«Кто», а не «что»: личность острее существования
Рубрика в газете: Страна поэтов, № 2019 / 43, 21.11.2019, автор: Константин КРАВЦОВ
Разговор с поэтом и священником Константином Кравцовым, недавно презентовавшим в центре Алексея Толстого свою литературоведческую работу о поэте Денисе Новикове «Заостриться острей смерти».
– Константин, начнём с вопроса о вашем коллеге, отце Стефане Красовицком, у которого я в прошлом году брал интервью («ЛР», 2019/13). Это один из тех поэтов, на которых я вырос – и он, как и вы, священнослужитель. Вы знакомы?
– Да, знакомы.
– Как вы относитесь к его творчеству?
– Оно разделяется на… был знаменитый ранний период, потом он долго молчал и где-то в 90-х снова стал писать. Хотя, может быть, он писал понемногу, никому не показывая, и в том промежутке. Но это фактически два разных поэта.
– Да, хотя…
– Согласен, какие-то искры раннего Красовицкого проскакивают и в стихах позднего. Я считаю, и не буду здесь оригинален, что это действительно гениальный поэт. Его и Ахматова считала «первым поэтом». У него даже есть её печатная машинка. Человек он очень оригинальный, радикальный, твёрдый. Важно, что тот его первый период творчества был для него не столько литературой, как он сам об этом говорил, а неким жизненным сценарием, который осуществлялся через поэзию. Способ жить в изуродованном мире… Стихи были жизненной программой для него и его поколения. Он ведь начинал ещё до Бродского, до «шестидесятников».
– Стихи были его способом… сопротивления, выживания?
– Ну да, да, и его, и его «окна на запад» – группы Красовицкого, как её называют. Это было интересно во всех отношениях – и как самореализация в тяжких условиях существования, и как новое поэтическое слово. Новая оригинальная образная система, лексика… Я, повторюсь, не оригинален в оценке, об этом много говорилось.
– Как вы думаете, поэзия и вера… С одной стороны, конечно, это совсем не одно и то же, но на примере Красовицкого, на примере вас или поэта Сергея Круглова видно, как христианские координаты задают поэтику, оказываются для неё плодотворными.
– …Ну вот смотрите. В случае Красовицкого мы имеем совершенно иной опыт, чем мой или Сергея Круглова. Придя к вере, он надолго перестал писать и сжёг ранние стихи, считая, что всё это «дьявольщина» и так далее… Пути могут строиться по-разному, это зависит от человека, его биографии, менталитета, от его понимания, что такое вера, что такое поэзия. Тут всё довольно непредсказуемо. Вот вчера была презентация моей книги о Денисе Новикове. Новиков не был воцерковлённым человеком, но был верующим, это видно по его стихам. Эта тема была центральной в его поэзии. Он всё время был обращён к Богу, о чём бы ни писал – в своих стихах он постоянно перед Ним предстоит.
– Мне вообще кажется, в нашей литературе это распространённое явление – христианская, так скажем, мысль оказывается плодотворной для создания именно поэтического космоса. Вот эта фигура постоянного ответа перед Богом, задающая лирического героя, образ автора…
– Да-да. Но это редкий случай, когда это предстояние находит именно поэтическое выражение. Новиков – это уникальный случай. Иной, чем случай Красовицкого, или меня, или Сергея Круглова. Всё зависит от очень многих вещей. И наше время заставляет по-новому задаваться вопросом о вере – о том, как быть верующему человеку в современной реальности. А поэзия как раз и говорит о том, как человеку быть «здесь и сейчас», опираясь, конечно, на всю предшествующую традицию, начиная с Гомера. А традиция только тогда традиция, когда она жива, когда она обновляется. То же самое касается и церковной жизни. Время задаёт новые вопросы, кроме того, в истории христианства есть и старые вопросы, которые не получили церковного ответа и остались в виде «теологуменов». Например, у Бердяева была статья «Спасение и творчество». Эта тема тоже не раскрыта, на ней не было акцента. Акцент был… на аскетической жизни, добродетели, заповедях, монашеский путь был доминирующим. Но коль скоро мы живём в апокалиптических временах – не при царе-батюшке, при котором жили ещё с 4 века, когда Римская империя стала христианской, и до 1918 года – а мы живём в 20 веке, веке глобальных катастроф, многомиллионных человеческих жертвоприношений на алтарь модернистского проекта, который тоже себя исчерпал, мы живём в эпоху постмодернизма…
– Допустим. По поводу постмодернизма есть разные точки зрения.
