиграла в лёгком тумане какая-то старая пластинка и загалдела группа недовольных граждан с помидорной рассадой в руках.

Можно было двигаться… Обострённое представление уже приступающей к нему смерти. Но это было при полном сознании и возможности двигаться, сменить обстановку. Врачу ничего не рассказал; добавит срок.

Под впечатлением того видения прошёл день. А что может быть ночью?

Он боялся засыпать.

Затихли голоса сестёр в коридоре отделения. Свет выключили. оставили только блеклые ночники…

Не заметил как заснул.

Прошло ещё три дня, неясно стала проявляться как будто больничная палата: серый свет от плафона в потолке, тугой матрац, насильно надетая на его голову кислородная маска.

Чужое! Ох как домой хочется! Там не страшно засыпать, там родной человек. Стал просить врача выписать его из больницы. Ныл.

– Даже не заговаривайте об этом, у вас очень сложное положение, – и набор её непонятных слов, какие сразу исчезали из памяти.

Он нормально дышал и без маски, какую строгая медицинская сестра, часто заходившая к нему, надевала с нотацией: кислород вещь дорогая, нельзя без толку его расходовать.

Жену к нему не пускали, как и к другим больным не пускали их родственников.

 Когда стал подниматься, по её телефонному звонку подходил к окну и смотрел на родненького человечка. Она улыбалась самой главной для него в тот момент улыбкой. А у него наворачивались детские слёзы, как когда-то от прихода мамы.

Он уже ходил по палате кругами по тысячи шагов, потом и по полторы тысячи и продолжал ныть ведущему врачу, что пора отпускать его домой; а она была категорически против, опять перечисляла какие то специфические термины и называла ему срок пребывания в палате ещё почти десятидневный.

Но тут неожиданно произошла ротация лечащих врачей, у него оказался подтянутый мужчина, задавший несколько вопросов.

– Крепким дед оказался!

– Так выписывать пора…

Врач, собравшийся уже уходить, задумался.

– Во вторник.

– Слово офицера?

– Откуда вы знаете, что я офицер?

С пятницы время тянулось очень медленно.

Во вторник пришёл хирург-офицер в лёгкой медицинской одежде без маски и спецхалата, сел на койку.

– На танцы уже можно отправляться, пойдёте?

– Нет, не пойду… – уставшим голосом ответил Михаил Дмитриевич.

Врач внимательно, очень внимательно, показалось, что долго, смотрел ему в глаза. Подал лист с напечатанной какой-то таблицей.

– Вот эпикриз, всё, что нужно вам делать, здесь указано. Жена придёт минут через сорок. Нянечка к ней вас отвезёт.

– Да я свободно сам дойду, – удивился Подгузов.

– Так положено, – пожал руку, мельком, остро взгляну в глаза и простился.

Михаил Дмитриевич собрал свой пакет, очистил тумбочку от кульков и обёрток и стал к окну, ожидая появления жены. Нелюдимый мужчина лет сорока, лежавший на животе на соседней койке, уткнулся в книжку, не обращал внимания на Подгузова. Подгузов и ему внимания на прощание не оказал. Неприятный, заносчивый человек.

Жена за окном пока не появлялась.

Тихо позвала нянечка.

В коридоре к дверям палаты она подкатила коляску.

– Да вы что! Я нормально хожу…

 – Как сюда привезли, так отсюда положено и увезти.

В приёмном покое стояла жена с его курткой в руках. Неописуемо восторженные минуты выхода из больницы. Рядом наконец-то был родненький, счастливо улыбающийся его человечек.

– Ох, как ты осунулся!

– Я не замечаю.

Михаил Дмитриевич настраивался после больницы идти до дома пешком, а ноги на улице, оказалось, способны были осилить только метров пятьдесят. С трудом дошагал до остановки. На очень прохладном воздухе, отличавшимся от палатного, легонько закружилась голова. Дома вдруг невыносимо заныли зубы; пришлось вызывать такси и ехать к частному стоматологу. После укола в десну медик, казалось, уже бесконечно долго гремел в тумбочке какими-то железками. От сверления дупла и постановки временной пломбы ещё целые сутки побаливала челюсть.

