Когда гаснет свет

Рубрика в газете: На конкурс "Защитим Правду о Победе!", № 2020 / 29, 30.07.2020, автор: Марк ФУРМАН (г. ВЛАДИМИР)

Великая Отечественная война – это не только знаковые сражения мировой истории, подобные Сталинградской битве или штурму Берлина, но и жизненные судьбы и воспоминания миллионов солдат и офицеров армий, сражавшихся с фашизмом, нас – детей той поры.

---

 

В небесах мы летали одних…

 

До войны семья мамы из девяти человек – три сестры и четыре брата жила в Кишинёве. Глава семьи – мой дедушка был человеком трудолюбивым и уважаемым, на детей они с бабушкой не давили, каждый выбирал свой жизненный путь.

В 1933 году, их младший сын 17-летний Давид уехал из Кишинёва в Израиль. Патриотический юноша создавал первые в этой стране сельскохозяйственные коммуны (кибуцы), и вскоре стал членом подпольной организации, боровшейся в Палестине с засильем англичан. С началом Второй мировой он добровольцем вступает в еврейскую артиллерийскую бригаду, сражающуюся с танковой армией Роммеля в песках Африки. С открытием второго фронта бригаду перебрасывают в Европу.

В 41-му году его брат Израиль с первых дней войны был призван в Красную армию. Технически подготовленный парень стал фронтовым радистом. Впоследствии, он, вспоминая войну с фашизмом, говорил, что связисты не прерывали работы при бомбёжках и артобстрелах, а самыми ценными, на вес золота тогда были простые батарейки да ручные лопатки. Фронтовые дороги связиста Зильбермана, получившего в сорок втором тяжёлое ранение в голову, пролегли через Россию, Украину, Венгрию, Югославию. К середине 44-года советские войска сражаются на Балканах, и в составе 2-го Украинского фронта Изя участвует в боях при освобождении от фашистов столицы Югославии Белграда.

К этому времени он узнает, что Давид в составе английских войск находится совсем неподалёку, в десятках километрах от Белграда. Братьям с помощью радиосвязи удаётся связаться, договориться о встрече.

Из воспоминаний Израиля Зильбермана, который дожил до 94 лет, и после войны вернулся в родной Кишинёв: «Точно не припомню, но где-то к осени 44-го я узнал, что Давид, находится на границе с Югославией. Не без трудностей созвонились по рации, договорившись встретиться в центре югославской столицы. После переговора с командованием командир батальона отпустил меня на пять часов, Давиду его начальство выделило персональный «Джип» и трое суток свободы».

Встретившись, мы зашли в первое попавшееся кафе, где на деньги Давида – доллары и фунты были сверхвалютой в освобождённой от оккупантов стране – заказали роскошный обед. Я рассказал брату о нашей семье, большая часть которой находилась в эвакуации на Урале и в Сибири, судьбах братьев и сестёр. Однако во избежание возможных осложнений со стороны соответствующих органов он попросил не пытаться связаться с ними, никому не писать о нашей встрече. Время пролетело незаметно, потом Давид подбросил меня до нашей части. Мы обнялись, и увиделись уже только в шестидесятых, в Кишинёве.

Будучи в Израиле, я напомнил дяде Давиду о той памятной встрече. Он внёс в рассказ Изи свои дополнения:

– Когда я через несколько часов вернулся в часть и сдал машину, командир был чрезвычайно удивлён моим скорым возвращением. Впрочем, уже тогда союзники имели информацию о положении в Советском Союзе и сталинских репрессиях. После окончания войны, как фронтовик, я стал в Израиле почётным членом когда-то основанного и мной кибуца. Вскоре женился, в сельхозкоммуне трудился декоратором-цветоводом, наводил красоту вокруг. Неожиданно в пятидесятых появилась возможность в составе туристской группы посетить родной Кишинёв. Там нас разместили в центральной гостинице города, возили на экскурсии, но свободное время строго контролировалось КГБ.

