ИСПЫТАНИЕ НА РАЗРЫВ
Рубрика в газете: Не глядите на нас с умиленьем, № / 0, 26.10.2018, автор: Сергей ЛУКОНИН
До сих пор я храню в шкатулке памяти запах терпкого табака, выцветшую гимнастёрку и руки, неловко держащие меня на коленях. Мама рассказывала – это был мой отец – Михаил Кузьмич Луконин: в 1945 году он приходил к нам на Старый Арбат. Спустя годы, когда наши встречи стали частыми, во мне сложился образ человека со всеми его достоинствами и недостатками, о которых я вправе умалчивать или говорить.
* * *
Он родился в Астраханской области, в Приволжском районе, в татарском селе Килинчи на берегу реки Булда. Его отец, Кузьма Ефимович, служил на почте, попутно учил русскому языку местных жителей. В 1921 году умер от холеры. Вдова Наталья Ефимовна с дочерьми и сыном возвратились на родину мужа в Быковы Хутора под Сталинградом. В 1930 году старшая сестра взяла мальчика в город. А там знаменитый Тракторный завод. Первая книга, которую он прочитал – «Тихий Дон». «…И урывками прочёл. После этого целый год, скрываясь в дровяном сарае, писал роман о раскулачивании, а однажды написал такое, что прочитанное вслух, наедине, ритмом совпадало с сердечным стуком, воодушевляло и удивляло. Это были первые стихи» (из Автобиографии. – С.Л.), как всплески волжской воды при штиле – робкие ощущения поэзии; дальше – литгруппа при заводе, увлёкся Маяковским. «В этот период окончательно пришёл к выводу, что открытие Маяковского, расширяющее возможности поэзии, его пример служение народу, является для меня самым дорогим из всего опыта поэзии. Это сформировало мои творческие взгляды», – напишет потом отец. Учился на вечернем отделении областного Педагогического института, продолжая работать на заводе, играл за футбольную команду «Трактор». Тогда и приметили юношу: пригласили в Москву учиться в Литературном институте им. Горького.
Характером отец был тот ещё: добровольцем пошёл воевать с белофинами, в лыжный батальон. А когда грянула Великая Отечественная война, с другом Сергеем Наровчатовым отправился на фронт в армейскую газету, ранен, вместе выходили из окружения. В Сталинграде под бомбёжкой погибла его мать. Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Николай Майоров… едва успели раскрыть крылья для полёта в поэзию, как были убиты. Горечь потерь отзывалась пронзительными и доверчивыми стихами Михаила Луконина. Он стеснялся их, не пришедших с войны: сам-то жив остался… Ответить было просто необходимо, и не только Николаю Отраде:
А если бы в марте,
тогда,
мы поменялись местами,
он
сейчас
обо мне написал бы
вот это.
(«Коле Отраде»)
Отцу тогда было 22 года! А через год написал: «Но лучше прийти с пустым рукавом, чем с пустой душой». Эти строки из стихотворения «Приду к тебе» цитировала вся страна. Можем ли мы представить себе современного юношу с таким нравственным запалом? Война взрослит человека значительно раньше, чем в мирное время. Молодые поэты в окопах и блиндажах спешили записывать строки. Ведь в любой момент их могли бы убить; выжившим – не легче, сплошные душевные терзания. «Я перед всеми прав, не виноват…» – писал фронтовик Борис Слуцкий. И словно в ответ ему Луконин там же, в «Коле Отраде»:
Я бы всем запретил охать.
Губы сжав – живи!
Плакать нельзя!
Не позволю в своём присутствии плохо
отзываться о жизни,
за которую гибли друзья.
Луконин всегда был на гребне событий, в поэзии шёл от частного к общему, не заостряя внимание на «мелочи жизни», на вздохи и охи на скамейке, на трогательный до умиления пейзаж – всё подчинялось поэтике монументальной, как у Маяковского! Зрела идейная позиция (не любим мы нынче это слово), взятая с собой из фронтовой молодости, не на прокат, а на всю последующую жизнь, и в походном марше по миру, и в роздыхе на берегу родной Волги. Идейность (она же и национальная идея) никогда не разменивалась Лукониным на пустяки: ни во фронтовых стихах, ни в интимной лирике 50-х и 60-х годов. Ему не надо было клясться в любви к Родине, верности народу, истерзанному войной поколению:
Я молодею, я дышу
дыханьем родины самой
с начала дней –
цель жизни всей
открыта вся передо мной.
