«Лев, запутавшись в крепких тенётах…»
История одного автографа
№ 2023 / 48, 08.12.2023, автор: Даниил ДУХОВСКОЙ
В ту весну я познакомился и неожиданно быстро накрепко сдружился с Олегом Осетинским. Осетинскому было семьдесят шесть, и он был полуслеп. Человек-торнадо, вихрь безумия, острословия, скабрезности и патетики. Двадцать восемь раз в день он объявлял окружающим, что является гением и безоглядно веровал в это сам. По-видимому, гениальность в нём жила, только не очень понятно, какая именно. В энциклопедической справке записано, что Осетинский – киносценарист и писатель, журналист и режиссёр-документалист. А также «получил известность как отец и педагог пианистки-вундеркинда Полины Осетинской, в тринадцать лет сбежавшей из дома и публично обвинившей отца в жестоком обращении и надругательствах». Это всё верно, и одновременно, почти ничего не сообщает об Осетинском по существу.
Главным талантом Олега Евгеньевича был дар самопрезентации. Веруя в собственную гениальность, он легко мог убедить в этом любого нового знакомца. Шквал и натиск, с которыми Осетинский обрушивался на собеседника, не оставляли шансов. Он мог орать, мог язвить, мог вкрадчиво, полуприкрыв глаза, «вдохновенно» шептать, но цели своей, пробраться в душу собеседнику, достигал всегда. Со знакомцами из прежних времён было сложнее. Осетинского помнили все, кто хоть раз в жизни встречался с ним, но далеко не каждый желал встретиться вновь. Андрей Михалков-Кончаловский в своей книжке наградил его прилагательным «невыносимый». Осетинский прочитал, возгордился и тут же сформулировал: «Меня не вынесешь из искусства. А бедного Андрона – легко».
Вообще, у него все были «бедными». К окружающим он относился, как к неразвитым и неразумным детям, иметь дело с которыми для гения чрезвычайно утомительно. Впрочем, под настроение, он был готов погреть лучами своей гениальности очередного/очередную несчастного, ровно до момента, пока настроение не менялось и Олег Евгеньевич не впадал в прискорбное раздражение.
Он был весь, конечно, человек из романа Достоевского. Всю жизнь взвинченный, утрированный, ускоренный даже без употребления веществ, кроме алкоголя, который его хоть немного притормаживал, он был и Раскольниковым, и князем Мышкиным, и Смердяковым одновременно. А в период, когда мы с ним сошлись, не подумайте, что я злословлю, чаще всего в нём проступал Фома Фомич Опискин, с его манией величия, потребностью помыкать ближними, ханжеством и истерическими закидонами.
Одновременно он был и другим: по-своему щедрым, точным в речениях, невероятно интересным рассказчиком, добрым наставником – за всё это его любили многие. Но немногие способны были долго продержаться рядом с ним. Сущности его сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, причём без промежуточных состояний, он был либо прекрасен, либо отвратителен. Меня хватило на четыре года.
С чего всё началось? Что влекло меня к общению с этим непростым и нелёгким человеком? Я снимал фильм о сумасшедшем гениальном поэте Сергее Чудакове, говорил и думал только о Чудакове, а Осетинский когда-то был одним из немногих и очень близких чудаковских друзей. Поэтому он был мне нужен. Как меня отговаривали знакомиться с ним! И ближние, и дальние. Словосочетание «кошмарный тип» было, наверное, одним из самых мягких эпитетов. Но я был непреклонен в своих намерениях. Встретившись и сойдясь с Олегом, я почуял, что сам он – готовый персонаж фильма, и стал (а одно время встречались мы едва ли не каждодневно) снимать также и его, накапливая материал, что сделать из которого я ещё не вполне понимал.
Ещё я видел в Олеге Евгеньевиче отрицательный вариант собственной судьбы, когда человек, несомненно многими дарованиями наделённый, в силу особенностей характера совершает, сделывает гораздо меньше, чем мог бы по таланту. И вот, жизнь уже заканчивается, а он всё ходит и эксцентрическими фокусами убеждает окружающих в собственной гениальности, не имея за плечами реального багажа шедевров. Темпераменты у нас разные, но мания величия, сумма талантов и склонность не завершать начатое у меня ничуть не меньшие, так что, если доживу до его лет, посмотрим, увидим, быть может, стану таким же Фомой Опискиным. Тогда вы у меня попляшете.
