Мой пожизненный Учитель
без кого я не стал бы тем, кем стал
Рубрика в газете: По следам Кузнецовской конференции, № 2025 / 7, 21.02.2025, автор: Валерий ФОКИН (г. Киров)
Потрясение от первого прочтения стихов Юрия Кузнецова было сопоставимо с потрясением от стихов Есенина, Гумилёва, Рубцова. Я искал, находил и жадно впитывал всё, что было напечатано им ещё в подцензурные годы. А когда узнал о том, что Юрий Поликарпович стал вести поэтический семинар на Высших литературных курсах при Литинституте, сам себе поклялся, побожась, что сделаю всё, чтобы оказаться там. У него! Заранее специально в Москву съездил, побывал в общежитии Литинститута, посмотрел, как вээлкашники живут. После чего ждал только решения о приёме меня в члены Союза писателей. А как получил официальные документы в декабре 1988 года, сразу написал одновременно заявление об увольнении с работы (а я, ни много ни мало, заведовал Кировским отделением Волго-Вятского книжного издательства) и заявление в писательское бюро о рекомендации для поступления на ВЛК. Местные литературные мэтры рады были от меня хоть на два года избавиться, а издательское руководство в Горьком уговаривало до осени поработать. Но я уже не хотел ни на что отвлекаться – настраивался, готовил «свой творческий багаж».
Выход накануне моего отъезда в Москву в столичном издательстве «Современник» сборника «Отчизна доверяет нам судьбу», где в рубрике «Мастера – молодым» было напечатано стихотворение Юрия Кузнецова, а в рубрике «Полигон» – моя подборка, счёл счастливым предзнаименованием.
И оно сбылось. Во мне просто вибрировали дерзкие, почти хулиганские строки раннего Кузнецова: «Машинисту последний стакан, чтобы поезд летел, как собака…», когда ехал на фирменном поезде «Вятка» в Москву (как когда-то он из Краснодара). Чтобы тоже начать жизнь на другом уровне общения и творчества. Ведь спешил я не просто в столицу, а на целых два года учёбы у «сумрачного гения».
Уже изрядно проучившись в семинаре, почти случайно узнал, что пребываю в нём … незаконно. Я в своё время закончил истфилфак пединститута. А «Положение о ВЛК» запрещало приём лиц, уже имеющих высшее гуманитарное образование. Хорошо, что я этого не знал до поступления. Иначе пришлось бы на подлог документов пойти. Да – был готов и на это ради руководителя семинара. Но, как оказалось, сам Кузнецов после прочтения стихов, присланных на отборочный конкурс, настоял на моём зачислении. Для меня исполнение мечты или, вернее и точнее, осуществление задуманного – учиться в поэтическом семинаре Юрия Кузнецова – действительно стало счастливым событием. И не на два года учёбы, а на всю оставшуюся жизнь…
* * *
Учить меня Юрий Поликарпович Кузнецов начал задолго до того, как я стал учиться в его семинаре. Своими стихами. Но и не только ими, а даже названиями сборников этих стихов. Неистребимая со студенческих лет ррромантика, когда мы орали под гитару у костра:
«Фантастика-романтика,
Наверно, в этом виновата.
Антарктика, Атлантика
Зовут, зовут ребят куда-то», –
куда-то сдулась, лишь стоило увидеть обложки ранних книг Юрия Кузнецова «Во мне и рядом – даль», «Край света – за первым углом», «Выходя на дорогу, душа оглянулась». И это стало действительно житейским уроком: оглянуться, вникнуть в глубину собственной души, поискать даль в себе. И позднее за два года учёбы не просто «в семинаре», а (оцените разницу) у Юрия Кузнецова мне казалось, что самым частым словом, применяемым нашим учителем как при разборе наших стихов, так и в его обзорных лекциях, было слово «глубина». Глубина слова, глубина строки, глубина образа, глубина стиха. Потому на первом обсуждении моей поэтической подборки так больно резануло меня вполне справедливое замечание Кузнецова в его итоговом заключении: «Когда читаешь, это действует. Но это ещё не глубины». Разумеется, обиды не было, а было огромное желание понять, что мне необходимо для достижения этой глубины. Близким по смыслу и таким же важным, а может, в кузнецовской интерпретации, и ещё важнее, были «объём» или «пространство» стиха. Знаменитой и даже легендарной по устным и письменным воспоминаниям слышавших её стала обзорная лекция Юрия Поликарповича из цикла «Вечные темы», в которой он и обосновал этот самый «объём». Вверх-вниз-вправо-влево – таким по-кузнецовски должно быть движение «сюжета», а значит, и движение самого стиха. Чему приводил он пример, забыть который невозможно. «Парус» Лермонтова:
«Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…»
– это верх-низ (или, в данном случае, наоборот);
«Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..»
– а это вправо-влево. Крестик!
Весьма условно, а для кого-то и примитивно. Зато запоминается сразу и на всю жизнь. И заставляет на свои собственные стихи взглянуть по-другому. Как же я был искренне рад, когда после объяснений на классических примерах Юрий Поликарпович неожиданно произнёс: «И у некоторых из вас объёмность движения в стихе, возможно, даже не осознанно, получается. Как у Фокина:
Гуси вдали прокричали.