Дела народов – крылья мне,
и вдохновенью моему.
Эти строки публикуются впервые.
* * *
В отличие от моих ровесников – сыновей и дочерей литераторов советского времени, я лишен был отцовского внимания, как это положено в полноценной семье. При встрече с ним буквально выдавливал из себя слово – «папа», а повзрослев, так и не смог привыкнуть к этому интимному обращению. Не тот ли мотив звучал в Автобиографии отца? «...воспитывался в худой избе в голоде и холоде, как должное воспринимая кличку «безотцовщина».
Вот ирония судьбы! И детям его: Николаю, мне, Насте, Анюте – это слово так знакомо!
* * *
Для армейских газет Михаил Луконин писал заметки, репортажи, очерки, делал записи в дневнике, участвовал в боях. Уже в этом журналистском ремесле чувствовалась умение одной фразой обрисовать характер своего героя и события. И, конечно, сочинял стихи, даже набросал поэму «Вступление». То был замах предвиденный. С юных лет ему интересен был «механизм» поэзии Владимира Маяковского: ёмкая форма, пружинистый ритм, ломаная строка. И он брал его на вооружение, чтобы наполнить строку собственным восприятием и пониманием мира, отзывавшимся горячим сердцебиением. Так и был назван первый сборник стихов – «Сердцебиенье».
Весной 1942-го под Негином вещмешок с рукописью поэмы «Вступление» сгорел в грузовике, подорванном вражеским снарядом. Рок преследовал. В 1943 году в эшелоне пропал вещмешок с рукописью «Поэма нескольких дней». В Восточной Пруссии 1945 года забыл вещмешок с главами «Дороги к миру», под Шетингом опомнился, вернулся и нашёл «в дымящемся доме на рояле». Как странно: Кульчицкого чемодан со стихами тоже сгорел, Майорова со стихами чемодан бесследно исчез.
Его друзья воевали на разных фронтах, служили и работали в городах и весях. Сильно тосковал по Симонову, Наровчатову и, конечно, по Николаю Глазкову, поэту, как бы сейчас сказали – «брутальному», это тот самый Глазков, что полетел на воздушном шаре в фильме «Андрей Рублёв». Была острая необходимость делиться, как хлебом, друг с другом ПОЭЗИЕЙ! Она самая главная любовь Луконина, и он ревновал к ней, как к любимой женщине.
* * *
Из Старого Арбата мы переехали в трухлявый деревянный дом в Хамовниках, мама топила печку, таскала в мороз и жару вёдра воды с уличной колонки, разъезжала по командировкам, наняла бездомную старушку Феоктисту, чтобы за мной ухаживать. И радовалась жизни. Что ещё нужно было для счастья? «…чтобы ты, сын, – говорила она, – несмотря на наши отношения с Михаилом Кузьмичом, знал, что у тебя есть отец, и ты должен с ним встречаться». До войны мама, Татьяна Кормилицына, училась в Литинституте, на одном с отцом семинаре Луговского. Война всё поломала.
Мальчиком я понимал, что мой отец – Михаил Луконин, человек особенный, не такой, как отцы моих ровесников в классе: если кто-то говорил о нём, то с придыханием (конечно, не литературного круга), не скрывая своего любопытного взгляда. Было страшно неловко и пугающе… В какой-то степени синдром «Луконин» за мной хвостом тянулся многие годы: во всём, чего я достиг в карьере – заслуга Михаила Кузьмича: институт, «Комсомольская правда», издательство «Молодая гвардия» – всё по его протекции, подмигивали: «Ну, как же! Папаня помог». Даже сейчас нет-нет да представляют меня незнакомцам: «Это сын Михаила Луконина, того самого знаменитого в Советском Союзе поэта». Смешно и обидно. Действительно, он пытался запихнуть подростка в спортивную школу, просил знакомого тренера взять меня в секцию. А тот отказался: «Мальчик слишком длинный». И, слава богу, не пошёл! И то верно, что он захотел пристроить меня в университет, откуда-то откопал аспиранта, пригласил в ресторан. На следующий день я поехал в общежитие на Ленинские горы, о чём-то говорили – не помню. Больше я с аспирантом не встречался. Что-то меня останавливало. Помню, хмурый взгляд отца: «Ты меня подвёл. Так не делают». Мои увлечения музыкой, театром воспринимал, как баловство. Какой уж тут блат!