– Я понимаю это так: модерн, с эпохи Возрождения и до последнего времени – это такая прерогатива западной цивилизации, частью которой мы стали, начиная с Петра Первого. Этот проект уже не работает, о каком гуманизме может идти речь после Освенцима, ГУЛАГа, Беслана? Тема закрыта, поезд ушёл. О чём-то новом говорить сложно, потому что накоплен огромный «бэкграунд» за все эти столетия. Я не говорю, хорошо это или плохо, а просто, как мне кажется, констатирую факт, что модернизм закончен, и мы живём после «нового», после модерна…
– То есть, человечество пришло к 21 веку истощённым?
– Да, в духовном, культурном, интеллектуальном планах это очевидно. Я родился в 63-м году – помню брежневское время, потом «межеумье» до Горбачёва, Горбачёва, потом 90-е – я жил в трёх эпохах и замечаю, как и многие мои ровесники, понижение культурного уровня, опрощение, опошление. Если в советскую эпоху люди всё-таки жили высокими смыслами, то нам их не оставлено – речь идёт только об успехе, во главе угла стоят деньги, любые проекты могут быть реализованы только в том случае, если они коммерческие. Сейчас самое тяжёлое время для художника. В брежневское время идеологический диктат существовал, конечно, но уже практически не работал в конце 80-х…
– А сейчас деньги диктуют жёстче идеологии?
– Это рабство то же самое, и даже похуже идеологического. В брежневскую эпоху мы все уже научились обходить идеологический диктат, это уже были пустые слова, в которые никто не верил – и был, с другой стороны, Тарковский, который сейчас просто невозможен. Очень сильно изменился мир за это время. Как сейчас быть поэту, художнику? Он оказывается в положении маргинала, пишет для узкого круга друзей. Публикации, творческие вечера – для тех, кто ещё интересуется поэзией. В этом коренное отличие от позднесоветского периода, да и от любого периода русской истории. Русская литература началась с проповеди – со «Слова о законе и благодати» митрополита Иллариона, потом было «Слово о полку Игореве» и так далее, потом Золотой век русской поэзии, потом Серебряный – и даже в советское время интерес к поэзии был достаточно высок, хотя всё живое нещадно давилось, но тем не менее. А сейчас совсем другая эпоха.
– Но получается, что если литература у нас началась с проповеди, то сознание русского человека в той или иной степени теоцентрично?
– Изначально да, но с течением столетий это разрушалось. Первая катастрофа – раскол Церкви, потом петровские преобразования, углубившие раскол между знатью и народом, и всё закончилось 17-м годом, когда православная монархия рухнула. Мне не представляется возможным её восстановление. Разве что… чудом Божьим.
– Я уточню: может быть, сознание русского человека, пишущего поэзию – так или иначе теоцентрично?
– Опять-таки, какой человек, на чём он воспитан, что он в себя впитал.
– Вот возьмём Новикова – человек не церковный, светский, так скажем, а в поэзии своей действительно обращается к Богу. Это такая… не то чтобы модель, просто так себя человек чувствует, осознаёт. Перед Богом, перед судом. «И сладко спать перед военным трибуналом…» (строка из стихотворения Дениса Новикова. – Н.В.)
– Да, но это всё-таки не так часто встречается. К поэзии вообще неприменимы эпитеты, рубрики «духовная», «христианская». То, что Пушкин называл «приходской лирикой», к поэзии имеет мало отношения. Всё нужно пропустить через сердце. Путь к Богу всегда свой, собственный, и есть путь к Богу через поэзию, через претворение этого опыта в поэтическое слово…
– То есть, поэзия – путь предельно индивидуальный? Как и путь любого человека к Богу.