Жил в ту пору Осетинский в Крыму, в Феодосии, купил там крошечную квартирку, в семьдесят лет спьяну женился, тут же развёлся, однако успел произвести на свет сына Алёшу. Алёша жил с матерью, а в путешествия его отдавали отцу. Осетинский муштровал и тиранил мальчишку, как и своих дочерей когда-то. Однако делал это довольно вяло, уже не пытаясь лепить из него гения.
В Москву Олег наскакивал спорадически. Рядом с Колхозной площадью у него существовала московская квартира о трёх комнатах, в панельном брежневском доме. Замусоренная, заваленная книгами, загаженными тараканами бумагами, старой одеждой, затянутая паутиной и подёрнутая плесенью, похожая на логово маньяка, каковым хозяин, в каком-то смысле, и был.
Когда Олег Евгеньевич оказывался в Москве, я неизменно встречал его на ж/д вокзале или автобусной станции, в тех случаях, если приехать автобусом получалось дешевле. Пребывание в Москве Осетинский посвящал визитам – к тем знакомым, что ещё пускали его на порог, ну и ко врачам.
Ему нужно было делать операцию на глазах, удалять катаракту. Я записал его в клинику Фёдорова, отправился с ним на приём, но Олег смог продержаться там минут десять. Размялся он тем, что наорал на молодого доктора за то, что тот недостаточно ему улыбается. «У нас в Америке принято улыбаться людям. Ты почему не улыбаешься? Я отвык от русского хамства! Финская русская угрюмость! Ты должен мне улыбаться, дикарь!» Далее он учинил ещё больший скандал с опрокидыванием каких-то медицинских штуковин и стульев и был изгнан из клиники, выведен охранником. Раздосадованный, я сообщил ему о глупости размена офтальмологического вмешательства на заурядный скандал a la Осетинский. «Не вышло у них поставить меня на колени!» – убеждённо выдохнул Олег Евгеньевич.
Вот с этим-то замечательным человеком, деятелем культуры планетарного масштаба я оказался седьмого апреля 2013 года в гостях у писателя Николая Юрьевича Климонтовича. Надо отдать должное Осетинскому, он щедро делился со мною яркими персонажами своего прошлого. Конечно, для перемещений по Москве я был ему банально необходим как поводырь, всё же маэстро был почти слеп, ну а мне, он понимал, было интересно оказаться дома у Марины Арсеньевны Тарковской и её мужа режиссёра Александра Гордона, в мастерской художницы Люды Кухарук, где можно было посидеть на диване, на котором прежде сидел Высоцкий, в компании артиста и певца Вадима Пьянкова, исполнявшего песни Жоржа Брассенса лучше, чем Жорж Брассенс, в гостях у писателя Климонтовича, наконец…
В тот раз, редкий случай, из Крыма Олег прибыл самолётом. Не один – с очередной дамой, вполне интеллигентной особой лет неопределённо около шестидесяти по прозвищу Лютик. Я встречал их в Шереметьево вместе с ещё одним парнем, у него был автомобиль, и он какое-то время транспортно помогал Олегу Евгеньевичу. Из аэропорта мы двинулись к Климонтовичу. Заманивал меня Осетинский тем, что Климонтович будто бы поведает нечто невероятное о поэте Сергее Чудакове, которого он тоже знал.
Помимо этого, у меня был собственный интерес, ведь Климонтович, надо это сообщить читателю, был частью моей детской мифологии. Ещё до того, как я появился на свет, он входил в приятельский круг моей мамы, её друзей, на фоне которых впоследствии я произрастал. Я никогда его не видел, но в разговорах окружавших меня взрослых «Коля Климонтович» или попросту «Клим» присутствовал неизменно. С маминым младшим братом Сергеем он даже хаживал совместно на яхте по Волге, на остров Низовка. Было это всё в начале семидесятых.