Свою первую с ним встречу я хорошо запомнил. Он пришёл в «Комсомольскую правду» вычитывать вёрстку со своими стихами, я в это время находился в редакции, там работала мама. Балагурил с окружившими нас сотрудниками, смеялся. И всё поглядывал в мою сторону с удивлением и любопытством. Коренастый, подтянутый, лицо с налётом загара – таким оно было всегда. То ли ветер с Волги догонял его, то ли солнце степное…
* * *
…Воробьёвы горы. Где-то начало 50-х. Стоим мы перед симпатичной парой. У девушки глаза нараспашку, шея лебединая – Белла Ахмадулина. И юноша – высоченный, худой, не в меру широкоплечий, тонкие губы – Евгений Евтушенко… Я не раз потом видел его в квартире отца на Новопесчаной, нередко оставался ночевать, спал на раскладушке. В те годы отец был женат на Галине Семёновне Сокол – красивой волоокой женщине. Моё появление в доме и на даче в Переделкине не вызывали в ней, мягко говоря, энтузиазма.
И вот тут начинается самое интересное. С некоторых пор по Москве стали ходить слухи, дескать, Евтушенко увёл жену от «обласканного властями поэта». Столь пикантная история долгое время была на устах завсегдатаев Центрального Дома литераторов. Лет с тех пор прошло много, а молва по-прежнему муссируется, особенно в социальных сетях. Так вот, уважаемый читатель, я бы хотел воспользоваться любезно предоставленной мне редакцией «ЛР» возможностью рассказывать об отце и прояснить, наконец, ситуацию с домыслами, ничего общего не имеющими с правдой. Честно говоря, сомневаюсь – надо ли?
Так вот, отец случайно узнал, что его благоверная согрешила с Евтушенко. Реакция была незамедлительной – оплеуха, что в пылу гнева может (или должен) позволить себе любой мужчина. По заверениям самого же Евгения Александровича, он был вынужден жениться на этой женщине. Чувствуете, какая разница между легендой и фактом жизни? Брак оказался не счастливым.
И, как продолжение, уже ближе к нашим временам. Однажды я отдыхал в Доме творчества Переделкино. Спускаюсь со второго этажа в холл, открывается дверь, входит Евтушенко – в меховой шубе, величавый. Пожимает мне руку, и, с места в карьер:
– Ты знаешь, Серёжа, я в этой истории не виноват.
Глянул в сторону задумчиво и ушёл.
Насколько искренни его слова – трудно сказать. Хотелось бы верить. Под старость человеку свойственно осмысление собственных ошибок, опрометчивых поступков, грехопадений, наконец… Но ждать от него покаяния? Это священное его право, а не тех, кто готов смаковать, ворошить прошлое – в печати, публично, в соцсетях и ток-шоу. Луконин в этой истории был настолько деликатен, что можно было лишь догадываться о его душевном состоянии. Он просто вздыхал (всегдашняя привычка) – в жизни и в стихах:
Я повторяюсь
в ваших признаньях в любви.
Да, это не книга,
а я.
Не стихи это –
сердцебиенье.
С вами я молод.
Вижу небо,
слушаю землю,
вдыхаю траву.
Рядом с вами
боевое моё поколенье,
вместе с вами
и я
бесконечно живу.
(«Надпись на книге»)
* * *
Личная драма отца по касательной мне напомнила встречу пятилетней давности на книжной ярмарке с поэтессой Юнной Мориц. Раньше общался с ней шапочно. Раскланялись. И вдруг она говорит:
– Ваш папа, Серёжа, коллективное письмо против Солженицына не подписывал. Я это точно знаю.
Скандальное и грязное дело академика Сахарова и писателя Солженицына, высылка одного в Горький, другого – за кордон, гремело на всю страну и за рубежом. Отец в 70-е годы работал секретарём Союза писателей СССР. На эту щекотливую тему я заговорил с ним, сидя у него в кабинете на Поварской. Он вздохнул, закурил сигарету, и, глядя прямо мне в глаза, ответил:
– Не имею привычки подписывать коллективные письма.