– Конечно, я бы даже сказал, личный. Сколько людей, столько и путей.
– Хотел у вас спросить вот про что. Вы, как верующий человек и вообще как человек определённых взглядов – глубоко переживаете гибель царской семьи?
– Безусловно. Это величайшая из трагедий, которая ещё не осмыслена. Как и вообще 17-й год, начиная с февраля, потому что Октябрь был следствием Февраля. И это столетие русской катастрофы не получило никакой официальной оценки. Ни слова не было сказано на государственном уровне, что о многом говорит. Пока мы не осмыслим это, будем катиться вниз.
– Осмыслим в каком ключе?
– Я, например, три года работал над книгой… начал изучать ту эпоху по документам, мемуарам, по тому, что писали о ней Иван Солоневич, Иван Шмелёв. Мне кажется, необходим процесс демифологизации. Кровавое воскресенье, Первая мировая война… Это всё в определённой степени мифы.
– Вы как-то изучали отдельно жизнь и подвиг великой княгини Елизаветы?
– Её путь достаточно известен. Замужество за великим князем Сергеем Александровичем, переход в православие, потом гибель мужа… То, как она собирала по кускам его тело. То, как она пришла в тюрьму к его убийце, террористу Каляеву, чтобы как-то смягчить его сердце. Я работал на улице Каляева дворником, сейчас улица, слава Богу, Долгоруковская. Что сказать о княгине Елизавете… По самому факту её мученической кончины и тому, что её мощи оказались и оставались нетленными, когда белогвардейцы достали их из шахты – очевидно доказательство святости. Она основала Марфо-Мариинскую обитель, пыталась создать в русской православной церкви институт диаконисс. У неё был свой творческий подход к вере, были разногласия с княгиней Александрой Фёдоровной из-за отношения к Распутину. Она, Елизавета Фёдоровна, считала убийство Распутина патриотическим актом, что странно, есть же, в конце концов, заповедь «не убий», которую государь напомнил всем своим родственникам, выступившим на защиту великого князя Дмитрия Павловича. И святой не застрахован от ошибок, он не какой-то автомат, выдающий правильные решения.
– Что сделало её святой – подвиг милосердия? То, как она пришла к убийце мужа, пытаясь его утешить – это действительно сильный поступок.
– Ну, перед канонизацией комиссия по канонизации собирает все материалы, большое значение имеет почитание этого человека верующими. Всё в совокупности собирается, изучается, и констатируется, что да, действительно, это человек святой жизни.
– Просто рисуется очень живой человеческий образ – с одной стороны, она пришла к убийце своего мужа – с другой стороны, в силу своего отношения к Распутину, высказывается в сердцах о его убийстве…
– Распутин – это отдельная тема. Она не знала его, как и многие, кто поливал грязью Распутина и, через него, царскую семью, особенно государыню Александру Фёдоровну. Это была такая кампания, «чёрный пиар». Общественный психоз, которому, увы, была подвержена и Елизавета Фёдоровна.
– Вы сказали, что она хотела основать институт диаконисс. Это очень интересная и смелая для русской церкви идея.
– Этой идее помешала война. Переворот февральский, кстати говоря, произошёл накануне уже намечавшейся победы в Первой мировой войне. Это было предательство главнокомандующего и страны накануне победы.
– Вы же знаете, что есть мнение, что России вообще не очень нужна была эта война, этот конфликт с Германией? Что это провальная, очень затратная авантюра?
– Тогда была очень сложная политическая ситуация. Было множество сил, заинтересованных в том, чтобы втянуть Россию в войну, и в России, и в Германии были такие «ястребы», в патриотическом угаре нагнетавшие эти страсти. И Николай до последнего пытался договориться с Вильгельмом о мире. Но была хитрая политическая игра. Германия объявила войну России после мобилизации войск на её границах. А приказ о мобилизации Николай не отдавал, его отдал министр иностранных дел Сазонов. Игра тайных обществ – тех, кого философ Ильин называл «мировой закулисой» – определявших денежные потоки, в первую очередь. И это, в первую очередь, Англия.