Дорогой я почувствовал, что гений пребывает в нестабильном, скорее, дурном расположении духа. Возможно, от того, что в этот раз бывшая жена не дозволила взять с собой малолетнего Алёшу. А может быть просто по привычке. Борода его воинственно топорщилась, и, хотя он и издал набор радостно-приветственных восклицаний при виде меня, дальше разговаривал раздражённо и сварливо.
Николай Юрьевич и милейшая его супруга Елена обитали на Ленинградке, рядом с метро «Динамо», где надо было свернуть в сторону, пересечь небольшой Петровский парк, чтобы оказаться у вальяжной «сталинки» с мемориальными досками на похожих на плитки шоколада стенах. Там на первом этаже они и жили.
В комнате было жарко. Хозяин размещался на диване, накрытым старым покрывалом с вышитыми слонами. Увы, Климонтович совсем не напоминал длинноногого и бородатого мушкетёра Колю с фотографий, что я видел в детстве. Сидевший передо мною Николай Юрьевич походил внешне на Михаила Бакунина или на Мусоргского с портрета кисти Репина. Грузный, в непременном халате, роскошно заросший седой растрёпанной гривой, принимая гостей, он не лежал, но возлежал на диване. Не помню, вставал ли с него вообще. Человек излишеств, эпикуреец, древний грек и русский помещик одновременно – так он выглядел. Но абсолютно живые, беспокойные и весёлые глаза разительно отличали его от осовелого вида композитора Мусоргского с портрета. Диван хрустел и скрипел, когда Климонтович соизволял чуть переменить положение своего обильного тела, и не ломался лишь потому, что шевелился Климонтович редко.
«Сейчас мы с Коленькой расскажем тебе про судьбу моего великого друга Сержа Чудакова, ставь скорее камеру» … – проворковал Осетинский и приложился к бутылке брюта, одной из трёх, что мы принесли с собой. Пить, поливая шампанским бороду, он начал ещё в дороге, в машине, так он отмечал прибытие в столицу. – Старик, ты будешь снимать, или нет? Ты оказался очень медлительным… Задавай вопросы, вопросы задавай…»
Климонтович попытался шутить:
– Олег, я могу начать, если ты стесняешься. Ты, как кинематографист, боишься камеры. Это я хорошо знаю, я вот, как писатель, боюсь читать книжки…
– Я ничего не боюсь! Какой ты писатель, Коленька, ты сидишь со мной и говоришь, что ты писатель? Это очень смешно. Давай мы просто выпьем молча!
Первый выпад Николай Юрьевич пропустил безропотно, даже не заметив.
– Самое симпатичное утреннее кафе в семидесятые было «Ивушка» на проспекте Калинина, – начал он. – Там не было, никакой музыки, никаких танцев…
– Олег, налей, пожалуйста, белого вина, – тихонько подала голос Лютик, подруга Осетинского.
– Лютик, ну я же тебя сейчас правда ударю… Я хотел тихо и мирно… Просто ударю, отлетишь туда вон… Женщина ты или мужчина, мне всё равно… Я уже с двумя так сделал, два трупа… Как можно во время съёмки, посвящённой моему другу, священному человеку?! Я в России давно не был, давно не был в России, я теряюсь…
Одна бровь Климонтовича приподнялась как-то совершенно сама по себе, но он не сбился и продолжил:
– Я зашёл в «Ивушку» с только что купленной книжкой, это был сборник Давида Самойлова, я это очень хорошо помню. Я зашёл в кафе пролистать книжку, выпить кофе, подождать своих знакомых девушек и вдруг увидел совершенно поразительных людей за столиком. Точных и ясных людей, они были лет на пятнадцать старше меня, те самые герои фельетонов в «Комсомолке», герои «Брода», совершенно свободные, которые носили, стоит заметить, настоящие шмотки… И, когда они меня пригласили к своему столику…
– Ничего мы тебя не приглашали. Серёжа подошёл к тебе и спросил, какая это книга, что ты читаешь!