Список подписантов, опубликованный в газете «Правда» 31 августа 1973-го года, можно найти на сайте. Все ли 31 автор письма (вот совпадение – в цифрах!) согласны были с его содержанием? Не думаю. Обратим внимание, что авторы его – фронтовики. И мы, с высоты надменного XXI века, можем позволить себе задать ёрнический вопрос: «Ну, что, товарищи советские писатели, на гражданке не хватило вам смелости выразить открыто своё мнение, сдрейфили? Да-да, извините, понимаем: идти против мнения народа, который вместе с Коммунистической партией боролся за коммунистические идеалы страны, право, нехорошо!»…
А если серьёзно, то, как говорится, из песни слов не выкинешь. Стихотворение «Владимир Ильич Ленин» написал Владимир Маяковский, «Коммунисты вперёд!» Александр Межиров, «Партии» Кайсын Кулиев, стихотворение, посвящённое Сталину, сочиняли Борис Пастернак, Анна Ахматова… Продолжить? Михаил Луконин не был исключением. Критики и критикессы, примостившись на парапет статуи Свободы, любят «промывать косточки» советским деятелям культуры, при этом, не задумываясь над простой истиной: поколение наших отцов и дедов жили в своём, исторически данном им времени. Плохое ли оно, хорошее ли – не нам судить; они страдали, радовались, ненавидели и – любили. И что же, эту любовь мы, современники, должны стереть из памяти? Или будем удовлетворяться очередным мероприятиям, посвящённым ВОВ?
Нам не речи хвалебные,
нам не лавры нужны,
не цветы под ногами,
нам, пришедшим с войны.
Нет, не это.
Нам надо,
чтоб ступала нога
на хлебные степи,
на цветные луга.
Не жалейте,
не жалуйте отдыхом нас,
мы совсем не устали.
Нам – в дорогу как раз!
Не глядите на нас с умиленьем, не
удивляйтесь
живым.
(«Пришедшим с войны»)
Есть понятие – «инстинкт самосохранения». Да, У Твардовского, Бондарева, Наровчатова, Друниной, Луконина, их ровесников был страх. Но не за себя, нет, извините, за высокопарный слог – был страх за судьбу своей страны, за поколение, в котором должны жить их дети и внуки. В этом, мне кажется, главный смысл инстинкта самосохранения в его социальном понимании. Исчез ли он сегодня?..
* * *
…Душно. Откроем окно. Бушует осень. Скоро будем отмечать столетие отца. Вспоминаю ранние 60-е годы. Боже, что творилось тогда! В Москве люди ломились в книжные магазины, били витрины, толпились возле прилавков, чтобы послушать стихи и взять автографы у Беллы Ахмадулиной, Алексея Маркова, Давида Самойлова, Игоря Волгина, чему я был неоднократно свидетелем. В битком набитых стадионах и концертных залах зрители, как заворожённые, внимали стихам самых модных поэтов, каждый по-своему озвучивал собственные строки – то экспрессивно, то чеканно, театрально размахивая руками, или бубнил, глядя задумчиво поверх голов зрителей. В своих воспоминаниях Белла Ахмадулина о Михаиле Луконине обнаруживает все особенности его голоса: «…совершенную, ничем не скованную свободу речи, непринуждённую доверительность интонации». Альманахи, стихотворные сборники, книги шли нарасхват. Их читали, независимо от меры таланта автора, присутствия социального накала, гражданской публицистичности или интимной лирики.
* * *
Афоризм Евгения Александровича «Поэт в России больше чем поэт», я бы отнёс всё-таки к этим временам, называемым «оттепелью». Это был бум – импульсивный, взвихренный ветром перемен. Поэзия, как легкокрылый ангел, воспарила над душами людей, жаждущих искренних слов, новых мелодий, новых ритмов. Она предоставляла им такую возможность, словно говорила: «Берите меня, радуйтесь!». Оттепель…– это солнце, весенний воздух, ручьи бегут, зеленеет трава… оттепель – это тающий снег, обнажающий пожухшие листья и комья мусора…
Скажем откровенно: Советский Союз в ту пору была полуголодным и нищим. Казалось бы, ему не до высоких материй. Но позитив нашего государства был в том, что в любую лихую годину оно пестовало культуру – пусть даже с выгодой для себя. Возможно. Руководители страны понимали, что трезвоном о будущем поколении советских людей, которое будет жить при коммунизме, не отделаешься. Необходимо открыть клапан, выпустить пары и дать, пусть мимолётную, свободу творческой интеллигенции – вечному возмутителю спокойствия. За стариков (хотя и прошли войну, но были ещё в форме) можно не беспокоиться – верные партийцы. Впрочем, не такие уж они были старики – всего-то 40–50 лет. Тогда в чём же дело? Всё просто: в спину им ещё дышала война. И говорить о войне было кровной необходимостью. Это был их берег. На другом берегу закрепилась молодёжь – задиристая и гордая, с новыми образами, новой метафорой, новой стилистикой. А между берегами текла полноводная, как Волга, река Поэзии. Правда, не всегда было уютно выступать вместе с фронтовиками, хотелось вырваться вперёд, невольно отстраняя локтем соседей. Но выступали-то вместе! В этом была объединяющая сила поэзии, как мироздания, о котором мечтал Луконин в письме к Гладкову в1944 году:
«…Друг мой, скоро ли мы снова станем плечом к плечу? А? ведь всё онемело без нас, и, что ещё хуже, раздаются всякие звуки, не родственные поэзии. Да будет наша встреча рождеством настоящего поэтограда!».