– Есть мнение, что Англия и навязала России эту невыгодную войну.
– Англия была гегемоном, Америка тогда была ещё где-то далеко позади. В итоге, политические силы внутри России – Гучков и другие – хотели поставить царя перед уже свершившимся фактом: война объявлена. В общем, как я уже сказал, это игра «мировой закулисы».
– И после мировой войны…
– Россия тогда активно развивалась. Это миф, что Россия была тогда отсталой, «лапотной страной». Строились электростанции, понемногу повышался уровень жизни. Надо осмыслить период последнего царствования – почему произошла эта катастрофа, кто её вызвал?
– А как вы считаете, кто?
– В первую очередь, русская интеллигенция. Те, кого Розанов называл «оппозицией с сёмгой». Образованный слой, не только интеллигенция, который был уже настолько прозападным, настолько оторвался от русской жизни, от православия, им настолько хотелось жить, как на Западе. «Отсталая Россия», «тюрьма народов» и далее по тексту. Не ведали, что творили. А может, кто-то и ведал.
– А разве Россия, по большому счёту, не часть западного мира?
– Как сказать. В какой-то степени, конечно, да – была изначально Римская империя, её восточная, Византия, и западная часть, было много отличий, было и много общего. Но всё-таки Россия не Запад хотя бы потому, что там католицизм и протестантизм, а у нас православие. Это другая ментальность.
– Может быть, Россия – другой, но всё-таки Запад?
– Может быть. А может быть, они – другой Восток. Конечно, Великороссия, до Урала – это западная страна. А за Уралом – это же, по сути, русская Америка, колонии. Там жили свои племена, а русские мирно колонизировали эти земли в сторону Тихого океана, вплоть до Аляски. Мы особый мир. В чём-то мы европейцы, в чём-то… не азиаты, ни в коем случае – восточноевропейцы, восточнохристианская цивилизация. После крушения Византии и нашествия турков на Балканы Россия осталась хранительницей восточнохристианского православия.
– А Сибирь стала русской Америкой. Если проводить аналогию тамошних коренных народов с индейцами – насколько я знаю, вы изучали культуру коренных народов России, северных народов, и сами родом с Севера, из Салехарда?
– Да, и это отдельная тема. Я был знаком с одним человеком, представителем коренного северного народа, и он открыл для меня совершенно иное, духовное измерение. Мы все были в западной парадигме – слушали западную музыку, читали западных авторов – западные идеи прогресса. А тут я увидел что-то коренное. Исконное, связанное с природой. И сам по себе он был человеком чистым, глубоким и талантливым. Я перевёл его поэму «Пословский причал», а имя этого человека – Леонтий Тарагупта. Поэма была потом переведена и на английский язык, её издали в Америке.
– А какого человек народа?
– Хант. И вот мне открылось новое духовное измерение. Можно говорить, что язычество – это заблуждение, но это всё же духовность, тогда как западная «антицивилизация», как её называл Генон – принципиально бездуховна. Отрицает связь с высшим началом, с Богом.
– Ну, это действительно светская цивилизация.
– Да, именно что безбожная. А язычество – нет. «Не то, что мните вы – природа, в ней есть душа, в ней есть язык…». Но и там это сейчас разрушено. Хантов ещё в малолетстве забирали на вертолётах в санаторно-лесные школы, и в результате того советского образования, которое они получали – не знаю, какое они получают сейчас – они отрываются от своих корней, но и к городской цивилизации прийти не могут. Не говоря уже о том, что они давно спиваются. А сейчас им ещё и рыбу запрещают ловить, потому что «Газпром» уничтожил экологию на том же Ямале, откуда я родом. Это трагическая картина. И этот трагизм Леонтий и выразил в своей поэме – трагизм уничтожения их представлений о мироздании и Боге, которыми они жили.
– А как можно сохранить их культуру в духовной чистоте корней, так скажем? Есть какие-то способы?
– Я не знаю… только фактор чуда. И это касается всего мира. Ситуация в мире такова, что все традиционные культуры обречены, их давно и сознательно уничтожают.
– Может быть, это не только уничтожение, а и неизбежный путь развития?