– Он не подходил никуда, он сидел, а я сидел за соседним столиком. Он меня через столик спросил. Это я подошёл. И в результате, – Климонтович лукаво скосился на Осетинского, – с тех пор, с той самой минуты мы – с Олегом Евгеньичем. Он числит меня своим учеником, а я его своим старшим товарищем, и считаю за честь, безусловно, что я могу это при нём сказать, а он не возмущается…
– Ты не то говоришь, Коля! Сосредоточься, хотя это тебе и нелегко! Что сказал Чудаков про книжку?!
– Чудаков сказал, что таких поэтов, как Самойлов, Блок бы бил ногами. Вот что сказал Чудаков. Я не нашёлся ничего ответить, и вяло сказал, что Блок ногами не дрался. – Покладисто доложил Климонтович.
– Я с Дэзиком столько выпил потом… – простонал Осетинский.
Я спросил, исчерпывается ли этой замечательной историей мемуар про Чудакова?
– За столиком с Олег Евгеньичем и Чудаковым сидела миловидная девица, которую он попытался мне продать, тут же показав её фотоснимки, где она была запечатлена совершенно голой, если не считать большого креста на шее. Девушку, надо сказать, это совершенно не смутило. Но когда Чудаков понял, что у меня нет по отношению к ней сексуальных намерений, да и денег в кармане не больше, чем на томик Самойлова, он потерял к моей персоне всякий интерес.
Вообще, Олежек в пятьсот раз, нет в тыщу раз лучше все эти истории знает. Я видел Чудакова всего-навсего несколько раз в жизни. Мне всегда страшно нравился рассказ о том, как Чудаков менял рубашки. Тогда ещё во дворах московских висело на верёвках и сушилось бельё. Так он вешал на верёвку свою грязную рубашку, надевал чистую и шёл дальше, чист и свеж…
– А потом Ахмадулина подарила ему две новых рубашки, абсолютно чистейших, – подхватил рассказ Осетинский, – он их надел, одну за другой, сказал – «мне не нравится», пошёл, нашёл на верёвке попроще, а эти новые взамен повесил. Так что это не было жадностью. А галстук продал – тут же мгновенно. Была у Серёжи такая подруга – Белла Ахмадулина, она его читала, любила, дарила ему деньги, конфеты, слушала его стихи…
Осетинский замолчал, прикрыл глаза и вдруг вскинулся:
– Мы были нон! Нонконформисты, а всякие евтушенки, или беллы, или рождественские – были конформисты. Понимаешь? А Коля был вообще никем…
При этой тираде бровь Николай Юрьича вновь совершила движение вверх, но в остальном на лице его, как принято говорить, не дрогнул ни единый мускул. А Осетинский распалялся:
– Всё это чушь, набор слов не есть талант, дорогие друзья, даже самых красивых. Есть движение, движение эмоции, которое выражено в сказочных словах. Есть такое слово, я не знаю, знакомо ли оно Коле, он у нас ремесленник… я его учил плохо, я не научил его писать. Писателем, на несчастье читателей, сделал его я, моя вина. Но парень он неплохой, выпить с ним можно… Так вот, есть такое слово – наитие. И в любом стихе Чудакова есть наитие: «Ты меня не ревнуешь / равнодушна со мной…» – уже всё, уже полетело. У него эти, так называемые сочетания букв и рифм, вот эти замечательные аллитерации, они у него…
– Звукопись… — сумничал зачем-то я.
– Звукопись – омерзительное еврейское слово, прошу не употреблять при мне!.. Эти волшебные греческие аллитерации, они у плохого поэта подбираются часами: кэ, вэ, рэ, рэ, у, о, пэ, рэ, – кривлялся Осетинский. – А у гения влетают в него и улетают: «В белых сводах подвала сигареточный дым / Без пивного бокала трудно быть молодым» – здесь невероятная, фантастическая аллитерация, и она не набрана по кусочкам, она наитием слетела. Серж Чудаков – гений наития. Олег Осетинский – гений наития тоже. Про остальных мы не будем ничего говорить плохого, они стараются, они стараются…
– Когда мы познакомились, Олег, у меня уже была книга, вышедшая в издательстве «Советский писатель», – заметил Климонтович.