Когда наша многочисленная семья, а это около пятидесяти человек, собрались в саду у папы за праздничным столом, я пробыл с родными всего несколько часов, поскольку не позднее восьми вечера надлежало вернуться в гостиницу. С известной ностальгией мы с Израилем вспомнили тогда и нашу встречу в Белграде…

– И знаешь, племянник, – закончил Давид, – я люблю песню на стихи Евгения Долматовского об эскадрильи «Нормандия – Неман». Там есть такие строки: «В небесах мы летали одних, мы теряли друзей боевых…». И хоть мы с Изей воевали на земле, а в песне говорится о советско-французских лётчиках, но именно война с нацистской чумой столь неожиданно соединила нас на Балканах. Наверное, эти слова можно отнести и к нам тоже…

Краткий эпилог. С десяток лет назад в возрасте 89 лет Давида не стало. Дядя Израиль, доживший до 94 лет, и к старости сохранил ясность ума, бодрость и оптимизм, день Победы для солдата-ветерана – святой праздник. Убедительным свидетельством, как он воевал стали ордена Отечественной войны, Красной звезды, «Медаль за отвагу», другие фронтовые награды. И не раз говорил, что, осмысливая пережитое, он вспоминает освобождённый Белград, памятную встречу родных братьев союзнических армий двух стран, сражавшихся с фашизмом.

 

Фронтовой хирург Сульман: как он болел за сборные СССР в больничной палате

 

Илья Борисович Сульман, мой старший и давний друг, заведовавший урологическим отделением Владимирской областной больницы, был доктором от Бога. С началом Великой Отечественной войны студент выпускного курса Харьковского мединститута добровольцем уходит на фронт. Стал полевым хирургом, под Курском получил тяжёлое ранение, через несколько месяцев вернулся в строй. Награждён боевыми орденами и медалями. А доучивался и получил врачебный диплом о высшем образовании майор Илья Сульман уже после Победы, в 46-ом. После демобилизации работал в Омской области главврачом районной больницы, и к боевым наградам в мирное время добавил орден Трудового Красного знамени.

Истинно мужское начало крепко сидело в бывшем фронтовике. Нещадно курил, любил дружеские застолья и компании. Но меру, понятно, знал. Был страстным хоккейно-футбольным болельщиком и автолюбителем, его машиной той давней поры стал знаменитый «еврейский танк» – старенький «Запорожец». Как принято у фронтовиков, болел за ЦСКА и, конечно же, за советские сборные по хоккею и футболу.

И вот через сорок лет после получения врачебного диплома Сульман тяжело заболел. Вначале появились кашель и одышка, потом слабость, потеря веса. Думали, все недуги от курения, возраста, но рентгенология поставила беспощадный диагноз – опухоль, рак лёгкого. Все близкие, друзья и врачи скрывали диагноз от Ильи, делая упор на брохоэктазы, хроническую бронхопневмонию курильщиков.

Помню, что первый раз в больницу Илья Борисович слёг в апреле 86-го года, когда начался чемпионат мира по хоккею в Москве. Уже на следующий день в палату к Сульману поставили телевизор, теперь он мог следить за всеми события хоккейного турнира. Я навещал его, приурочивая свои визиты ко времени, когда начинались хоккейные матчи. Мой друг чувствовал себя не очень хорошо: он похудел, была субфебрильная температура, повышавшаяся к вечеру, однако фронтовой врач держался молодцом. Как всегда шутил, рассказывал анекдоты, просматривал свежие газеты, и в обязательном порядке «Советский спорт», где во всех подробностях освещался чемпионат.

Чувствуя настроение Сульмана, и, поскольку не возражали ни родные, ни врачи, я для настроя друга прихватывал с собой небольшую фляжку коньяка. Илья Борисович не перебарщивал, ограничиваясь одной-двумя небольшими рюмками, закусывал в основном любимыми им карамельками. Очень радовался победе нашей сборной над хоккеистами ФРГ, немцев он, пожалуй, ещё с войны не любил. И вот день решающего матча со шведами. Я задержался тогда на работе, и вошёл в палату Сульмана только концу первого периода.

– Счёт 0:0, – держатся шведы, – сообщил Илья Борисович. – Похоже, они нас здорово поджали. Давай по капельке за хорошую игру, ведь за победу пить не принято.

Наступил второй период. Шведы не сдаются, на гол отвечают голом. После него счёт вновь ничейный – 2:2. Решающей оказалась третья двадцатиминутка, когда юный тогда Вячеслав Быков забил третий гол. Радости и восторгу Ильи Борисовича не было предела, показалось, что он даже почувствовал себя куда лучше, чем до начала этой решающей игры.

На майские праздники и день Победы Сульман выписался из больницы, однако уже через пару недель, где-то в конце месяца вновь лёг в ту же палату. Состояние его ухудшилось, а тут подоспел ещё один чемпионат мира – по футболу в Мексике.

