Ленин и Мерцалов
Рубрика в газете: Линии судьбы, № 2020 / 29, 30.07.2020, автор: Максим АРТЕМЬЕВ
Я очень люблю Викентия Вересаева (1867-1945). Да, я знаю, что это писатель-реалист рубежа веков всего лишь второго ряда. Но он мой земляк, туляк, и его детство прошло на соседних со мной улицах, только столетием ранее, что придаёт его описанию Тулы 70-80-х годов XIX столетия в книге воспоминаний «В юные годы» особенную для меня прелесть, и она является излюбленным моим чтением уже на протяжении сорока лет. В ней Вересаев смог найти верный тон для рассказа о своей семье, о развитии себя от младенчества до юношеского возраста, поведав об этом простым и ясным языком, не впадая ни в сентиментальную чувствительность, ни в сухой анализ. Думаю, о детстве в дореволюционной пореформенной России это одна из лучших книг.
«В юные годы» документально точны. Помню, ещё студентом, будучи на практике в областном архиве, помещавшемся в здании бывшей церквушки, страшно запущенном, я с восторгом обнаруживал записи о гимназических учителях, им упомянутых. Впрочем, что там архив – я все пять лет проучился в корпусе пединститута, который за сто лет до этого являлся той самой гимназией, куда каждое утро отправлялся Виця (как звал его отец-поляк) Вересаев, и поднимался и спускался по старинным лестницам, литым из чугуна, помнившим быстрые шажки учеников, бежавших по ним на переменах во двор играть в сшибалку на бревне, так выразительно описанную им. В моё время бревна, разумеется, уже не было…
Среди одноклассников Вересаева имелся один, особенно меня заинтересовавший:
«Однако вся гордость своею учёностью и умственностью моментально выскакивала у меня из души, как только я вспоминал о Мерцалове. Он был мой одноклассник, сын крупного тульского чиновника. В младших двух классах я был первым учеником первого отделения, а он второго. В третьем классе оба отделения слились. Стал первым учеником я, – но только потому, что с этого времени Мерцалов стал выказывать глубочайшее презрение к гимназической науке и хорошим отметкам.
Большая, прекрасно сформированная голова, ровный матово-белый цвет лица, почти белые волосы. Он никогда не бегал, не играл. На переменах, когда мы бились на «сшибалке» или бегали вперегонки, он степенно расхаживал с кем-нибудь вдоль забора и «беседовал». Товарищи относились к нему с невольным почтением, более сильные не смели его задирать. Прозвище ему было – Сократ. У всех у нас, у других, прозвища были куда не такие лестные. Меня, например, называли «пузырёк с медициной»: пузырёк – за малый мой рост и округлость, с медициной – ввиду профессии моего отца. А Мерцалова звали – Сократ!
Одно время он приблизил меня к себе, мы года полтора-два ходили вместе из гимназии, а по переменам прохаживались вдоль забора. Когда я выражал желание пойти «посшибаться», он с насмешкою спрашивал:
– Неужели тебе интересно заниматься таким ребячеством?
И мы продолжали ходить вдоль забора, и он говорил мне о Белинском, о Герцене, посмеивался над Пушкиным и без особого почтения говорил даже о царе. Помнится, мы тогда были в четвёртом классе.
Постепенно Мерцалов стал относиться ко мне с большим раздражением, придирался к каждому слову, высмеивал меня, – видимо, во мне разочаровался, и вскоре совсем отставил меня от себя. А сблизился с Буткевичем Андреем, – он в пятом классе остался на второй год, и мы его нагнали. У него тоже была очень большая голова с выпуклым лбом, глаза были умные, внимательно вглядывающиеся, а брюки очень короткие и узкие. Поэтому вид у него был странный: большая голова, длинное туловище и короткие ноги в узких и коротких брюках. Теперь они вместе всегда ходили с Мерцаловым, и с ними третий ещё, – Новиков Алексей; этого я очень не любил, потому что он всё делал напоказ.