– Я не вижу здесь развития. Если только с обратным знаком. Не прогресс, а регресс. Я опираюсь в этом вопросе на школу традиционалистов в духе Генона – мне кажется, эти ребята уловили что-то важное в мировых процессах. Деградацию. И в конце концов, есть книга Апокалипсиса, где символически сказано, к чему идёт человечество, к чему ему нужно готовиться.
– Но ведь в Апокалипсисе говорится о «тысяче лет благоденствия» перед концом света.
– Это спорный вопрос, его обсуждали со Средних веков – что понимать под «тысячей лет благоденствия». Может, это и был период с 1-го века нашей эры. Есть разные трактовки. Вспомним хилиазм. В общем, я не думаю, что перед приходом Антихриста человечество ждёт какой-то расцвет. Хорошо, если сохранятся какие-то очаги духовности в этой надвигающейся и уже накрывшей нас тьме.
– То есть, появления новой духовности вы не ждёте – дай Бог, удастся просто что-то сохранить?
– Духовность – вполне определённое понятие, и в этом смысле тут не может быть ничего нового. Тут как с традицией, если мы говорим о поэзии: традиция – обновляется, но её основа остаётся одной и той же. Есть некие незыблемые принципы, на которых строится культура, семья, мироздание и прочее. Если эти принципы разрушены – можно сказать, что появляется что-то новое, но это новизна на один день. Прогресс в этом и состоит.
– А суть не в новом, но в обновляемом, вы хотите сказать?
– В этом отличие традиционализма от консерватизма. Консервировать можно что-то мёртвое, а тут – живые процессы, но основа остаётся заданной свыше. Об этом есть стихотворение у Георгия Иванова: «Нет новизны, есть мера, а вы мне омерзительно смешны, как варвар, критикующий Гомера». Я придерживаюсь этой точки зрения.
– Говоря на примере Георгия Иванова, да и Дениса Новикова – не является ли поэт всегда, по сути, «последним из могикан?»
– Да, можно и так сказать.
– И не происходит ли развитие русской поэзии, во многом, не только за счёт продолжения традиции – а и за счёт решительно отмежевания от текущей реальности?
– Как раз Денис Новиков – яркий тому пример. Он вообще разорвал с литературным окружением. Это радикальный путь, я не скажу, что всем нужно так поступать.
– Но это путь отчаяния?
– Может быть, но не только. Это осознанная позиция в текущих условиях. Каждом поэту решать самому, как ему существовать в этом мире, который его выталкивает, которому он абсолютно не нужен.
– В его характере… насколько я понимаю, у него был жёсткий характер?
– Нет, нет. Человек может меняться, но я его запомнил совершено другим. Он был очень компанейским. Искромётное остроумие. Душа компании. Человек очень «московский», очень начитанный, ни у кого с ним не возникало проблем… до определённого времени, конечно. Когда произошёл слом.
– Во времена «Самопала»?
– 90-е годы, Англия… Между его первым и вторым пребыванием в Англии у нас была короткая встреча в общежитии Литинститута на Добролюбова. Тогда он показался мне каким-то потерянным. Не таким, каким был раньше. Потом, когда он вернулся из Англии, в 95-м году, мы несколько раз созванивались. Да, видимо, какая-то жёсткость ему была свойственна, нетерпимость, и с годами это могло усиливаться, но я не был тому свидетелем. В нём сочетались разные вещи.
– На том Западе, о котором мы говорили – каково, на ваш взгляд, было Новикову, какой опыт он оттуда вынес?
– Немногое могу сказать, только по его стихам, плюс я общался и общаюсь с его женой, Юлианной Новиковой. То, что он вернулся, не прижился, уже о многом говорит. Там он начал сильно пить. В общем, ко двору явно не пришёлся. Даже по его эссеистике в известной книге «Река облака» видно, что что-то его там привлекало, что-то отталкивало, но, мне кажется, он просто был русским поэтом, русским человеком, в этом причина.
– Как вам кажется, «Самопал» – его самая сильная книга?