На время чемпионата в палату к Сульману вновь поставили телевизор. Хорошо запомнилось, как Илья Борисович радовался победам сборной СССР, буквально разгромившей в первом матче венгров со счётом 6:0, и вышедшей из группы в одну восьмую финала. И как был огорчён её проигрышем бельгийцам, состоявшемся при отличной игре, не без помощи судей.

И вот – полуфинал, играют ФРГ – Франция. Прихожу к Илье Борисовичу в больницу вместе смотреть футбол. Он ослаб, исхудал, боли, скачет температура, но старается держаться, игра захватила его. Болеет, как бывший фронтовик, понятно за французов. Но со счётом 2:0 выигрывают немцы, мой друг весьма разочарован. После игры, перед уходом обещаю придти смотреть финал.

– Конечно, приходи, если получится, – с невесёлой усмешкой произносит Сульман. – И всё вы темните, лапшу мне, доктору, на уши вешаете. Я себе диагноз давно поставил…

Он прикрыл веки, я тихо вышел из палаты. Через два дня ему стало хуже. Интоксикация нарастала, температура подстать мексиканской, зашкаливала за сорок. Он не открывал глаз, был без сознания…

Финал чемпионата мира – 86 между Аргентиной и ФРГ я смотрел один. Болел, постоянно думая о Сульмане, естественно за аргентинцев. Они и стали чемпионам и мира, а днём позже, 30 июня, Ильи Борисовича не стало…

Вот так и так сложилось, что знаковыми последними событиями для Доктора с большой буквы, стали хоккейная победа сборной СССР на чемпионате мира в Москве и футбольный полуфинал в больничной палате.

 

 

Есть и у меня своя детская страничка о войне

 

Первые осмысленные воспоминания у меня связаны с войной. Летом 41-го, двумя неделями ранее 22-го июня, мне исполнилось пять лет. Как мальчик, достигший столь «зрелого» возраста, я пребывал в радостном восприятии окружающего мира – от беззаботно-шумных игр в залитом солнцем кишинёвском дворе до созерцания советских танков, прямо напротив ворот дома, денно и нощно охранявших городскую водокачку.

Уже в день начала войны, квартировавший у нас танковый полковник Сидоренко, человек осведомлённый, посоветовал родителям срочно убираться из города.

– Наша дивизия выдвигается на юг, румыны настежь открыли немцам границу, – сообщил он отцу, с которым подружился. – Уезжайте, как можно скорее. К евреям у них отношение особое…

Как потом я узнал от мамы, пару дней всё-таки ушло на сборы. Вернее на споры между родными – уезжать или переждать развитие событий: некоторые наивно верили в цивилизованность фашистов, полагая, что «хуже, чем при Советах, не будет». К последним относился мой дед и старший из его сыновей. Оставшись в оккупированном Кишинёве, они канули в вечность, светлая им память. Мои же родители добрались до Одессы, остановились у родных.

…Лампочка мигнула несколько раз. Облачко в стеклянном колпачке стало бледнеть, пока не превратилось в синеватое, слабеющее на глазах, мерцание. Потом она погасла совсем. Я прошёлся по комнате, но спичек нигде не было. Выглянул в окно – тёмные фасады домов и какое-то странное чёрное небо. Где же виделось мне такое небо?

Сел в кресло: скоро ли дадут свет? Внезапно на противоположной стене зажглось дрожащее пятно. Оно вытянулось в тонкий бело-голубой луч, который сломался, шагнул со стены на потолок, потом сломался ещё раз и пропал где-то в углу. Комната опять погрузилась во мрак.

…Когда гаснет свет в квартире и проходящие машины начинают ощупывать своими белыми пальцами тёмные стены, вспоминаю первые месяцы войны. Во время воздушных налётов на Одессу город словно укрывался громадным невидимым одеялом, и небо становилось тёмно-синим. Может быть, оттого, что море набрасывало на ночь свою голубую вуаль. Я лежал тогда с мамой в пустынной палате одесской больницы. Лихорадка сжигала моё маленькое тело. Но становилось ещё жарче, когда в комнате, на потолке и стенах начиналась пляска прожекторов, и мать, прижимая сына к себе, шептала какие-то слова, русские и малопонятные, еврейские, на идиш, неслышные из-за глухого перестука зениток. В одну из ночей вдруг стало светло как днём. Громадное пламя озарило небо за окном палаты. Наутро мама сказала, что неподалёку сбили фашистский бомбардировщик. В тот же день мы выписались из больницы. А час спустя, во время очередной бомбёжки, в корпус, где я лежал, угодила немецкая бомба…