Они с увлечением играли в шахматы, и когда шли из гимназии, играли на ходу, без доски. Я никак не мог понять, как они могут запоминать постоянно меняющееся сложение фигур. Новиков шёл, хвастливо оглядывался и на всю улицу выкрикивал: – Ферзь – а1 – с3!
Они все трое сидели в классе вместе; выражали на лице насмешливое презрение к тому, что говорили учителя. За честь считали по латинскому и по греческому языкам знать еле-еле на тройку, а по математике, физике, истории знать гораздо больше, чем требовалось. Их отношение ко мне очень меня обижало, и самолюбие моё страдало жестоко. Вот что нахожу у себя в тогдашнем дневнике:
18 августа 1882 г. Среда.
Никогда из всех товарищей никто мне так не нравился, как Мерцалов и Новиков. Надо заметить, что они корчат из себя бог знает что и считают себя самыми умными учениками в классе, и если они не первые ученики в классе, то это только потому, что они не хотят заниматься такими глупостями, как латинский или греческий языки, изучение которых они предоставляют «зубриле» Смидовичу. Сегодня учитель немецкого языка Густав Фёдорович Келлер спроси нас, хотим ли мы переводить Гёте, Шиллера или Лессинга, и перечислял их сочинения, которые мы можем переводить. Говорили с ним только мы трое, а все остальные молчали. Что я одобрял, то они в один голос спешили отвергнуть. Между прочим, Новиков начал просить у Густ. Фёд-ча, чтобы переводить «Фауста» (!) (знай, мол, наших!); в прошлом году мы переводили отрывок из него, и этот кусочек строчек в двадцать мы переводили недели три-четыре, – так был он труден. Попросил он это, разумеется, единственно для того, чтобы пофорсить предо мной, – где тебе, дураку, понимать «Фауста»! (Не следует забывать, что они сердиты на меня за то, что я один из всех перешёл в седьмой класс с наградой, да ещё первой степени)… Зовут ужинать…
В седьмом классе Мерцалов самостоятельно прошёл дифференциальное и интегральное исчисление. А на уроке истории раз случилось так. Учитель Ясинский рассказывал Сократе, о его значении в философии. Вдруг Мерцалов поднялся и начал возражать. С Сократа перешёл вообще на философию, посыпались имена: Платон, Аристотель, Лейбниц, Декарт, Кант… Мерцалов доказывал, что философская мысль, становясь на дорогу метафизики, неизменно оказывалась бесплодною и, совершив круг, возвращалась к исходной точке; в научной же мысли, в области положительных наук, каждый шаг являлся всегда шагом в пепел. Позже, когда я прочёл Льюиса, я понял, что Мерцалов просто излагал Льюиса, но тогда у всех нас было впечатление, что Мерцалов до всего этого дошёл своим умом, что сам изучил всех этих Спиноз и Гегелей. Мы видели, что Мерцалов одолевает, и Ясинский подаётся. Он, как видно, Льюиса тоже не знал. Наконец Ясинский замолчал и, напряжённо улыбаясь, слушал, как Мерцалов рисовал широкие круги, по которым метафизика каждый раз возвращалась к исходной своей точке. Потом Ясинский улыбнулся деланно-снисходительно и сказал:
– Вы, Мерцалов, видно, читали по этому вопросу, к сожалению, только совершенно не переварили того, что прочли.
– Это, Иван Васильевич, не возражение. Вы мне докажите, в чём я ошибаюсь.
Звонок освободил Ясинского из угла, в который его загнал Мерцалов. Он взял журнал и вышел из класса, а мы дружно зарукоплескали Мерцалову.
С отцом своим Мерцалов почему-то разошёлся и жил у учителя математики Томашевича, – квартира его была рядом с нашим домом, на углу Старо-Дворянской. Проходя по улице, я часто с завистью и почтением смотрел, как они там все трое сидят с Томашевичем, спорят с ним, как с равным, играют в шахматы.
