Юрий Трифонов как создатель эпоса советской интеллигенции
К столетию со дня рождения писателя
№ 2025 / 34, 28.08.2025, автор: Александр БАЛТИН
«Обмен» затянет на горлах судеб петли: вплоть до смерти свекрови, естественно, нелюбимой… Бестактность обмена, подчёркнутая его неуместностью, заставляет Дмитриева, чья жизнь, как детство и юность, рассматривается фрагментарно, уклоняться от него. Обмен, как неизбежность – таким предстаёт он, и некуда от него деться; и плазма бытия, сквозь фильтры быта, выльется густая, сложная, с плотностью характерных для того времени деталей, со всем космосом трагедии, окружающей миры трифоновских повестей.
Городских повестей, что были чрезвычайно популярны: представители интеллигенции, угадывая в героях самих себя, читали и перечитывали, словно вчитывались в свои жизни, стремясь в них расшифровать нечто наиважнейшее.
Распад – частый мотив трифоновской прозы: в определённом смысле только распад он и исследует… В «Обмене» показана постепенность оного: кошмарная постепенность, будто неумолимость чьей-то воли проступает наползающей тяжестью; но верующим Трифонов (в церковном, по крайней мере смысле) очевидно не был.
Сияли некогда «Студенты» – безоблачность светового варианта соцреализма: Трифонов ещё не вышел на свою… в общем мрачную, странными тенями испещрённую, дорогу… Тени явлений, влияющих на нас более самих явлений.
Бесконечность движения вперёд – в недрах кратковременной жизни: к трагедии, в основном. По горлу реальности мчится шарик перемен, только они таковы, что лучше бы их не было.
«Дом на Набережной» высится феноменальной конструкцией: мемориальные доски смотрят в души глазами истории, но это теперь. Время слоённое в повести: рвётся оно, кадры мелькают и мерцают.
Глебов, вполне себе преуспевающий советский литературовед (сейчас сложно представить, что профессия эта когда-то была уважаемой и оплачиваемой), наталкивается в магазине, куда пришёл приобрести антикварный стол, на Шулепу, спившегося, скатившегося до роли грузчика, и столько лет не видались, что гирлянды их рассыпаются в сознанье… сначала искрами, потом – тускнея. Шулепа делает вид, что не узнаёт Глебова – зачем ему такие воспоминания? Это же Глебов, поддавшись законам оных, вспомнит зависть свою ко…обитателю Дома на набережной.
Обитателям. Одним из которых был Шулепа – вот, распугивающий нападавших при помощи пугача. Был успешен Шулепа, преуспевал, встречались с Глебовым и после войны, когда тот голодал…
Лейтмотивы, иллюстрирующие эволюцию героев (в эволюции человека словно отражена глобальная, всеобщая), прошивают повествование, отдающее эпосом интеллигенции – не потому ли так зачитывались когда-то?
Пласты несобственно-авторской речи слоятся: как вам такой «наполеон»? Трифонов прибегает к приёму, приближающему сознание героев к читательскому сознанию, чтобы становились они объёмнее, и аналитически-ретроспективная композиция словно увеличивает смыслоёмкость повести…
Трагедии Трифонова – заурядно-бытовые, они словно и не трагедии, порой вообще камуфлируются под быт – необходимый, порой съедающий само бытие.
…динамично работали спортивные репортажи и очерки писателя: словно контрастные по отношению к прозе: динамично и оптимистично, будто спорт – альтернативный мир, противоположный всему пресно-тяжёлому, разъедающему сознание…
Со школы писал Юрий Трифонов. В Литинститут поступал, как поэт. Поэтическое действо не пошло. Гроздья прозы туго зрели в писательском сердце.
…онтология обыденности – предложена им серией повестей; но таковая, что подспудное движение оных непроизвольно наталкивает на мысль о наличие высшей реальности, и определяющей пути всех.
Повседневность московской интеллигенции развернётся в «Долгом прощание», и даже любовный треугольник, прокалывающий вершинами жизни героев, словно и не выдаётся из неё, повседневности, хоть и приведёт к последствиям, необратимым для участников.
Выбор вынужденные свершать герои… словно теряются пред ним, поскольку смысл жизни остаётся затенённым… всё тем же бытом.
Через него часто сложно пробиться к ощущению бытия.
… Старик будет… без моря: впрочем, вариантом тяжёлой морской волны накроют воспоминания об Аси Игумновой, в какую был влюблён со школьной малости. Камушки чувств, неомрачённым ещё взрослой косностью, сверкают ярко: от того и воспоминания потянутся плотно, сплетаясь волокнами деталей, завораживая самого автора оных. Впрочем, никогда нельзя сказать, – память принадлежит нам, или она – во многом – руководит нами.
Трифонов не даёт ответов на вопросы. Он предлагает сумму картин, варианты ответов иллюстрирующую.
Во многом – писатель создал именно эпос советской интеллигенции, вымершего ныне человеческого пласта. Но ситуации, хотя в другом историческом антураже, с другими бытовыми подробности – характерно-общечеловеческие, а герои его столь наполнены жизненной плазмой, что ветшание книгам Трифонова не грозит.
В советское время интеллигенция была прослойкой (согласно советским представлениям о населении страны) между двумя классами: рабочим и колхозным крестьянством. А в демократической России стала, по сути, подстилкой для власти. Впрочем, суть-то не изменилась – обслуживание государства… Но в прошлые времена: “человек – это звучит гордо!”, а в ближние: “Эй, человек, это ты звучишь гордо? И в морду! в морду! в морду!..” Правда, вроде бы, спохватились, куда же без интеллигенции? но поезд, похоже, ушёл как раз за трифоновскими интеллигентами…
Лучше всего это звучит так:
– Человек! Скатерть смени! И еще мне двести грамм водочки! В графинчике! Быстро!