Среди всех расплывчатых детских воспоминаний о войне это самое яркое …

Из окружённой Одессы на платформах с углём (обычных вагонов не хватало) мы вырвались последним эшелоном. Помнится, через несколько часов состав остановился на большой узловой станции. Платформы отогнали в тупик, на запасные пути. Люди ворочали блестящие глыбы, добираясь до ребристого металлического пола. Выбрасывать уголь строго запрещалось, иначе бы поиски свободного пространства значительно упростились.

Немытые полуголые дети-негритята резвились рядом с эшелоном. Взрослые, прослышав, что состав нескоро сдвинется с места, мчались на станцию в поисках пищи и воды. Под палящим солнцем всё это столпотворение вряд ли вообразимо, разве что на экране в кинофильмах о войне, стихийном бедствии типа землетрясения или извержения вулкана.

Внезапно откуда-то со стороны моря на бреющем полёте над эшелоном пронеслись немецкие бомбардировщики. Мне запомнились до подробностей чёрные большие кресты на белых крыльях да сатанинская голова пилота в кожаном шлеме с большими автомобильными очками. Фашист смотрел вниз, я с восторгом на него, ибо никогда не доводилось видеть столь низко летящий самолёт. В тот же миг всё исчезло, это мама прикрыла меня своим молодым горячим телом. Когда, недовольно освободившись, опять взглянул на небо, самолёты тёмными точками пропали вдали за линией горизонта. Они прошли над станцией без взрывов и единого выстрела.

Люди восприняли это по-своему, как доброе предзнаменование. Наверное, был всё-таки кто-то первый, закричавший: «Ура-а! Война закончена!». Его слова разом подхватили, в воздух взлетели панамы, женские косынки, кружевные платки, игрушки. Качали и подбрасывали нас, детей. Мама счастливо начала обнимать меня, частицы угля поскрипывали на её ало-чёрных губах. Тут-то все услышали вдали глухие, сдерживаемые пространством, похожие на отдалённые громовые раскаты, взрывы. Шум и крики восторга прекратились: народ застыл, напряжённо вслушиваясь.

Через непродолжительное время в обратном направлении пролетели вражеские самолёты. Облегчённые, словно некие фантасмагорические коровы после кровавого надоя, они с рёвом спикировали на станцию. Остатки боеприпасов в пулемётах, видно, остались, длинными, раздирающими воздух очередями фашисты обстреляли эшелон. Неподалёку послышались крики и плач, сирена «скорой». Говорили о двух убитых, нескольких раненых. Это была первая и последняя иллюзия о быстром конце войны.

Вот так, томительно и бесконечно, катились на восток по раскалённой от летней жары стране платформы с людьми и углём. Нас бомбили, часто коварно и внезапно, тогда смуглые от угля женщины с детьми прятались под платформами, убегали в ближайшую рощу, любое место, казавшееся укрытием. До сих пор перед глазами отполированные до блеска катушки колёсных пар да грязные днища платформ, которые я с любопытством рассматривал, лёжа в колее меж рельсами рядом с мамой.

За Москвой нас пересадили в мало-мальски подходящие теплушки. Столь же неторопливо, с многочисленными остановками, в конце августа мы докатились до Курганской области и отдалённого сибирского села с трогательным названием Половинка.

Последующее событие, скорее комическое, без особых последствий произошло 9 мая 1945 года, в день Победы. Запомнилось, как ближе к вечеру, когда праздновала и гуляла вся страна, я влетел в красный уголок нашего барака, где, сдвинув столы, собралось почти всё его взрослое население.

Потный и разгорячённый играми во дворе, хватаю со стола крайний стакан с прозрачной жидкостью, залпом осушаю его. В гранёном, однако, была не вода, а… ядрёная уральская водка! Застываю с гримасой боли и отвращения, из глаз льются слёзы, во рту и внутри нестерпимое жжение. Минутой спустя меня вырвало, тут-то и началась суматоха. Вызвали врача, сделали, как позже сказала мама, промывание желудка, словом, откачали. Случай этот закончился довольно благополучно, если не считать, что вкус водки я узнал несколько рановато, в девятилетнем возрасте…