Звонкое эхо в лесу.
Беды мои и печали
воды реки унесут.
Горечь из ягод рябины
выдует холодом вьюг.
Рыбы уходят в глубины.
Тянутся птицы на юг…
Это были не просто лекции, не просто теоретические занятия, обозначенные как «Вечные темы». И даже не ставшие чуть позднее именем нарицательным мастер-классы. Это были уроки Мастера. Для них бралась какая-то тема мировой поэзии, например, «Женственное начало в поэзии», «Приём очеловечивания природы – древнейший в поэзии», «Проводы и прощание», «Возвращение к утраченному раю». Поразивший меня один из афористично сформулированных Кузнецовым выводов занятия «Возвращение» я не просто записал, но и дважды подчеркнул для отдельного обдумывания:
«Возвращение к потерянному раю в советской поэзии деградировало до возвращения на “малую родину”».
И тут же ещё один неожиданный аспект темы:
«Возвращение» как возвращение призраков прошлого».
С любимой мной с детства цитатой: «Из гроба встаёт император».
Кузнецов учил нас постижению высот и глубин – широте и объёмности стиха, одновременному отражению в нём вертикали и горизонтали да ещё в движении. Тянуться к вершинам было не просто, но само стремление в высь подымало. Как слова Кузнецова о моём творчестве на втором курсе после второго обсуждения (первый персональный разбор в самом начале учёбы был значительно строже и критичнее):
«Хорошо, что в его творчестве есть движение. Рост всегда неровен, но здесь есть рост, который даёт основательную надежду на будущее поэта».
Надеюсь, я хоть чуточку научился у него поэтической дерзости, если Станислав Куняев пошутил в письме ко мне: «Не зря с тобой Кузнецов мучился», а в другом уже всерьёз назвал «учеником и младшим другом Юрия Поликарповича». А в надписи на своей книге о нём уже подытожил: «Ты многому научился у Юрия Кузнецова». Действительно, без этих двух лет его творческих и жизненных уроков я просто-напросто был бы другим поэтом, да и другим человеком.
* * *
Я уверен, Юрий Кузнецов потому и стал гением современной русской поэзии, что в юности, на грани войны и мира, будучи связистом ВВС в Группе советского воинского контингента на Кубе во времена Карибского кризиса, испытал потрясение, которое определило всё его мировосприятие:
«Куба дала мне чувство Родины с большой буквы… Я понял тогда, что я русский. Я частица России, и она для меня – всё».
Мне, поскольку я рос с подобным же пониманием, было в духовном смысле легко учиться в его семинаре. А личное общение вызывало почти детский восторг от «сбычи мечт», ощущение некой нереальности того, что я говорю с живым гением и он оценивает мои скромные труды.
Главное, чего мы ждали не без трепета, семинар с персональным обсуждением. Задолго до него выбирался штатный рецензент из коллег, готовилась подборка свежих стихов, которая вместе с уже ранее вышедшими книгами раздавалась всем участникам семинара. А затем само действо: краткий рассказ о себе, о своих литературных пристрастиях и предпочтениях, авторское чтение стихов, разбор рецензента и подробное обсуждение. Руководитель мог задавать вопросы и вставлять свои замечания по ходу, но подробный анализ с пожеланиями по дальнейшей работе над стихом оставлял на финал. И его оценки зачастую не совпадали, а то и были в чём-то противоположны ранее высказанным, что заставляло напрягать мозги не только обсуждаемому, но и всем остальным. Осмысление сути подобных несовпадений – тоже было учёбой.
А учил он нас работать над облечением мысли и чувства в слово. Порой с трудом сдерживаясь от выплеска бурных эмоций из-за нашей непонятливости и неумелости. Резкий в оценках всеми признанных поэтических авторитетов, он не позволял даже малейшего высокомерия и уж тем более оскорбительного тона при разборе наших творений. Юрий Поликарпович, каким бы странным ни казалось это тем, кто не имел чести быть его учеником, – превосходный педагог. Могу утверждать как дипломированный учитель, сдававший в пединституте все эти «методики привлечения внимания учащихся к предмету изучения» или «закрепление пройденного материала».
