Миф о сибирской литературе
Рубрика в газете: Между строк, № 2021 / 2, 21.01.2021, автор: Иван ОБРАЗЦОВ (г. БАРНАУЛ)
Как сказал один сибирский поэт: «В Сибири холодно, но это полбеды, беда в том, что в Сибири холодно постоянно».
Такое утверждение, на первый взгляд, интересно лишь в качестве красивого афоризма, а то и совсем в качестве словоблудия. Если же посмотреть на автора, а точнее на статус, которым этот автор себя определяет, то всё становится не так уж и легкомысленно просто.
В поэзии есть некий эффект, который можно определить, как «провал в слово». Так как поэзия позволяет наполняться словам дополнительными смыслами, то (потенциально) в любое слово можно проваливаться бесконечно. Развивая это соображение, несложно прийти к мысли, что в поэтической речи слово проваливается своими потенциальными смыслами в само себя и определённого окончания этому процессу увидеть невозможно. Каждое слово стихотворения является чёрной дырой, и тупиковость ситуации в том, что извлечь какой-либо окончательный смысл из слов поэта невозможно по определению.
Сам процесс бесконечной невозможности есть процесс протяжённый во времени, и здесь мы как раз подходим к важному пониманию различия утверждений «в Сибири холодно» и «в Сибири холодно постоянно». Первое останавливает мгновение, второе – продлевает его в бесконечность. Первое позволяет извлечь промежуточный (сиюминутный!) смысл, второе – замораживает это извлечение в бесконечном процессе. Первое – постоянство одного смысла, окостенение, прекращение жизни языка. Второе – постоянство движения к смыслу, гарантированная неокончательность, застывание языка в размытости и вечном обещании чего-то и вечном же несдерживании обещания.
Совершенно логично, что слово «постоянно» делает фразу о холоде утверждением беды. Для поэта становится понятно постоянное одиночество, которое его преследует при каждом написании стихотворения. Смысл, который он вкладывает в слова будет либо заморожен в единственном значении и, следовательно, умерщвлён, либо будет размываться бесконечными интерпретациями, но никогда не разделён с изначальным переживанием автора. В любом из этих двух случаев изначальный уникальный смысл так и останется известен одному только автору, а любые прочтения другим человеком внесут в этот смысл неизбежные искажения. Расстояние между поэтом и читателем стихотворения огромны, и об этом холоде непреодолимой пустоты можно только знать, но нельзя его преодолеть.
Кто-то может сказать, что всё вышеприведённое лишь игра слов, и будет трижды прав. Но при подобной правоте редко кому удаётся быть последовательным. Ведь будучи последовательным необходимо называть и прочие вещи теми же именами: жизнь – игра событиями, быт – игра повседневностью, поэзия – игра чувствами и т.д.
И вот, рассуждая о литературе, будь она хоть сибирской, хоть космической, надо бы решить, а о чём, собственно, мы будем рассуждать? Вопрос этот отнюдь не праздный, так как требует многих дополнительных уточнений.
Например, «сибирская», то есть, которая отличается от «всей остальной» или «всех остальных» литератур. Но о каком отличии идёт речь? Географическом, биографическом? Роберт Рождественский – это сибирская литература? Или сибирская литература – это Шукшин? Может «сибирской» надо называть литературу, в которой главным признаком является тема Сибири? А может быть отличительный признак – это использование в текстах элементов некоего сибирского говора, образов из местной мифологии, фольклора?
При такой постановке вопроса мы вдруг понимаем, что ни один из упомянутых выше признаков (ни по отдельности, ни в разных сочетаниях, ни все вместе взятые) не будет являться универсальным и удовлетворительным. Руководствуясь этими и любыми другими подобными признаками, мы вообще рискуем прийти к выводу, что никакой отдельно взятой «сибирской литературы» нет и в помине. Так как литература на русском языке может быть определена лишь через языковую уникальность и в данном случае русским языком определяется, то в отсутствие «сибирского» языка отсутствует и «сибирская литература».
Можно подойти к вопросу с другой стороны, с той, где сам автор определяет себя, как «сибирского писателя». Этот путь хоть и более понятен, но имеет чисто юридический подвох. Ведь как-то странно проводить перепись и заставлять авторов заявлять о своей «сибирскости». Тем более, что многие покойные авторы так и останутся за бортом в отсутствие документально подтверждённых свидетельств об их лично заявленной литературной «сибирскости».
И здесь появляется третий путь, который вообще выводит нас из литературных сфер в область, если угодно, социального, а то и политического дискурса. Эта область, где подходящим элементом для нашей попытки определить «сибирскость» является идеология. Причём, идеология не только в содержании произведений (тема, поднимаемые вопросы, авторская позиция), но и в их оценке самим автором и соратниками по перу (или противниками)
Почему мы вообще должны выбрать именно третий путь поиска «сибирской» литературы?
