Ликовать, что жил на свете меньше двадцати
Рубрика в газете: Свежий взгляд, № 2021 / 22, 10.06.2021, автор: Алла ВОЙСКАЯ
В 1941-м году поэт Всеволод Багрицкий написал:
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
Он погибнет через год в деревушке Дубовик Ленинградской области, при выполнении боевого задания. По невероятному совпадению Всеволоду Багрицкому было на тот момент всего 19 лет.
Его имя – пятое на мемориальной доске студентов Литературного института, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. И каждый год новые поколения студентов читают и его стихи на вечере памяти.
Всеволод Багрицкий мог бы, но не успел стать чем-то большим, чем сыном «того самого» Эдуарда Багрицкого.
Если бегло читать стихи Багрицкого-младшего, то может показаться, что его поэтика – подражательна, а сквозь строки то и дело слышатся чужие голоса. Например, в стихотворении «Гость», построенном как лесенка Маяковского и написанном в свойственной поэту вызывающей манере:
Но где ни взглянешь –
Враги, враги…
Куда ни пойдёшь –
Враги.
Я сам себе говорю:
– Беги!
Скорее беги,
Быстрее беги…
Скажите, я прав! –
И ответите Вы:
– Товарищ, Вы неправы.
Потом поговорим
О стихах
(Они всегда на пути),
Потом Вы скажете:
– Чепуха.
Прощайте.
Мне надо идти.
В 1938 году Всеволод Багрицкий оказался замешан в одной очень некрасивой истории. Молодой поэт пытался выдать неопубликованное стихотворение «Мой щегол, я голову закину…» сосланного Осипа Мандельштама за своё. Обман быстро вскрылся. И уже позднее, в 1963 году, когда стихотворение было опубликовано в сборнике «Имена на поверке», Лидия Багрицкая публично опровергла авторство своего сына.
Сложно сказать, что толкнуло Всеволода на то, чтобы прочесть знакомым чужие стихи – наверное, юношеское тщеславие, жажда доказать здесь и сейчас, что он не просто сын известного поэта, а сам – талантливый и глубокий художник.
А ведь так и было. И трагическая судьба младшего Багрицкого лишь ярче обозначила и заострила его талант.
Детство Всеволода Багрицкого было лишено привычного блеска жизни «звёздных» отпрысков. С родителями они долгое время ютились по сырым подвалам. В 1934-м году умирает отец – Эдуард Багрицкий, в 1937-м арестовывают и ссылают в карагандинские лагеря мать – Лидию Багрицкую (в девичестве – Суок). В 15 лет Сева Багрицкий фактически остаётся сиротой.
Он писал накануне войны: «Мне скоро восемнадцать лет, но я уже видел столько горя, столько грусти, столько человеческих страданий, что мне иногда хочется сказать людям, да и самому себе: зачем мы живём, друзья?»
Потому он часто вспоминал в стихах своё самое счастливое время – годы, проведённые в Кунцеве вместе с семьёй:
Сегодня дальний свист синицы
О детстве вдруг напомнил мне.
И это мама позабыла
С забора трусики убрать…
Зимует Кунцево опять,
И десять лет не проходило.
Отсутствие уюта, бесприютный, враждебный мир заполняли пространство его строк:
Из кухни чад налезал столбом,
Давил на лоб, на глаза…
(А мир за окном и дождь за окном,
Как мне их осязать!)
За дверью ходят взад и вперёд,
За дверью – толкотня.
И примус шипит,
И ребёнок орёт,
И кто-то зовёт меня.
Выход из этого вечного «чада» он видел в постоянной творческой работе. Литературный институт, Московская Государственная театральная студия, «Литературная газета» – Всеволод Багрицкий родился в писательской среде и в течение всей свой жизни воспроизводил окружавшее его с детства творческое пространство.
Когда началась война, его сняли с воинского учёта по зрению. Багрицкий попал в эвакуацию, но он не мог так жить – где-то на периферии всегда маячил образ отца:
Слышишь ли, сын мой, тяжёлый шаг,
Крики мужчин и женщин рыданье?..
Над безработными – красный флаг,
Кризиса ветер, песни восстанья…
Время настанет – и мы пройдём,
Сын мой, с тобой по дорогам света…
Братья с Востока к плечу плечом
С братьями освобождённой планеты.
(Э. Багрицкий «Разговор с сыном»)
В январе 1942 года после настойчивых просьб Всеволод Багрицкий получил назначение военкором в газету «Отвага» 2-й Ударной армии Волховского фронта, которая направлялась с юга на освобождение блокадного Ленинграда. Тыловую жизнь, сырую, бездеятельную, он презирал:
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замёрзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Не нашёл Всеволод Багрицкий покоя и на войне. По словам А. Гладкова, в письме Багрицкого, присланном с фронта, «чувствуется испуг и тоска и тяготы фронтовой жизни. Попал Севка как кур в ощип… В целом жалкое письмо».
Особенно страшны были последние записи Всеволода Багрицкого: «Весь противоположный берег усеян трупами. Из-под снега видны серые солдатские шинели. Нет, не чувство страха охватывает при виде этого зрелища, а чувство глубокого бесконечного одиночества.
Особенно поразила меня фигура бойца – первая, которую я увидел. Голова и плечи его были занесены снегом. Он лежал спиной к дороге, поджав ноги к груди. Из-под снега были видны только часть спины и фляжка. Скоро его занесёт совсем. И весной, когда тронется Волхов, унесёт в Ильмень».
Ведь совсем скоро он сам присоединился к этой груде обезличенных тел – и только тетрадка со стихами и фронтовыми записями выдавала в мёртвом бойце поэта и писателя, который лишь только-только начинал свой путь…
И та сирень, у которой прощались выпускники 1941-го, осыпала на нас свой цвет, когда мы играли в войну. После дождя в довоенной бочке качалась темная вода со звездами. Вечером, уходя со двора все в пыли и ссадинах, вдруг таинственный ветер из сада касался наших разгоряченных лиц, и нам казалось, что там, в саду, кто-то тихо плачет и это не листья под лунным светом, а девичьи плечи вздрагивают. Ночная бабочка неслышно бьется в стекло, дрожит. Так повестка дрожит в материнской руке. Заветная тетрадка для стихов еще не в рюкзаке, а под подушкой.
Наталье. Понятно ваше желание высказаться, но надо бы подредактировать ваше описание.
Всеволод Багрицкий учился в одном классе с Еленой Боннэр и дружил с ней.