– Рассказов. Тоненькая книжечка, никому на…й не нужная. Я тебя снисходительно за что-то похвалил, но через год ты уже спивался, и я понял, что конец тебе, бедняге. И я тебя толкнул на Камчатку, на Чукотку. Ты приехал и издал книжечку рассказов. Это я его отправил на Чукотку. Если ты скажешь, что это не так, я тебя сейчас просто прибью…
– Я в жизни не был ни на Камчатке, ни на Чукотке, Олег! Можно подумать, твой фильм «Встреча у старой мечети» получил пять «Оскаров», твою мать…
– Опять бред сумасшедшего! Он тридцать пять лет шёл, и я получил за него страшные деньги. Потому что это был любимый фильм в тюрьмах. Заключённым крутили кино, в тюрьме были, ты знаешь, узкоплёночные киноаппараты. Меня поражало, что я получал чудовищные деньги за фильм четвёртой категории, самой низкой. Гайдай, Рязанов и все прочие за свои партийные фильмы первой категории получали двести рублей за копию, а я получал всего тридцать. Но разумные директора печатали их фильмы по сто, двести, ну тысячу копий. А мой – двенадцать тысяч копий. Любимый фильм в тюрьмах и лагерях! Он до сих пор идёт. Каждый год! Я предлагаю немедленно выпить, Коленька, не пей до меня никогда, пей со мной вместе, ровно. А то ты уже несёшь чего-то там…
Осетинский выплеснулся и замолк. Он неврастенично то стаскивал, то вновь натягивал на голову шарф-трубу серо-белой камуфляжной расцветки. Сейчас эту часть одежды называют словом «снуд».
Климонтович, казалось, был невозмутим. Он словно выстроил защитную стеночку от грубостей и агрессии старого приятеля и старательно не замечал наезды Осетинского. Он добродушно улыбался в свою бороду, несколько меньшую, чем борода Олега Евгеньевича, но такую же седую. И только потемневшие глаза его говорили о том, что внутри он кипит и злится. Видя перед собой качественного собеседника, он стал обращаться ко мне, принялся рассказывать о чём-то отвлечённом. О недавней поездке в Киев, о падении нравов, об украинском жулье. Осетинский тем временем вышел из оцепенения и минуту демонстративно вслушивался в монолог Климонтовича. Ровно через минуту он вмешался:
– Как увлекателен ваш разговор, пи…ец просто! Даня, о чём тебе говорит наш пошлый друг? Я не понимаю.
– Олег, при тебе нельзя говорить вообще ни о чём! – Климонтович досадливо поморщился.
– О том не надо говорить, о чём ты ничего не знаешь. Вот в чём весь ужас! Я бы с удовольствием с тобой разговаривал, Коля, но ты ничего не знаешь из того, что мне интересно. Ты дикий человек, необразованный. Глоточек можно воды с колой? Вот сейчас, я приехал, и Коля, пока он был трезв, сделал мне ряд комплиментов. Впервые в моей жизни и в позорной истории его отношения ко мне. Данечка, дорогой, ты должен это снять, чтобы история запечатлела, что Николай думает про мой роман, который он сегодня ночью прочитал.
Климонтович начал, серьёзно и примирительно, на камеру:
– Олег прав, мы забыли, этот кусок у нас выпал. Я хотел сказать, что прочитал его книгу «Роман-Ролан», и это несомненная творческая удача. Я поздравляю Олега…
– Колечка, любимый, это всё х…ню ты говоришь… Всё, забыли! Не хочешь – не надо. Ты утром мне говорил совершенно другие, честные, искренние слова. Ты позвонил мне и сказал: «Олег, я прочитал книгу – это невероятно, это гениально, это сумасшествие, это потрясающе, это ох…ельно!» Вот так ты говорил! А сейчас ты говоришь не то. Ну и х… с тобой, меня твоё мнение не интересует. Ты не умеешь говорить правду, бедный Коля. Или врать не умеешь. Одно из двух. Или ты того не умеешь, и этого не умеешь. Это просто поразительно – врать не умеешь, говорить правду не умеешь, что за человек? Зато ты умеешь с важным видом говорить нечто… Помнишь, как у Пушкина: «И нечто, и туманну даль…». Коля – это не человек, он нечто, туманна даль…
Слушать поливы Осетинского было увлекательно, но и невыносимо. Как образчик безумного монолога, в своём жанре, это было блестяще, было несравненно. Но по отношению к многотерпеливому и симпатичному Климонтовичу – отвратительно. И я не выдержал:
– Олег Евгеньевич, прекращайте. Мы пришли в дом к человеку, к вашему, как вы говорили, другу. Вы сидите и второй час кроете его. Пользуетесь тем, что человек он великодушный и несёте мерзости! Будь вы моим ровесником, Олег Евгеньич, уже получили бы в рожу.