А через неделю почему-то ярче стал вспоминаться тот больничный ночной кошмар. Может, начиналось сумасшествие? Он попытался понять, что же было в том видении, отчего сознание (он ведь в сознании всё время был) заполнялось ужасом. Безумие – не подходит, я же видел всё. Был полностью парализованный, обездвиженный, потерял способность управлять телом. Почему? Когда зубы успокоились зашёл Подгузов в читальный зал библиотеки, стал искать в учебнике психиатрии симптомы, похожие на его ночные. С ума сходил? Вроде, нет. Неопределённое время тот ужас длился – мгновение или значительный отрезок вечности? Но никакие отклонения психики то его состояние не объясняло. Галлюцинация – мнимое восприятие без реального объекта. Реального объекта у меня же не было, вспоминал он. Иллюзия – неверно воспринимал оранжевые движущиеся в полной темноте точки…

 Нет, психиатрия ничего ему не объяснила.

 В следующий приход он попросил библиотекаршу подобрать ему несколько художественных книг из русской литературы о сумасшедших. Оказывается, многие о них писали.

– Вот это не художественное, но может вас заинтересовать, – библиотекарша подала книгу Фёдорова «Общее дело», – особенно ярко выраженный фантазёр не столько сочинитель художественных текстов, сколько, вроде бы, философ Фёдоров вцепился в идею бессмертия или чего-то там ещё и решил навязать всем общее дело – воскрешение отцов сыновьями. Капризный был старичок, обижался на тех, кто его идею не поддерживал. Это же надо было так уверенно водить за нос читателей! Ну и вот вам пока наиболее известные произведения вроде бы о сумасшедших посмотрите, – и выложила на стол невысокую стопку книг.

Фёдоровская фантастика ему не подошла.

Чеховская растянутая до умопомрачения «Палата» вызывала скорее подозрение о «сдвинутости» автора, а не Громова и его сожителей.

От Чехова перешёл Михаил Дмитриевич по названиям гениальных сочинений к Гоголю и Достоевскому. Подгузов пролистал художественные подпольные, будто сумасшедшие произведения русской литературы – сами авторы что ли не в себе были, почему такую ахинею писали: болтовня о двух коровах, спросивших себе в лавке фунт чаю. Или мечты идиота: стану мол генералом, чтобы увидеть, как они будут увиваться передо мной. Гоголевский сумасшедший и подпольщик Достоевского – вымышленные, кое как сляпанные герои. Опять возникал вопрос у неспециалиста по амфибрахиям: это затуманенное сознание самих авторов, или сознательная их насмешка над читателем? У них перевоплощения как на сцене у актёров, мщение за обиды, придуманные ими самими. Каприз. Обиженные и озлобленные к сумасшедшим относятся? Герой «Записок сумасшедшего» Толстого мог развлечься при всём том муторном душевном состоянии: он мог выйти из комнаты во двор, заняться каким-то делом. Да были мысли угнетающие неизбежностью смерти? Да все о ней задумываются мельком или продолжительно. «Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть – уничтожение всего. Зачем жить? Жить, чтобы умереть?» У него навязчивая мысль, от неё можно уйти, а у меня ужас…

 Герой Толстого вполне здоровый человек, задумывается о естественном этапе жизни. В чём тут сумасшествие, он испытывает реальное чувство страха смерти.

Все три образа могли действовать, ничем не связанные – двигаться: – за собачкой гоняться или пощёчину кому-то влепить; герои их занимали физически (мышечно) активную позицию, у него же была полная парализация движения: не мог пошевелить пальцем, повернуть голову – такого не сочинишь. Ужасные сны с непонятными картинками. Что это было?

Нет, это не сумасшествие, это тебе только намекнули, что не волен ты в мире, как тебе раньше казалось…

А через две недели, когда он дышал уже на поллёгких, машина скорой медицинской помощи отвезла родненькую с приступом болей в печени. Два первых дня его к ней не пускали, а когда перевели её в общую палату и он увидел жену свою, то в первую минуту растерялся, – за три дня болезни лицо её похудело до неузнаваемости. Свой испуг он не мог скрыть.

