Мал золотник…

№ 2024 / 50, 27.12.2024, автор: Николай ЮРЛОВ (г. Красноярск)

Кот, да не тот – другой, не бедный Твикс, выброшенный на мороз в городе Кирове, а литературный и, скорее всего, не существовавший в действительности домашний питомец Серый стал нынче героем Романа Сенчина. Потому что на обложке одной из самых пронзительных книг писателя «Остановка» в редакции Елены Шубиной значится ещё и другое, поясняющее название – «Неслучившиеся истории».

 

 

Что есть инструкция?

 

Разве может такое случиться в реалиях, чтобы приблудный кот из одноимённого рассказа, прибившийся к престарелой героине, унаследовал в точности поведение её покойного мужа, вроде бы и русского мужика и даже русского наверняка, но жившего на деревне по законам шариата ещё до появления Серого? То есть на два дома, не делая в пользу одного из них окончательный выбор. Как некогда жил и Виктор, жил не тужил и законную жену Анну Анатольевну сумел убедить: мол, так правильно, если в соответствии с любовным треугольником, и она соглашалась, ведь немалое крестьянское хозяйство всё-таки, нажитые опять же дети, трое детей… (Что верно, то верно, Анна Анатольевна: главное – чтобы свой мужик, вернувшись со свидания, хорошо «отлюбил», а всё остальное – мелочи жизни.)

Естественно, что строго по законам литературного перевоплощения кот нашёл ещё один сокровенный уголок не где-нибудь – у бывшей любовницы Виктора, которая осталась по стечению обстоятельств без супруга, утонувшего по непонятным причинам в деревенском пруду. (Чего только ни случается на этих старых прудах, где наверняка ещё и лилии цветут!)

А когда самая первая хозяйка увидала своё пропавшее сокровище, чинно шествующее по улице в сопровождении ненавистной соперницы, когда обе старушки стали выяснять отношения, предъявляя на кота собственнические права, он дал дёру и прыгнул в чью-то заснеженную ограду. Вдруг и там, в тёплой и наверняка гостеприимной избе, найдётся ещё одна сердобольная душа, приютит усатую живность и обогреет? И будет он ходить с очередной кличкой (теперь уже не Серый и не Витусь) и как сыр в масле кататься, блинами по праздникам объедаться, оказавшись снова на руках, нежно поглаживающих его томную шейку…

Потаённая мысль этой блестящей новеллы такова: переселение душ, реинкарнацией именуемое, случается. А в наши дни – тем более: как сказано на обложке прозаического сборника, новые рассказы Сенчина, написанные до 24 февраля 2022 года, звучат теперь особенно пронзительно. Потому что человеку тоже предстоит «сделать выбор, решительный шаг, сказать «нет» или «да». Поступиться чем-то ради будущего, идеалов, наконец, добра».

Это, видимо, и есть то самое время, когда тот, кто не сумел «отряхнуться от бытового морока», превращается в кота. Или в какое-то другое и не всегда миролюбивое животное, но обязательно с присущей ему хитростью, без которой невозможна борьба за существование в этом невообразимом мире…

Кто именно из гомо сапиенс вселился после смерти в другого персонажа, мастерски выведенного писателем в рассказе «Без имени», читателю, я думаю, ещё предстоит разгадать. Хоть и умиляет нас розовенький поросёночек, он же всё-таки биологическая свинья, но свинья эта, мигом на хозяйских харчах подрастая, набирая в весе, настолько рвётся к свободе, потому как в тесной стайке света белого не видит, настолько вызывает у нас жалость, ибо предназначена на заклание, что тут же возникают ассоциации. Приглядитесь хорошенько: да это же наш брат, из рода человеческого, тоже загнанный в угол, в массе своей опять-таки безымянный, как бы абстрактный, а по некоторым оценкам (не стоит конкретизировать, чьим именно), – маргинал, дауншифтер, нищеброд. И только тогда называемый ласково, по имени – Хрюша, Хрюшенька, как и в случае с литературным персонажем у Сенчина, когда случается что-то экстраординарное, форс-мажорное и все начинают действовать строго по спущенной сверху инструкции. И льётся кровь направо и налево, а где-нибудь по сельскому двору бегает, пребывая в предсмертных конвульсиях свинья, оставляя за собой сгустившийся багровый след… Как всегда в России случается, только лучшие писатели, становясь «ловцами человеков», больше, чем кто-либо из простых смертных, по наитию чувствуют жизнь, стараясь донести свою тревогу до читателя.