«Не родственные звуки» доносились и потом, главным образом в сторону «правофлангового поэта»
* * *
В последний раз спружиню над землёю
И всех своих, безвестных, догоню…
Рановато, отец заговорил. До августа 1976 года оставалось всего лишь восемь лет…
Если внимательно вчитываться в его интимную лирику 60-х годов, то обнаружишь человека безнадёжно влюблённого, готового быть великодушным:
Не осуждаю, но и не прощаю,
Не обсуждаю, но и не корю.
Спокойствие тебе не обещаю,
Но вечное прощание дарю.
И всё-таки «душевные терзания» поэта вряд ли следует воспринимать буквально. На то она и поэзия – свободный полёт!
В интимной лирике Луконина подкупают вопрошающая и сердечная интонация, стремлению к преодолению самого себя, вопрошание – «так ли живу?», это культ поэзии: «…А может, чтобы жило искусство, нужны на свете такие боли?». И – совсем близко: «Ты музыки земной космическая прядка» И снова – «Идём, свободные, как два пути, – два одиночества». И чем ближе к развязке, тем явственней звучит тема преодоления, и всё учащённей бьётся сердце. «Стихи меня взорвут когда-нибудь», «В Неопалимовском ночном», «На перевале», «Как тебе живётся?», «Захочу позвонить – опомнюсь».
Луконин не был бы Лукониным, если бы мы не слышали в его стихах тревогу за судьбы мира: «Спите, люди», «Обелиск», «Парк Бельвю» – отличные стихи! И снова раны:
Вы держите меня,
Как на приколе, –
Ранения давнишнего огня,
Ранения послевоенной боли.
(«Раны»)
* * *
Он жил «на излёт», опутанный со всех сторон общественной, литературной жизнью, летал, ездил в составе делегаций на писательские семинары, форумы. Взгляните на фотографию, запечатлевшую уникальный момент: участники Всесоюзного совещания молодых писателей и отец в центре группы, смеются, и все вторят ему, улыбаются. И Евтушенко на заднем плане, лукавый взлёт бровей.
Соратники отца в бешеном ритме шестидесятых и семидесятых вовремя остановились. Берегли запасы, испытывали себя на прочность? И, передохнув, шли дальше, высекали новые грани поэзии, поэзии величавой, не требующей громкого голоса.
Годы шли. Вслед за Лукониным, один за другим, уходили его товарищи: – Наровчатов, Симонов, Орлов, Смеляков, Дудин, Субботин, Ваншенкин, Межиров. По мере отдаления от нас, как шагреневая кожа, время сжимается, оставляет для потомков плотный ряд знаковых имён.
Каждое стихотворение последних лет Михаила Луконина – это малая поэма, в которой устойчивая форма сливается с содержанием, наполненным любовью и тревогой к жене Анне Васильевне – «Как тебе живётся, как шагается?», когда испытывает по-настоящему отцовские, непривычно сентиментальные, чувства к дочери – «Анюта на моей груди…» и наступает «вздох» облегчения». Можно теперь сказать самое главное, к чему призывало сердце:
Волга-родина, прости слова восторга,
И прости меня за всё,
Что умолчал.
Я живу тобой, плыву тобою, Волга,
Знаю твёрдо –
Ты последний мой причал.
(«Капля Волги»)
Вспоминал отец, как в юности дважды тонул. Это на Волге-то? Вытащили рыбаки. Спасли. Но вот фортуна! Однажды рыбачим мы возле хутора Глухого, что под Волгоградом. Жарко, неподалёку от нас вода сонно колеблет силуэты рыбаков. Стали купаться, и в какой-то момент, чувствуем, что оба тонем. Рыбаки заметили, круто развернулись в нашу сторону. Он размахивает руками, капли струёй скатываются с его загорелого лица и хохочет. Я – тоже…
Замечательная статья, горькая, восхищенная, глубокая, непосредственная.