Во-первых, потому что элементы идеологии всегда присутствуют в литературном произведении. Идеология может быть открытой, опосредованной, нарочитой или вообще маскироваться под отсутствие идеологии, но присутствует она в тексте всегда. Даже если это не идеология отношений между людьми (открытая), то идеология отношений автора с языком, как продуктом человеческой цивилизации (опосредованная). Нарочитую или маскирующуюся под своё отсутствие идеологию чаще всего можно встретить в произведениях для детей и подростков (разумеется, это не означает, что этой литературой она исчерпывается).
Во-вторых, типов идеологий существует не так уж и много, а их устойчивые соединения как раз и образуют два чётко разделённых лагеря в так называемой «сибирской литературе». Дальше мы рассмотрим этот важный вопрос более подробно.
В-третьих, идеологический пласт единомыслия намного шире и внятнее, чем бесчисленные и порой чисто маргинальные жанровые, стилистические и пр. т.н. школы и направления. Тем более, что «сибирская» литература наследует русской литературе в том смысле, в котором является её частью и одновременно уникальным продолжением. И в отличие от столичных, условно делимых на московскую и ленинградскую (питерскую) школы, Сибирь смогла преодолеть узкоспециальную литературность и неосознанно развить литературу в контексте идеологических особенностей духа и содержания художественного послания.
В-четвёртых, идеологическое возможно связать с географическими границами через социальное и политическое прошлое и настоящее Сибирского региона. Этот довод самый тривиальный и в то же время необходимый для создания цельного представления о том, что мы сможем называть «сибирской литературой».
«Мелкобуржуазное» и «коммунистическое» мы будем использовать в качестве условных терминов, трактуя их довольно широко. Такой подход оправдан самим предметом обсуждения – художественной литературой.
Мелкобуржуазное и коммунистическое, как борьба двух тоталитаризмов, оказались для Сибири самыми широко заявленными литературными тенденциями. Исторически это может объясняться двумя главными сословиями, которые активно осваивали Сибирь и принесли русский, как национальный и государственный язык общения на сибирскую землю. Условно обозначим эти два сословия «купеческое» и «военное», а их симбиоз и противостояние – той почвой, на которой и зародилась когда-то русскоязычная литература, которую и можно называть сегодня «сибирской» в контексте наших рассуждений.
Необходимость книги обусловлена вовсе не той же необходимостью, что, например, зеркало. Если книга и отражает жизнь, то лишь затем, чтобы от этой жизни отличаться. Литература, по всей видимости, вообще отстаёт от жизни, не следуя за ней и даже не являясь её отражением. Если что и является отражением жизни, лубочным слепком с неё, так это речь, которая, реализуясь в языке, позволяет сделать в свою очередь слепок с языка. Этот слепок мы и называем литературой. Идеология пронизывает жизнь посредством языка и проникает в литературу не только фигурами речи, но и речи этой пафосом.
Самые редкие слова, которые встречаются в т.н. «сибирской литературе»: Бог, Спаситель, Создатель. Самое частое слово – человек. Если над текстом всё время вместо ясного дневного света идеи висит дымка идеологии, то такие редкость и частотность пожалуй закономерны и даже предсказуемы. Более того, это верный признак преобладания практичного, купеческого, мелкобуржуазного типа идеологии над идеологией коммунистического пафоса (где элемент веры переводится из пространства религиозного в социально-политическое).
Где то на этом стыке между литературой и нелитературой находится и тот объём текстов, что можно именовать «сибирская литература». Сегодня мы наблюдаем замену собственно литературного процесса процессами премиальными, хозяйственно-бытовыми, наушническими или популярно-критическими: говорить о том, что это способствует развитию литературы, просто не приходится.
Писатель обмельчал. Если раньше писатели шли в журналистику, то сегодня идёт обратный процесс. Любой самый дешёвый журналист считает себя писателем и идёт в писатели. Разумеется, если ты писал всю свою жизнь на злобу дня, то это уже ничем нельзя изменить – такая «литература» становится макулатурой на следующий же день. Журналистика не только не служит местом для набития писательской руки – журналистика эту руку совсем отбивает. Редакторам толстых литературных журналов вообще надо бы давно обратить на это внимание, но часто именно с редактора и начинаются такие процессы ожурналистивания. То есть понятно, с какой части тела начинает разлагаться толстожурнальная рыба.
Повседневная периодика бывает художественно оформлена, но от того не становится художественной литературой. Это важно усвоить, в противном случае мы вынуждены будем распрощаться с литературой вообще, заменив её анекдотами.
Всё же, как и сказано в самом начале этих заметок, необходимо разделить точку зрения автора полностью хотя бы на время чтения, иначе не стоит вообще напрасно терять своего времени жизни.
“Каждое слово стихотворения является чёрной дырой, и тупиковость ситуации в том, что извлечь какой-либо окончательный смысл из слов поэта невозможно по определению”.
“Расстояние между поэтом и читателем стихотворения огромны, и об этом холоде непреодолимой пустоты можно только знать, но нельзя его преодолеть”.
Это говорится здесь не о каком-то конкретном поэте, это говорится о поэзии вообще.
И-и-и-и-и…, детка, если это было бы действительно так, то чтением литературы занимались бы только ненормальные люди. Зуб даю!