Я казался себе в сравнении с ними глупым и мальчишкою и даже переставал уважать себя, что читаю Бокля. И больно кололо душу, что я в их глазах – «зубрилка» и «первый ученик»
…Обращение Куликова (новый директор гимназии – М.А.) с гимназистами было для нас совершенно невиданное. Обнимет какого-нибудь ученика и ходит с ним по коридору и разговаривает. Когда я был в шестом классе, три моих товарища, Мерцалов, Буткевич и Новиков, попались в тяжком деле: раздавали революционные прокламации рабочим Тульского оружейного завода. При Новосёлове их, конечно, немедленно бы исключили с волчьими паспортами. Куликов выставил дело как ребяческую шалость. Виновные отделались только тем, что отсидели в карцере по два часа в день в течение месяца и раз в неделю должны были ходить на душеспасительные собеседования с нашим законоучителем, протоиереем Ивановым, который текстами из библии и евангелия доказывал им безбожность стремлений революционеров».
Я считал, что из Мерцалова должен был вырасти революционер-народник, может, даже марксист. В любом случае – враг режима, один из тысяч и тысяч противников самодержавия, которых в избытке поставляла тогдашняя провинциальная образованная среда, наподобие его одногодка (1866) Александра Ульянова, закончившего гимназию в Симбирске. Однако, когда я произвел разыскания о жизни Мерцалова, то был ошарашен его дальнейшей судьбой. Он не стал никаким революционером, напротив прожил скучно и благонамеренно:
«Н. И. Мерцалов, крупный советский учёный, родился в Туле 3 марта 1866 г. в семье чиновника Тульской казенной палаты… В 1884 г. Н. И. Мерцалов окончил гимназию в Туле и поступил на математический факультет Московского университета. В 1888 г. Мерцалов окончил университет, получил степень кандидата наук, несколько лет работал на машиностроительных заводах в Германии, а затем, по возвращении в 1892 г. в Россию, стал работать в Московском высшем техническом училище. С 1897 г. по рекомендации Н. Е. Жуковского он избирается адъюнкт-профессором по кафедре прикладной механики и термодинамики в этом училище, более двадцати лет преподаёт в нём, читая курсы теории механизмов и машин и термодинамики… Ученики Мерцалова – член-корреспондент АН СССР В. В. Добровольский, профессор Л. П. Смирнов и другие – свидетельствуют, что уже первые его лекции произвели неизгладимое впечатление на слушателей. Они отличались оригинальностью изложения, ясностью предлагаемых методов, широтой охвата вопросов…
Мерцалов внёс много нового и оригинального в разработку теории пространственных механизмов, в проектирование пространственных зубчатых передач по развёртывающимся и неразвёртывающимся поверхностям, в разработку проблем гидродинамической теории смазки, в развитие общей теории сельскохозяйственных машин. Его перу принадлежит множество работ, представляющих существенный вклад в развитие отечественной и мировой технической мысли.
Партия и правительство высоко оценили заслуги Н. И. Мерцалова в подготовке кадров и развитии теории сельскохозяйственных машин. Он был удостоен государственных наград, ему было присвоено почётное звание заслуженного деятеля науки и техники РСФСР. Наряду с Н. Е. Жуковским, С. А. Чаплыгиным и В. П. Горячкиным, Н. И. Мерцалов является одним из выдающихся представителей блестящей плеяды советских механиков. Ему советская школа теории машин и механизмов обязана своими успехами и развитием».
Но и это не вся правда о Мерцалове. Его дочери Надежда и Мария в двадцатые годы, во времена разгула антирелигиозной пропаганды и травли церкви, проявляли, напротив, большой интерес к православию, духовно окормлялись у священника Василия Надеждина, пели в хоре при его храме. Мария, младшая дочь, была арестована в 1933 году и отправлена в ссылку. Впоследствии (она дожила почти до девяноста лет) Мария Мерцалова стала видным историком одежды, автором многих книг по этому вопросу, часто консультировала режиссёров «Мосфильма» по деталям костюма. Так завершился круг в истории одной семьи – от видного чиновника, принимающего действительность, к сыну-нигилисту, вовремя спохватившемуся, остановившемуся перед пропастью, а уже его дочери восстановили традицию и вернулись к вере предков, для чего и им пришлось стать бунтарками подобно отцу, но уже на свой манер. Если Николай Мерцалов восставал в юности против царя и Бога, то они бросали вызов тем, кто царя и Бога отверг.