Климонтович взглянул на меня благодарно. Осетинский примолк, сгрёб в горсть свою бороду и взглянул с любопытством:
– Да ты ох…ел, Данечка… Ладно, х… с ним, всё это неважно, Колечка, дорогой, щас, слава Богу, наша судьба, и твоя, и моя зависят только от Господа Бога. И важно только одно – насколько ты успел прикоснуться к ощущению этого Господа, чуть-чуть, краешком… Чтобы он тебя наказал, или показал пальчиком на тебя… Поэтому сейчас он показывает пальчиком на вино, на домино, а я почему-то пью красное, это хамство!
– Это не красное, Олег Евгеньич, это кока-кола с водой, которую вы просили…
Климонтович лишь посмеивался. Он вдруг протянул тяжёлую свою лапу к голове Осетинского, взъерошил его и без того взлохмаченную не до конца седую шевелюру и радостно изрёк:
— Да у него волос осталось больше, чем у меня! Вот, что значит – талант!
И от этого жеста, а может быть, от моего пылкого возмущения, или подействовало всё сразу, но Осетинский как-то враз размяк и очеловечился. Исчезло с его физиономии гнусное выражение задиристой шпаны, передо мной сидел старый человек со скульптурно-выразительным лицом: с перебитым, как у Микеланджело, носом, кустистыми бровями и цепкими, многое повидавшими подслеповатыми глазами.
Уже восьмичасовые апрельские сумерки сменились прочной апрельской тьмой, когда мы стали прощаться с хозяевами и собираться восвояси. Поднявшись из-за стола и сворачивая свою видеоаппаратуру, я спросил Климонтовича:
– Николай Юрьевич, а Чудаков когда-нибудь читал при вас стихи?
Климонтович открыл было рот, чтобы ответить, но Осетинский влез первым:
– Чудаков ему не читал! Коле читать не интересно, он сразу косой становится… Всё это чушь, набор слов… Лучше я вам прочитаю стишок, которого ни ты, ни ты не знаешь.
И Олег Осетинский прочитал. Здорово, надо сказать, прочитал:
…скользили мы путём трамвайным:
Я – керосин со службы нёс,
Её – с усердьем чрезвычайным
Сопровождал, как тигр, матрос…
Вплоть до колен текли ботинки,
Являли икры вид полен,
Взгляд обольстительной кретинки
Светился, как ацетилен.
Когда мы очутились рядом,
Какой-то дерзкий господин
Обжёг её столь жарким взглядом,
Что чуть не сжёг мой керосин.
И мы прошли по рвам и льдинам,
Они – туда, а я – сюда.
Я знал, что с этим господином
Не встречусь больше никогда.
– Вот скажите мне, маленькие дети, вы разве знали, что это стихи Блока?.. (Осетинский)
– Да, я, кажется, знал, только наизусть, конечно, не помнил. (Климонтович)
– Не знал. Или это я тебе читал… да… Я всегда всем читаю то, чего никто почему-то «не помнит». (Осетинский)
* * *
В узкой прихожей мы тесно возились со своими одеяниями, всё-таки нас было четверо, пришедших в тот вечер к Климонтовичу. Я уже влез в ботинки, когда Климонтович жестом поманил меня обратно в комнату. Я подошёл, и Климонтович, стараясь, чтобы Олег не заметил, сунул мне в руки подарок – свою книжку «Только остров».
– Я её вам подписал. Прочитайте, но не сейчас, потом, – попросил Николай Юрьевич.