– Ну, она самая трагическая, в ней, по выражению Мандельштама, «с последней прямотой» говорятся какие-то вещи. Предыдущая книга, «Караоке», мне тоже очень нравится, она иная, а до неё были «Условные знаки», он как-то менялся постоянно. Но больше всего меня поразил «Самопал», да, та нота трагизма, которая там прозвучала. Я вижу в этих книгах определённую последовательность.
– Крестный путь?
– В общем, да. От такого обласканного славой мальчика, который пришёл в литературу уже зрелым поэтом, случай крайне редкий – а ранняя слава, пожалуй, самый страшный соблазн для поэта – до полного разрыва с литокружением.
– Что толкало его к разрыванию связей?
– Не могу сказать, да и никто не может. Много факторов. Может быть – то, что его не признали, вытеснили из литературы. Печатали, но не замечали. Об этом писал Илья Фаликов. Это было для него очень болезненно, потому что он мог быть только поэтом. И когда мы начинали, входили в литературу, ситуация была совершенно иной: Литинститут, Союз писателей, публикации, книги, переводы, командировки – жизнь удалась. Может, ещё и по заграницам поездишь, как Евтушенко. Была другая страна, другое отношение к поэтам. А потом случился обвал. И Денис, как самый талантливый из нас поэт, пережил это острее, чем кто бы то ни было.
– Только он вышел на взлёт – и тут же подрезали крылья?
– Да, и книга «Караоке» была незамеченной, изданная тоже после Англии, и «Самопал», на который была одна-единственная рецензия, которую он к тому же не увидел. И само это понимание, что поэзия – то, ради чего он живёт – в современном мире никому не нужна – было очень травматическим опытом.
– И это заострило его характер.
– Мне кажется, да, это главное.
– Часто в России поэт идёт по сценарию крестного пути?
– Я думаю, в России ему предопределено идти по этому пути, если он настоящий поэт (с улыбкой). Даже взять Пастернака – как он ни пытался с советской властью все эти «шуры-муры», всё равно, всё равно… Россия закончилась в 17-м году, потом началась совсем другая страна.
– И теперь снова – другая страна.
– Да, но собственно в России конфликт поэта и власти не стоял так остро. В отличие от Советского Союза. Был ли у Пушкина конфликт с властью? Нет, скорее со своим временем, со «светом» в лице Геккерена и Дантеса, и всей этой великосветской черни. А с государем у них были шероховатости, но они ладили. Пушкин, как известно, был монархистом.
– Хотя происходил из кружка декабристов.
– Ну как происходил… Он увлекался по молодости этими модными идеями – «офеизмом», Французской революцией – но потом от всего этого отошёл. Зрелый Пушкин – совсем другой Пушкин.
– Так значит, крестный путь поэту в России – предопределён.
– Сейчас, в той или иной степени, безусловно. Альтернатива – путь конформизма с этим временем, с духом «века сего». Как говорится в Евангелии: есть дух Христов, а есть дух «века сего». Этот конфликт неизбежен как в жизни христианина, так и в жизни поэта. Я не представляю себе русского поэта – не христианина, пусть даже бессознательного.
– И эта мысль из ваших уст очень показательна, об этом я и спрашивал изначально. Русский поэт – в той или иной степени христианин?
– Конечно, у нас это в генах. Мы можем сами этого не осознавать, но – тысяча лет христианства не может пройти бесследно. Но вера такая вещь, мистическая – человек может и в церковь ходить, будучи верующим чисто номинально. И наоборот. Но «душа человеческая – христианка», по выражению Тертуллиана.
– Из нашего разговора как-то напрашивается мысль, что христианин – это человек, остающийся «за бортом».
– В общем-то, да. И в раннехристианскую эпоху было так. Природа человеческая поражена грехом, грех нам ближе, понятней.
– Но есть, с другой стороны, и позыв «отмежеваться».
– Дело в том, насколько глубоко человек осознаёт необходимость этого отмежевания, отрыва от мира сего, века сего. Настолько жизнь его и будет крестным путём.