Случай Мерцалова – это не случай Леонида Красина или Глеба Кржижановского, временно вынужденных отойти от революционной деятельности и заняться инженерной работой, к которой имели и способности и тягу, но которые незамедлительно вернулись к большевикам после революции. Он сразу после гимназии встал на путь положительной деятельности, уйдя с головой в науку навсегда.
Но размышления о судьбе Мерцалова наводят на мысли о другом провинциальном гимназисте-отличнике, младшем брате упомянутого Александра Ульянова. Вот отрывок из воспоминаний Александра Наумова (1868 г.р.), министра земледелия в 1915-1916 годах:
«Центральной фигурой во всей товарищеской среде моих одноклассников был, несомненно, Владимир Ульянов, с которым мы учились бок о бок, сидя рядом на парте в продолжение всех шести лет, и в 1887 году, окончили вместе курс. В течение всего периода совместного нашего с ним учения мы шли с Ульяновым в первой паре: он – первым, я – вторым учеником, а при получении аттестатов зрелости он был награждён золотой, я же серебряной медалью.
Маленького роста, довольно крепкого телосложения, с немного приподнятыми плечами и большой, слегка сдавленной с боков головой, Владимир Ульянов имел неправильные – я бы сказал – некрасивые черты лица: маленькие уши, заметно выдающиеся скулы, короткий, широкий, немного приплюснутый нос и вдобавок – большой рот, с жёлтыми, редко расставленными, зубами. Совершенно безбровый, покрытый сплошь веснушками, Ульянов был светлый блондин с зачёсанными назад длинными, жидкими, мягкими, немного вьющимися волосами.
Но все указанные выше неправильности невольно скрашивались его высоким лбом, под которым горели два карих круглых уголька. При беседах с ним вся невзрачная его внешность как бы стушёвывалась при виде его небольших, но удивительных глаз, сверкавших недюжинным умом и энергией. Родители его жили в Симбирске. Отец Ульянова долгое время служил директором Народных училищ. Как сейчас помню старичка елейного типа, небольшого роста, худенького, с небольшой, седенькой, жиденькой бородкой, в вицмундире Министерства народного просвещение с Владимиром на шее.
Ульянов в гимназическом быту довольно резко отличался от всех нас – его товарищей. Начать с того, что он ни в младших, ни тем более в старших классах, никогда не принимал участие в общих детских и юношеских забавах и шалостях, держась постоянно в стороне от всего этого и будучи беспрерывно занят или учением или какой-либо письменной работой. Гуляя даже во время перемен, Ульянов никогда не покидал книжки и, будучи близорук, ходил обычно вдоль окон, весь уткнувшись в своё чтение. Единственно, что он признавал и любил, как развлечение, – это игру в шахматы, в которой обычно оставался победителем даже при единовременной борьбе с несколькими противниками.
Способности он имел совершенно исключительные, обладал огромной памятью, отличался ненасытной научной любознательностью и необычайной работоспособностью. Повторяю, я все шесть лет прожил с ним в гимназии бок о бок, и я не знаю случая, когда Володя Ульянов не смог бы найти точного и исчерпывающего ответа на какой-либо вопрос по любому предмету. Воистину, это была ходячая энциклопедия, полезно-справочная для его товарищей и служившая всеобщей гордостью для его учителей.
Как только Ульянов появлялся в классе, тотчас же его обычно окружали со всех сторон товарищи, прося то перевести, то решить задачку. Ульянов охотно помогал всем, но насколько мне тогда казалось, он всё же недолюбливал таких господ, норовивших жить и учиться за чужой труд и ум.
По характеру своему Ульянов был ровного и скорее весёлого нрава, но до чрезвычайности скрытен и в товарищеских отношениях холоден: он ни с кем не дружил, со всеми был на «вы», и я не помню, чтоб когда-нибудь он хоть немного позволил себе со мной быть интимно-откровенным. Его душа воистину была чужая, и как таковая, для всех нас, знавших его, оставалась, согласно известному изречению, всегда лишь «потёмками».