– Ты не раскисай, – погладила она его сухой своей ручкой.

Приехал сын с невесткой. Молодая хозяйка очистила кухню, тщательно пропылесосила все комнаты. Ночевать ушла к подруге. У отца с сыном вечер прошёл в молчании. Мучило представление – она там одна и вспоминал, как ещё месяц назад жена стояла под больничным окном, улыбалась, что-то пыталась сообщить жестикуляцией, а ему главное было, что родненькая рядом.

Через три дня ему разрешили с ней быть. Из-за строгой диеты ей ничего пищевого и особенно десертного он не приносил. Она очень слабенькая была, еле-еле выговаривала вопросы, он старался отвечать подробно, смотрел на неё внимательно и иногда казалась она ему той семнадцатилетней заводной девчонкой, с какой впервые он встретился. Ну вот светились её глаза той радостью, с какой она встречала своего дружочка пятьдесят лет назад. И пронзала боль за ушедшие те годы. И текли слёзы. «Сколько было счастья, а я не понимал его». Она брала руку мужа маленькой, щупленькой своей ручкой, клала себе на грудь и нежно гладила. «Ну что ты расквасился!»

– Ты всё себе готовишь или на сухомятке живёшь? Крупу нашёл?..

Прошло ещё три дня и два старичка стали медленно прогуливаться под ручку по больничному коридору, освещённому розовым заходящим в облачную пелену на западе солнцем.

Не задумывался Михаил Дмитриевич раньше о завершении своего привычного жизненного пути. Периодические помехи на нём не влияли на представления о жизнеутверждающем будущем. Хирург в больничной палате назвал его крепким стариком. Сказал так, что можно предположить не очень надеялись медики в первые дни на выздоровление старенького пациента. Он тогда обрадовался похвале врача, чувствуя в себе возвращающиеся силы, а это был звоночек к затуханию их. Ясно теперь, что никогда больше не сможет он дачу обустраивать, да и до магазина дойти. Банальный исход, наблюдавшийся раньше у других стариков, теперь подошёл к нему. Заднего хода не будет. К такому, каким был он до «крепенького», как оценил его медик, старика он уже не вернётся.

Так в конце второй недели пребывания дружочка в терапевтическом отделении пришёл он в урочный час после врачебного обхода, чтобы погулять с ней, и неожиданно встретил свою родненькую в приёмном отделении уже одетую по уличному и деловитую как всегда раньше. От радости встречи он растерялся и спросил какую-то чепуху.

– Отсек потребовалось освободить, вот вроде бы выздоровевших отправляют домой. А я рада…

Дома всё установилось по-прежнему. Однажды, подсаживаясь к обеденному столу, высказал жене возмущение редакционной политикой в отношении большевистских вождей.

– Никак сталинисты не успокоятся, восхваляют при удобном случае своего генералиссимуса. Сейчас выступал гебистский старый генерал, в резкой, грубой форме бросал обвинения народу в невнимании к сталинским заслугам. Всё будто от него зависело, и без его руководства Россия бы не устояла, а он дал бой в Сталинграде…

– Может, не обращал бы ты такое внимание на всю эту братию…

– Может и так, но кто-то должен бы поставить таких знатоков истории на место…

 

Уже в аллейках на деревцах и кустиках появились чистенькие, любопытные, шустрые синички. Казалось, веселились без дела…

Сын собрался проверить дачу перед зимой и помочь Валерке в его строительстве.

– Ты-то куда расхорохорился?

– Посмотреть. Ехать-то не на автобусе, а на легковушке, ребята довезут, в ней тепло, не простужусь по дороге… Там ведь всё прибрать надо, рамы закрепить. Ставни саморезами притянуть.

Не понимают они простых вещей. А у него сердце болит, тоскует.

– Скажи сыну, что сделать, он сделает. Тебе там условия нужно создавать, печку топить, еду достать, – ребятам некогда за тобой ухаживать. Сиди дома. Приедут, всё тебе расскажут.