Мы вышли из подъезда, обогнули дом и двинулись к запаркованной чуть поодаль машине. На фасадной стене с похожим на шоколадную плитку рустом я увидел мемориальную доску авиаконструктору Сергею Ильюшину. Вспомнил, что Осетинский рассказывал, будто бы его отец занимался в войну выпуском ильюшинских штурмовиков ИЛ-2. Сам Олег Евгеньевич в этот момент цепко держал меня под руку – я опять выполнял обязанности поводыря.
Книгу я украдкой открыл, не утерпел, ещё в машине. На форзаце размашистым почерком Николая Климонтовича было написано: «Даниилу, который умеет затыкать пасть львам. Поклон, Н. Климонтович».
Это и лестно, и отлично, и остроумно. Ничуть не слабее острот Осетинского. Николай Юрьевич обладал реакцией и точностью фехтовальщика. Понятное дело, я его знал совсем чуть-чуть, но по ощущению, а я склонен доверять своим ощущениям, он был хороший человек. Истерии и завистливости, частых спутников писательской психики, я в нём не разглядел вообще, ни миллиграмма. В юности он, говорят, был изрядно тщеславен. В середине жизни какое-то время чрезвычайно популярен как литератор и светский журналист. В неизбежной литературной иерархии остался, что называется «хорошим писателем второго эшелона». Но принижающего в этом определении нет ничего. Именно крепкие писатели «второго эшелона» и создают плоть словесности, контекст и пространство, в котором только и возможно возгорание гениев. Он сам о себе это, мне кажется, знал, и нисколько, как я понимаю, не печалился данным обстоятельством. Просто вкушал жизнь, много работал, делал книги.
Мы с Олегом Осетинским ещё дважды наведывались в гости к Климонтовичу. Последующие визиты были спокойней.
У нас, товарищи, катится к концу 2023-й, скоро Новый год. Климонтовича и Осетинского, обоих, уже нет на свете, а я о них рассказываю. Потому что рассказывать о встреченных мною на жизненном пути людях – одна из задач, обязанностей, и оправдание моего собственного присутствия в этом мире. Я так понимаю.
“Забавно”, — как говаривал барон Дельвиг.
Каждый человек – планета. Осетинский не исключение. Автор, захлебываясь от восторга, нам это преподносит в виде полного винегрета на блюдечке с голубой каемочкой, да еще и под стопочку, – как это принято в Москве, где каждый второй, как бы артист, – снявшийся во второстепенном эпизоде непременно рассказывает про то как он пил с Высоцким… Обидно, что о Полине – выдающемся нашем современнике и пианистке, автор высказывается в полунеуважительной полупренебрежительной, гиперсебялюбивой – ну в общем, – в типично московской полухамской манере. У меня лично, после очень мимолетного общения с ней, не возникло ощущения от этого человека, подобного тому, которое высказал автор. Вот о ней надо делать кино документальное; – интеллигентнейший человек, выдающийся виртуоз, очень скромная и без московских понтов женщина и при этом очень красивая с невероятнейшей гендерной харизмой. Когда она на репетиции вошла в зал – оркестр встал – и в прямом и переносно физиологическом мужском смысле… И бутылки заранее припасенного брюта не понадобилось… Ну, а о послеконцертном ее общении с обычными зрителями распрстраняться не буду. У нее, как у человека талантливого и умного, сейчас трудные концертные времена на Родине. Верю, что все образуется. А папик у нее – тот еще экземпляр был… Сужу по книге Полины, а не по этой статье. Сорян, конечно… Но Поле верю больше…
Однако самые точные впечатления – у тех, кто знал пианистку с детства лично.
Уважаемая Галина – у нее детства вообще не было, как выясняется после прочтения книги и недавнего относительно интервью у Гордеевой. Автор материала написал его прежде всего о себе любимом; – это он запутался в “крепких тенётах” – из каждой структурной прорехи в тексте выглядывает сам автор. А вот чего не отнять у автора, – персонаж обозначенный им героем, – обладает всей клинической атрибутикой психопата, как мне показалось…
У Полины Осетинской сегодня день рождения! Лично для меня она из когорты мотивирующих на позитив соотечественников. Их немного, но они есть и я благодарю Бога, что с некоторыми удалось по жизни просто постоять рядом. Здоровья ей, счастья, активной концертной деятельности и творческих удач!!!