Роман Сенчин из их числа, в его рассказы, излишне не отягощённые традиционным словесным обрамлением и скорее представляющие живые наброски с натуры, врывается «история современности», в некотором роде даже публицистика, на которую сегодня очень большой спрос, а её как таковой – полноценной, смелой, промыслительной – всё никак у нас не наблюдается.

Вдумчивый читатель в рассказе «Остановка», давшем название всей книге с явным намёком на санитарные запреты в нашей стране, поневоле задаётся каверзным вопросом: может быть, не стоит следовать антигуманным инструкциям, отказаться от них? Пусть это и не в его полномочиях, для таких ответственных решений существуют особые компетенции, но думать-то грешным людям не запретишь… Вот и пассажирку, замерзающую на зимней дороге, рейсовый автобус почему-то упорно не берёт: транспортному средству не положено здесь останавливаться, что строго-настрого прописано в технической инструкции, а малейшее нарушение на маршруте мгновенно зафиксирует смотрящий за всем ГЛОНАС. Слово-то какое непонятное, многозначительное, страшное!

И растёт (пока ещё только в автобусном салоне) возмущение людское, набирает быстро обороты, готовясь перейти из количественного состояния в качественное со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Что будет потом, в отдалённой либо ближайшей перспективе, можно только догадываться, если хотя бы немного знаешь историю. И пусть она никогда не случится, как и у Романа Сенчина в новом прозаическом сборнике, поскольку мы уже стали другие, нежели наши горемычные предки, но иногда ещё приходим на помощь и консолидируемся на генетическом уровне, как и в случае с погибшим Твиксом. Парадокс нашей жизни заключается в том, что у нас любят насаждать страх и в то же время боятся его насаждения, готовясь в любой момент отменить прежние запреты и ограничения: как бы и впрямь чего не вышло?

Кстати, компания «РЖД» после истории с этой несчастной животиной одну инструкцию видоизменила: выходит, весьма своевременно обнажил вскочивший прыщик писатель, остро чувствующий неразрывную связь с народом, но никогда его не обожествляющий, конечно.

 

 

Соединиться с народом

 

Сын своего века, под финальные аккорды которого был сброшен железный занавес с великого государства (или с того, что от него осталось), Сенчин на правах нового русского туриста побывал и в Париже. Но даже в этом музее под открытым небом, мировом архитектурном памятнике, его герой из романа «Дождь в Париже», не храмом Сакре-Кёр восхищался, не мостом русскому императору-миротворцу и не шедеврами Лувра. А мыслями и воспоминаниями (правда, после пропущенного стаканчика больно уж крутого пастиса) переносился в родную Туву: когда Роман Валерьевич Сенчин появился на свет, именно так республика называлась, без напористой и труднопроизносимой буквы «Ы».

 

 

Культовый писатель, лауреат престижных литературных премий «Большая книга» и «Ясная Поляна», он «по главной сути» всё-таки народник, не отделяющий себя от народа, готовый хоть сейчас идти в народ. В те самые умирающие сибирские веси, настоящие «норы» (есть у Сенчина и более ранний рассказ «В норе»), где его народ влачит жалкое существование на фоне трубного телевизионного гласа. Здесь на деревне из десятка старух нет даже магазина (прежде – целых два), а когда последний сельмаг закрывали, все смиренно кивали, и теперь лишь изредка наведывается автолавка, к общей радости оставшихся сельчан. Если умрёшь, похоронить даже некому: двое увечных стариков, спускаясь в могильную пропасть теперь только по лестнице (куда им прыгать и подниматься?), роют последний приют сравнительно могутному Юрке, застрадавшему сильно без бабы и приказавшему долго жить. Достают они из ямы эту рыжую землю и сильно сокрушаются: на несчастного бедолагу у местных жителей «большая надежда была — без него сгинет деревня» (диалоговый рассказ «Разговор»).

(«В наше время ещё суметь надо умереть на родине», – глубокомысленно заключает некий питерский прозаик Дмитрий, оказавшись на литературном фестивале «во глубине одного Южно-Сибирского региона» в рассказе «Знак», и попадает в самую точку: Юрка, собственно, именно так и почил, в своих краях.)