В общем, в классе он пользовался среди всех его товарищей большим уважением и деловым авторитетом, но вместе с тем, нельзя сказать, чтоб его любили, скорее – его ценили. Помимо этого, в классе ощущалось его умственное и трудовое превосходство над всеми нами, хотя надо отдать ему справедливость – сам Ульянов никогда его не выказывал и не подчёркивал.
Ещё в те отдалённые времена Ульянов казался всем окружавшим его каким-то особенным. Предчувствие наши нас не обманули. Прошло много лет, и судьба в самом деле исключительным образом отметила моего тихого и скромного школьного товарища, превративши его в мировую известность, в знаменитую отныне историческую личность – Владимира Ильича Ульянова-Ленина, сумевшего в 1917 году выхватить из рук безвольного Временного Правительства власть, в несколько лет путём беспрерывного террора стереть старую Россию, превратив её в СССРию, и произвести над ней небывалый в истории человечества опыт – насаждение коммунистического строя на началах III Интернационала. Ныне положен он в своём нелепом надгробном Московском мавзолее на Красной площади для вечного отдыха от всего им содеянного».
Добавим, что оба поступили на юридические факультеты, только первый успешно закончил курс, а второй в начале первого был исключён.
Типажи гимназистов Мерцалова и Ульянова очень схожи. Отцы – крупные губернские чиновники, сыновья – ученики, поражающие своими способностями, играют в шахматы, с товарищами держатся отстранённо, обоих в классе не любят, но уважают. И от Мерцалова и от Ульянова окружающие ждут в будущем больших достижений, что они и оправдывают, но всяк на свой манер, и не так, как это можно было бы предполагать.
Мерцалов не стал ни революционером, ни философом, а стал мирным учёным-механиком, реализовался в самой спокойной и консервативной науке, несмотря на весь нигилистическо-бунтарский замах в юности. Ульянов, напротив, в гимназии вольнодумием не отличался, но не пошёл по ясной легалистской колее как Наумов, а оказался самым радикальным – и успешным – революционером. Почему так именно произошло? Где лежала стрелка, и кто её перевёл, что поезд жизненного пути помчался у них в разных направлениях, при всей схожей направленности начального этапа?
Человек не рождается революционером. Им он становится ввиду череды событий, как Ленин, которому не было предопределено родиться вождём СССР. Мог ли им стать Мерцалов? Почему нет? По способностям он явно не уступал Ленину, имел и характер. Рассматривая жизненный путь Ленина, бросается в глаза, что он рано стал асоциальным элементом. Исключение в семнадцать лет из университета, а ещё ранее – казнь брата, возможно, явились теми событиями, которые предопределили его путь профессионального революционера. А Мерцалова из гимназии не исключили, благодаря прогрессивному директору, что, возможно, и спасло его для науки, и отвратило от нигилистического, ленинского пути. Кто знает – окажись рядом с семнадцатилетним Володей Ульяновым кто-то внимательный и заботливый, кто бы уберёг его от необдуманных поступков, и прикрыл, когда он их совершил, вся бы его жизнь покатилась бы в ином направлении. И вот тут уже открывается простор для фантазии – кем бы он мог стать?
Кто же определяет ряды писателей, и почему В.В. Вересаев писатель второго ряда? С вдохновением и большим вниманием прочитал собрание сочинений В.В. Вересаева и даже не задумывался над тем, что авторы, определяя писателей по рядам, хотят, по-видимому, по значимости быть выше них, то есть в первом ряду.
Очень хорошая статья.
Побольше бы таких!
Головкину. Отнесение того или иного писателя к первому ряду не определяется – увы! – тем, что именно вы с вниманием и вдохновением, пусть даже огромным, прочитали его собрание сочинений. Я тоже не считаю его писателем, равным нашим прославленным классикам-прозаикам. Считаю, что тем, что он написал о Пушкине, он нанес большой вред пушкиноведению. Видите, какими разными могут быть читатели Вересаева!