Вышли их проводить. Молодые уехали. А старички решили встретить новый день на лавочке у подъезда. День ясный, прохладный, такой, что пальцы стынут. Зато весёлый. Весело всем обитателям двора.

– Замечаешь ты, нет, как дни сжимаются? Не солнечное время укорачивается, а весь день… Вот не успела после завтрака убраться, как к ужину накрывать надо…

Неожиданно, ну так неожиданно! – появился около них Пчеловод.

– К вам иду специально. Прополис принёс. Вы пока один шарик замочите, можно на водяной бане, можно просто в водке, попробуйте по капелькам пить, – он вроде бы полезный.

– Спасибо тебе большое, Саш, спасибо, что ты помнишь. Дай тебе Бог радости!

– А меня вычистили за ненадобностью. Уговорил три месяца дать доработать до полной пенсии. И в деревню переезжаю. Жена согласилась ехать со мной. И сын говорит приеду, если там есть к чему руки приложить, – поделился Шляпа вялым голосом.

– Друзья твои кавказские помогают?

– За одну неделю распродали всё и уехали неизвестно куда.

– Ты неважно выглядишь, переживаешь за увольнение что ли? – присмотревшись к нему внимательно спросила Анна Петровна.

– То, что увольняют, меня только радует. А потух я так вообще… журнальчик мне попался про семнадцатый год… как-то неуютно мне стало… Родина, предательство… А откуда взялась всенародная поддержка? Октябрь шагает…

– Поддержка просто делается, когда на службе толковые люди. Такую поддержку описал Пришвин в своём дневнике: вызвали однажды со всех волостей представителей в уезд. Крестьяне собрались к залу заседаний, а на дверях видят объявление, тут мол собрание крестьян-большевиков. Крестьяне заявляют, что они беспартийные и направляются назад. А им выход преградил отряд крепких парней. они сразу поняли, куда надо идти. И ещё, насколько крепкой была спайка с народом «пролетарской» (в кавычках) власти показывает выступление Зиновьева на каком-то съезде в двадцать пятом году. Зиновьев тогда сообщил делегатам, что масса народа стремится к равенству, а пригревшиеся к местам коммунисты испугались, что лишатся льгот: зарплаты, квартиры, машины.

Подошла с улицы согбенная Ася Сергеевна, повязанная платочком синеньким на седых волосах, аккуратно одетая соседка с худеньким пакетиком, остановилась перед ними, прислушалась, достала из пакетика своего просвирки, раздала по одной каждому с поклоном:

– Христос Воскресе! Эти хлебцы натощак перед едой сжевать надо.

– А если я не верующий, – заявил Шляпа.

– Вреда никому не будет от них. А ты Миш…

 Шляпа глянул на неё и, не давая договорить, спросил:

– Из церкви возвращаетесь, Николая Угодника вспоминали?

– Вспоминали Великомучеников российских.

– Ваш храм так называется?

– Великомучеников всегда и везде можно поминать.

– И советских великомучеников поминаете?

– А как же!

– А вы древнее поколение как к Ленину относитесь, его тоже вспоминаете?

– Да на кой же он мне?

– Вот из-за такого равнодушия к нему тот самый Ленин много русского крестьянства уничтожил.

– Да я то в чём виновата?

– Я и говорю, вот из-за таких невиноватых он и перекорёжил всю Россию.

– Ладно чепуху-то городить! – и продолжила обращаться к Подгузову, – А ты, Михаил, оклемался? Ох и слабого тебя в скорую волокли. По виду не жилец уже был, а выкарабкался. Бога благодари, он спас. Молись.

– Не умею. Тебя попрошу – помолись.

– Я за всех молюсь, – и заковыляла к дому.

– Теперь уж внучки, даже правнучки замужем, а одна живёт, – глядя на закрывавшую дверь подъезда Асю Сергеевну покачала головой Анна Петровна.

– А ты когда одна останешься, поедешь к сыну жить? – ухмыльнулся Михаил Дмитриевич.

– Ой, вопросы же у тебя, дед, придумал тоже…

 

 

---

Окончание рассказов «Подтянитесь!», «Озноб», опубликованных в № 45, 47