Он крепко пьёт, этот народ, подмечая с горечью, как «удивительно пустеют бутылки в большой компании. Вот появляется высокая, основательная литруха «Беленькой»; ещё и тост путём произнести не успели, а она уже под столом» (рассказ «Знак»). Если он относительно молод, то пьёт, когда придёт повестка из райвоенкомата, как это случилось, например, с Кирей, жителем сибирской деревни Драчёново, а уж когда повезёт, тогда на радостях снова хватается за бутылку. Потребляют Киря и его корешок Славка всё абсолютно, что только горению подлежит, и готовы мчаться на конец улицы, к торговке зельем «Михалне». И даже фестивальных литераторов, которые вместе с ними хотели бы «догнаться» и соединиться по полной программе с народом, в два часа ночи за собой зазывают, хотя ту самую «спиртягу один раз пьют. Потом в дурку или на кладбище»…

Но иногда этот наш народ ещё и задумывается над тем, почему же в жизни всё так случилось. Чаще всего не в глобальном смысле, ибо, как говаривал один из горьковских персонажей, «надрывается душа с непривычки думать», а сугубо локальном, размышляя над судьбой конкретного «маленького человека» – извечного героя русской литературы. И пусть это всего лишь некая баба Нина, которая больше не будет ожидать приезда в Захолмово хлебного автофургона по причине своей внезапной смерти (рассказ «Хлебовозка»), в голове у водителя Вити «тормошатся» множественные вопросы. («Современный деревенский — так, конечно, Витька или Юрка», — типизирует писатель Сенчин.)

Вопросы эти назойливые не дают покоя Вите: «Как прожила она, кем работала до пенсии, из-за чего у неё так с бабой Женей?» Наконец, из-за какой ерунды разругались соседи, «а может, там эти … шекспировские страсти». Так когда-то у Гоголя напрочь поссорились закадычные приятели Иван Иванович и Иван Никифорович, и ничего вроде бы в империи от этой странной судебной тяжбы не случилось, всё было тихо и спокойно, зато потом, через два десятка лет, Россия проиграла столь значимую для неё Крымскую войну. Многое, оказывается, кроется в малом!

Может быть, нашим героическим предкам, погрязшим в мелочных дрязгах, духовного порыва и политической воли как раз и не хватило, чтобы плюнуть раз и навсегда на крепостную зависимость и рвануть с вилами да рогатиной в Тавриду, а уж там всем миром навалиться на иноземного супостата, как случилось на других бескрайних просторах Отечества в Двенадцатом году? Но не было в те годы всесильного Интернета, не было!..

Да если хорошенько вглядеться, та же дряхлая старушонка, «божий одуванчик», — это ведь чья-то матушка, взрастившая своих сыновей, всегдашних русских ратников, а в расширительном значении — та же Родина-мать. И нельзя быть безучастным к её трудной судьбе!

Всё это великий Гоголь остро чувствовал, подобное ощущение, утверждая известную национально-культурную триаду «Православие. Самодержавие. Народность», не мог не испытывать и самодержец Николай Павлович, ушедший в мир иной при весьма загадочных обстоятельствах. Смерть его случилась, как мы знаем, после провала Крымской кампании, когда и армия с незадачливым полководцем оказалась не на высоте, и флот императора ушёл в черноморскую пучину…

С тех пор вон аж сколько воды утекло, а потомки, похоже, мало чему научились, если поместили на двухсотрублёвую купюру печально известный севастопольский символ – памятник погибшим кораблям. Только зловредные маги из Центробанка могли утвердить на российских деньгах знак, который связан с трагической страницей в отечественной истории. Разве не ясно, что с символикой нужно обращаться очень осторожно, чтобы рецидива не случилось? Да поместите туда лик светлейшего князя Григория Потёмкина-Таврического, создателя Новороссии и Черноморского флота, и восстановите, наконец, историческую справедливость! Бумажные купюры, если они не временные, конечно, — это не просто пропаганда успехов и достижений торжествующей власти, а символ, который никоим образом нельзя трактовать двусмысленно. Герои Синопского сражения, решительно выступавшие против затопления русских кораблей в бухте Севастополя, «результат всенародного голосования» по этой пресловутой «зелёненькой» никогда не поймут… Прислушиваться к своему народу — ещё не значит прикрываться его мнением: многого в родной истории опросная публика может просто не знать.

В николаевскую эпоху к героям литературных произведений тоже приходили в гости коты (как мы помним, это случилось в «Старосветских помещиках»), дикие лесные коты. По формальным соображениям очень сложно их считать предвестниками каких-либо событий, а уж тем более — грозных крымских баталий, но у великого Гоголя что ни образ, то предсказание. Взять хотя бы мага-юриста, мечтающего издать такое количество законов, чтобы «всё спутать, запутать», и затруднить тем самым естественный ход жизни государства (второй том «Мёртвых душ»).