– Понемногу подытоживая: сказано, что человек создан по образу и подобию Божьему – в чём для вас заключаются эти образ и подобие? Человек – личность, но ведь и Бог в христианстве понимается, как личность, как «кто-то» или, вернее, «тот, кто».
– Безусловно. Многие отцы Церкви писали на эту тему. Личность… это переводное слово, а точнее – греческое слово «ипостась» – основа, праоснова, фундамент. Личность – не природа. Индивидуальность, черты характера, склонности – это природа человека. А личность – неопределима. Это сама основа, не «что», а «кто». Это образ, а подобие человек должен реализовать, будучи по своей жизни подобен Богу. Это святоотеческое толкование, я тут ничего нового не говорю. Личность – это свобода, в том числе от собственной природы. Ипостась предшествует сущности, если говорить на богословском языке.
– «Кто» до всякого «что».
– Именно так. И в этом отличие восточнохристианского богословия от западного. У них на первом месте – природа, сущность.
– Это, наверно, классическое философское понимание.
– А у нас изначально – свобода. Свободная личность определяет своё бытие.
– Что спрашивается с поэта, как с человека, наделённого талантом?
– Не зарыть талант в землю. Это сказано в Евангелии.
– Даже если ты знаешь, например, что окажешься не признан.
– Ну а что (с улыбкой). Главное – быть признанным Богом. Чтобы со своей книжкой стихов ты бы мог пойти на Страшный суд. Я это так вижу, и Денис видел так же. «Строка на глазах дорожает, как солнечный луч в сентябре, и, кажется, воображает, что купит пощаду себе…». Если человек раскроет себя в поэзии честно, до конца, то у него есть шанс на спасение. Коль скоро он поэт.
– А что вы понимаете под спасением?
– Реализовать в себе образ. Та же история, что и в притче о талантах: пустить талант в рост. В своей книге о Денисе я говорю об этом всём очень подробно. Мне нравится такое выражение: спастись – значит стать тем, кто ты есть.
Беседу вёл Николай ВАСИЛЬЕВ
Теперь ясно, на чем вырос Н. Васильев. Не в коня духовный корм.
Надпись неразборчива. Что-то овсяное?
Поскольку через это интервью читателю предлагают, как бы, христианского поэта-пророка, то приходится выяснять: За что?
Смотрим информацию. Кредо Новикова – “рифма-богиня”. Но за быстрой лёгкой римой теряется “содержательность” стихотворения. Корень слова – именно – “Творения”, а не техника или даже лёгкость, текучесть строфы.
На одной рифме далеко не уедешь. Особенно, если так происходит, то теряется русский образ (логика) и традиционное русское восприятие событий и явлений окружающей жизни.
Возьму первый пример, стихотворение “Россия”. Вот строки из строф:
“Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах”
Мы кто здесь? Зверь какой-то (медведь, что ли?) – “держали в зубах” . Далее.
“Своё – это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была…”
К концу 80-х (а стих. от 1992 г.) – откуда “нищета, кабала”? Разве автор, А.Н. – в нищете, в кабале? Что значит: : “Зачем ты была?” Отвечаю коротко: Спасителем! Была и Будет! Далее:
“…но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу”.
(откуда и причём здесь какая-то “торпеда”? Это только для рифмы! прим. Ю.К.). “Пила” не просто за Победу , а продолжение Истории, детей и семей. Извините за пафос. Далее:
…Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём – и завяжем.
Кому нанесём “урон” и за что? – прим. Ю.К.
Из другого стиха:
“Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе”.
Кто кличет? За что? В каком это девки едут в обозе? прим. Ю.К. Далее:
…ничего не подвинул, не тронул,
я отдал свое семя как донор,
и с потомством своим не знаком.
Кого осчастливил А.Н. ? Далее:
…Как слепого ведет поводырь,
провела меня рифма-богиня:
….
Ухватившись за юбку ее,
доверяя единому слуху,
я провел за собой потаскуху
рифму, ложь во спасенье мое…
И родной рифме досталось от поэта – “потаскуха”.
Когда такая исповедь на бумаге, это тупик. Не сотворите себе кумира!
Не сотвори себе кумира
И будешь ты тогда кум мира.