Алексей, тогда, может быть, располагать писателей не по рядам, а как кур – по высоте нашеста. Чем выше сидят, тем больше гадят на ниже сидящих.
Головкину. Я не возражаю, если вы будете распределять писателей, как кур. Меня к этому не привлекайте. По-моему, все-таки вам надо бы определиться: сначала ваше ранжирование писателей зависело от того, чьи собрания сочинений вы прочитали и с какими впечатлениями (# 2), затем вы перешли к методу распределения писателей, как кур, по высоте насеста (# 4). Мне ваши методики неинтересны.
1. Мерцалов с юности знал, Куда приложить свой Талант и стал работать как технический специалист Высокого уровня на интересы России – Родины, Независимо от типа общественной системы.
2. А самолюбивый и замкнутый по характеру и видимо по генетике В.Ульянов приложил свой талант для развала Православной России, играя на национализме “угнетённых” наций в Российской империи.
Хотя известно, что русские не имели особых привилегий в системе образования, что и показывает пример Ульяновых (Александра и Владимира)
3. А после Хаоса по В. Ленину и Л.Троцкому (гражданская война) нашёлся с 1925 года И.Сталин с православным образованием (в духовной семинарии), который развернул Советскую Россию на Ускоренную техническую, духовную и демографическую Модернизацию.
Интеллигенция, как показал по фактам автор статьи подразделяется на:
1. (образец – В. Ленин) Самолюбивых (особенно гуманитариев), Космополитов – “богоизбранных”-образованцев, которые начинают подзуживать тунеядствующих расгильдяев и недовольных сиюминутным социальным статусом части работающих (менять профессию лень- или а зачем?), а также гуманитариев, завербованных фондами НКО (пример сейчас Беларусь – ранее Россия в начале 20-го века)
2. (пример Мерцалов) – техническая (и часть гуманитарной – от “сохи”) патриотическая интеллигенция, создающая товары для отечественной экономики и на экспорт для госбюджета (и затем дети, семьи, пенсионеры – которые воспитывают внуков и внучек)
3. Вот такие прописные истины
4. А Хаос нужен заклятым “друзьям” – соседям католического мировоззрения и политических амбиций, которые пытаются реализовать план З.Бжезинского по созданию Балтийско-черноморского “коридора” у западных границ РФ.
5. Власть, которая побеждает на выборах. с результатом 80% – не обязана подчиняться меньшинству- зашоренному и космополитическому, лживому. Идёт игра с частью молодёжи. Которой Надо Всё Это сказать и Объяснить Цели “заклятых” “друзей”-соседей. Иначе – сексзагулы, аборты, извращения, преступность.
6. Пример Рукотворного под лозунгами псевдодемократии научно-технического и производственного разрушения – Советская Россия – конца 80-х – начала 90-х.
7. Из Истории недавней. Нацисты Гитлера, имея 33% депутатских мест, Путчем и провокациями перехватили власть у Инертной части неорганизованного немецкого населения (коммунисты 33% депутатов и социал-демократы – 33 %).
Кончилось всё это печально и Поучительно.
Юрий Кириенко-Малюгин
Суворовский марш
Вновь бьют барабаны
Суворовский марш.
Идут эскадроны,
И нервы, как струны.
Эй, голову выше,
Российский гусар!
Ты – слава Отчизны,
Любимец Фортуны!
Красавицы наши
На звуки фанфар
Бросают гвоздики
Под гордые шпоры.
Эй, голову выше,
Российский гусар!
Здесь русские песни,
Здесь наши просторы!
Русь Древняя! Киев!
Наш Минск! Краснодар!
Вы звали не званных
За хитрость к барьеру.
Эй, голову выше,
Российский гусар!
Ты снова в ответе
За древнюю веру!
ноябрь 1991 г.
Песня отмечена Дипломом группе «Родник» (руководитель Ю. Кириенко-Малюгин) на Первом фестивале православно-патриотической песни в Сергиевом Посаде в 2005 году в честь
625- летия Куликовской битвы.
Это факт, не пиар.
Иногда текстом песни точнее отражается история Державной России.