В те далёкие годы бурая литературная свинья, бесспорный предок Хрюши-Хрюшеньки, изрядно понежившись в уличной луже, покушалась уничтожить юридическую документацию прямо в зале суда, а племя борзых щенков у помещика Ноздрёва становилось, в нашем понимании, коррупционной составляющей, тоже разрушая основы государства. Современники упрекали Гоголя в сгущении красок, расшатывании устоев, твердили о мелкотемье – традиционном обвинении, которое через столетие звучало от «смотрящего партийного ока» в адрес многих советских писателей. Гения русской литературы укоряли и в том, что для отвода глаз он якобы прикрылся крылатой метафорой, созданной им в знаменитой поэме. Но ведь летящая «птица-тройка» – это такая метафизическая величина, где по определению не может быть «маленького человека», здесь все люди по-настоящему равновелики, какими их создал Вседержитель по образу своему и подобию.

Вспомните, ещё Пушкин на это нам указывал, а его Евгений, бросивший вызов Петру Великому, «гиганту на бронзовом коне», разве мелковатый герой по замаху своему, полному мстительной решимости? Если бы всё было именно так, то поэму Александра Сергеевича «Медный всадник» цензура не держала бы так долго под спудом вплоть до начала минувшего столетия, отмеченного чередой великих потрясений на одной шестой части суши.

 

 

«Эти глаза напротив…»

 

Счастье, что Роман Сенчин, который, как и многие провинциалы, прибыл однажды из Сибири-матушки, чтобы покорять Москву, так и не избрал её на постоянное жительство, а предпочёл всё же срединный Екатеринбург. Столица не успела навести на писателя не только гламурный лоск, но и … порчу, искушая если не литературной славой, то хотя бы немалой известностью. (Не секрет, что эта известность мнимая, ведь зачастую глаз человека в «белокаменной» не видит дальше кольцевой автострады. Понимание проблемы имелось у наших славных «деревенщиков», честь им и хвала, что смогли дать пример, достойный подражания для собратьев по перу!)

 

 

Мотивация поступка Романа Сечина отчасти становится понятной, если заглянуть в его новеллу смыслов «На будущее», представляющую социально-бытовой и психологический срез действительности. На сравнительно небольшом постраничном пространстве даётся, пожалуй, лучшая характеристика тех самых процессов, что полонили нынешних москвичей, переформатировали их, превратив в каких-то ущербных роботизированных индивидов. Свобода выбора, данная Богом человеку, в этом случае оказалась обращённой во зло, тогда как, по замыслу Создателя, она должна всегда становиться благом. В самом деле, чего же держаться обеими руками за мегаполис, если он тебя перелопачивает, калечит твою душу? Бежать как можно быстрей от него – это единственно правильное решение!

К такому выводу приходит не только сам писатель, но и его молодая бесфамильная героиня: просто Ольга. Это опять-таки человек из народных глубин – он у Романа Сенчина как тот золотник: хоть и мал, а бесконечно дорог. Дорог хотя бы потому, что в отдельных случаях обладает способностью к самоанализу и глубинному осмыслению действительности, а если оказывается вдруг на грани, никого при этом не винит. Разве что властную вертикаль не тем словом помянет, а кто её нынче возносит до небес? Только карьеристы, как при старом советском строе бывало, теперь вот и сильные мира сего – при новом уже режиме… Герой из низов, он как лакмус для писателя: и если в химии она, контрольная эта бумажка, краснеет с первой же кислотой, то в художественной литературе – при диагнозе острой сердечной недостаточности всего современного общества.

Ольга родилась в большом старинном селе, основанном православными монахами ещё во времена нашествия монголов, а уже в шестнадцатом веке, когда сюда пришли первые крестьяне, купцы и стрельцы, было даже городом-крепостью с тремя заложенными церквями, но потом не смогло сохранить свой статус и стало посадом. Все эти подробности писатель приводит, чтобы показать: тут не просто точка на карте, практически не имеющая своей истории, – в советское время таких поселений было не счесть, обычных рабочих посёлков с бараками для трудяг и без всяких коммунальных удобств. А где вековая история, дышащая легендами и преданиями, там и традиции, там и люди рождаются и формируются другие, наследуя лучшие характерологические черты отцов и дедов.

Большой деревянный дом с тремя комнатами и просторной кухней соорудил ещё прадед Ольги, и, несмотря на давность лет, добротную избу ни разу не пришлось ремонтировать, не считая покраски шифера, чтобы не гнил и мхом не зарастал. Она ещё сто лет простоит, лишь бы внуки и правнуки держались родных мест, не смотрели на сторону, не рвались в манящие города: в областной центр, Москву.

На своей малой родине Ольга смогла найти «надёжный островок», хотя после школы действительно потянулась в город, перепробовав немало профессий: трудилась на местном маслозаводе, подменяла продавщиц в магазинах, пока те уходили в декрет, очередной отпуск, работала в библиотеке… Ещё школьницей, наведываясь к маминой сестре, тёте Ире, которая однажды всё-таки сподобилась перебраться в столицу, Ольга убедилась, что «ничего яркого и счастливого» в Москве нет.

А разве так бывает, если честно? И здесь с автором можно было бы поспорить: неужели и впрямь «Москва златоглавая» не произвела никакого впечатления на старшеклассницу, прибывшую из сельской местности? Не каждому выпадает такой шанс – дополнить школьный учебник экскурсиями по историко-архитектурным и памятным уголкам столицы, местам славы Отечества. Но возражать Сенчину бессмысленно: не только потому, что это банально, «про экскурсии», – Москву как духовно-культурный центр нашей страны писатель сознательно выносит за пределы своего повествования. Возможно, он вполне обоснованно солидарен с покойным коллегой, тоже культовым писателем и последним большевиком, предложившим перенести административно-управленческую столицу, так называемые центры принятия решений, к свежим восточным ветрам, в омские степи. Была же когда-то там белая столица России, а сейчас она красная, что ли? Но это планы «на будущее»…

Внезапное открытие, сделанное Ольгой в последний приезд к маминой сестре, когда появилась реальная возможность жить у родной тётки и учиться в Москве, объясняет посыл, почему назрел перенос столицы в Сибирь. Хотя бы по причине сугубо гуманитарного характера: оказывается, москвичи – это «обессилевшие, но упорные бегуны. Они торопятся, куда-то опаздывают, мешают друг другу. Особенно мешают те редкие, что не спешат…»

Конечно, ничего нового героиня нам не открыла, но, как мастер слова и знаток человеческих душ, Сенчин обращает внимание читателя на взгляд семилетней Вари, двоюродной сестры приехавшей из глубинки родственницы. Вряд ли ребёнок в столь раннем возрасте понимает, что он неустанно «работает на будущее», как ему внушают ежечасно родичи. И куда только они своё семилетнее чадо ни запихнули, в какие классы и кружки ни пристроили, все октябрята и пионеры большой советской страны этой вездесущей первоклашке могли бы позавидовать: музыкальная школа, художественная, занятия по английскому!..

Нетрудно догадаться, что подумает современный школьник, если доберётся до чтения «Остановки»: не иначе, Варьку на высокую должность готовят, с таким основательным заделом «на будущее» она продержится «до конца» и на самых продолжительных публичных мероприятиях. Не будем уточнять, каких именно – их у нас запредельно много.

А если говорить серьёзно, без иронии, то Ольгу изумило другое, она замерла от ужаса при взгляде на сестрёнку: на неё смотрели глаза «бегуна, который преодолел уже тысячу километров, измучен до предела, но знает, что впереди ещё сто тысяч километров и он обязан их пробежать». В этих уже и не детских, судя по всему, глазах было написано абсолютно всё: «усталость, отчаяние и боль, готовность бороться до конца. До какого конца?..»

Ну а как же, позвольте спросить, детская непосредственность, неизбежные девичья увлечения: куклы, страсть посекретничать с подружками, подвижные игры с их радостными и пронзительными возгласами, без чего невозможно представить повседневную жизнь нормального ребёнка? Где это всё у Вари, где?

Бедной девочке, которая стала слишком ранней жертвой большого московского рывка в капитализм, стремления скорее и раньше всех «вписаться в рынок» со всей его «страшной жутью», житель российской провинции, удивлённо созерцающий это добровольно-принудительное сумасшествие, может только посочувствовать. Единственно, чего Варя уже добилась, — стала профессиональным ходоком по уличным лабиринтам, шагая быстро, слегка враскачку, мастерски лавируя среди сотен тысяч прохожих, став одной из них уже с малых лет…

Под музыку Баха, «широкую, мощную, величественную», героиня Сенчина засыпает, а со старых фотографий московской квартиры смотрят на сельскую гостью незнакомые люди из прошлого, «женщины в шляпках, с зонтиками от солнца», и точно вопрошают: что это за странное будущее вы создаёте в России, господа?  

Далёкие предки как умудрённые опытом наставники, в общем-то, и не надеются на скорый и безошибочный ответ: что греха таить, сами когда-то с лихвой в стране напортачили. Пусть потомки ещё поживут, чайку попьют, а там поглядят, — так когда-то говаривал классик.

Мы все с нетерпением будем ждать завязки, кульминации и развязки этой новой (и не только литературной) истории, которая, в понимании книжного человека Елены Шубиной, пока ещё не случилась…