Я не вёл подробных конспектов его лекций. Как некоторые, например, мой однокурсник Олег Игнатьев, опубликовавший после смерти руководителя семинара такие подробные записи, которых у самого Юрия Поликарповича при жизни, конечно же, не было (воспоминания Олега Игнатьева о поэтических семинарах Ю.Кузнецова с фрагментами конспектов опубликованы в журнале «Наш современник». – Ред.). Я вообще не припомню, чтоб перед ним лежали какие-то тетради или стопки листов с записями очередной лекции. Память заменяла ему «подсобный материал»: стихи, в том числе переводы зарубежных классиков, он цитировал, не напрягаясь. Пара чистых листов бумаги иногда была на его столе во время обсуждений творчества семинаристов. Да и то наш преподаватель редко записывал что-то на них своим быстрым и мелким, но очень разборчивым и, я бы даже сказал, оригинальным почерком. Я не хотел уткнуться в свой конспект, куда важнее было для меня видеть глаза учителя, его естественные, а не подчёркнутые, потому и казавшиеся не слишком выразительными, мимику и жесты, его улыбку, чаще саркастическую и редко открыто жизнерадостную. Я не записывал за ним, я «впитывал его». Перво-наперво некоторые его фразы и оценки, даже не столько по поводу наших произведений, сколько о явлениях мировой литературы и особой роли в ней русской поэзии и общественной мысли, выраженных, что было ему свойственно, сжато и афористично. Как жёсткое определение «Трёх типов женского творчества» в обзорной лекции 5 декабря:
1) истерия (Цветаева);
2) рукоделие (Ахматова);
3) подражание (общий безликий тип).
Или оценку подборки моего сокурсника: «Ну, тут-то, как всегда, всё чистенько».
Такое, конечно же, старался записать, чтобы после осмыслить неспешно. Вот лишь несколько примеров из моей худенькой тетрадки.
«Сюсюканьем псевдоинтеллигентским выдаёт себя, ставит себя над народом, но, что ещё страшнее, и над Богом»;
«Афористическая мысль должна рождаться из яркого поэтического образа, а затёртые слова, как их ни тасуй, свежей мысли не несут»;
но – «Увлечение избыточной метафоричностью, нанизывание образа на образ, своей яркостью заслоняющих смысл, сбивает и чувства»;
«Несмотря на открытость в выражении чувств, он сохраняет “восточное целомудрие” («Дай наплакаться мне одному» или «У меня есть такие страдания, о которых сказать не могу»). Эта недоговорённость, этот “закрытый котёл” пусть и остаётся закрытым. Без тайны нет поэзии, особенно восточной».
Но, конечно же, прежде всего меня волновала оценка Мастером моих стихов. При первом обсуждении в ноябре 1989-го он развёрнуто ответил на упрёки моих эстетствующих коллег (в основном, дам) в публицистичности:
«Существует опасность излишней публицистичности, лобового подхода к теме, к образу. Не хватает сарказма. Но автор сам понимает это и пытается преодолевать. Попытки эти наглядны и во многом удачны. Потому и с упрёками в публицистичности можно согласиться лишь отчасти. Публицистика – жанр литературы. И судить эти стихи Фокина надо в рамках жанра. Когда есть личностное выражение – это отнюдь не слабость, в отрыве от личности всё теряется… Он писал их словно для собственного прочтения вслух. Где угодно – перед студентами, перед солдатами, да перед кем угодно. Там, где они будут услышаны и поняты. И это лучше, чем разговор на кухне у чужих сковородок».
А кузнецовская метафора при подведении итогов второго моего обсуждения в сентябре 1990-го меня прямо окрылила:
«Валерий Фокин – выразитель очень современной и так необходимой сейчас патриотической позиции. Он показывает общественное, в том числе и массовое, сознание на разломе. Он поэт действия, не рефлексирует, не занимается самокопанием, кружевами. Хватит уже рефлексировать в русской поэзии. Захотел орёл взлететь – он взлетает, потому что ему нужно. Мне эти тенденции Фокина глубоко симпатичны…»
* * *
На самом первом занятии было очное знакомство руководителя семинара с каждым слушателем своего курса. Перед Юрием Поликарповичем лежали отпечатанные на машинке листы с краткими биографическими справками. Но он в них заглядывал редко, видимо, ознакомившись заранее. Я, с начала года уволившись из издательства, всё же вынужден был до сентября время от времени подрабатывать ещё по первой студенческой памяти – грузчиком. В обязательной справке с последнего места работы так и было указано. И в ходе моего представления, вежливо выслушав моё вступление, Кузнецов вдруг спросил: «А что это за работа такая – грузчик по договору?» От неожиданности я не слишком удачно, а может, даже несколько вызывающе пошутил: «Договорился – грузишь, не договорился – отдыхаешь». Но Юрий Поликарпович настойчиво продолжил: «А что грузили?» И после моего краткого перечисления ассортимента грузов ностальгически вздохнул: «А мы в Краснодаре любили арбузы разгружать…» Может, с этого момента между нами и возник какой-то неформальный контакт как у грузчика с грузчиком (шутка).
Курил он очень много. Порой на перекурах в перерывах занятий возникали краткие блиц-разговоры в продолжение темы. Некоторые некурящие тоже пытались их услышать, втиснувшись в наше плотное кольцо у места для курения. Я таковых (а среди них были и дамы) иронично прозвал «пассивными курильщиками». Один на один с учителем мне выпадало пообщаться, к сожалению, редко. Узнав, что я в качестве офицера политчасти отдела исправительных учреждений Кировского УВД почти пять лет «мотался по зонам», Юрий Поликарпович несколько раз расспрашивал меня о взаимоотношениях в зэковской среде, о том, что они читают, есть ли среди них пишущие стихи. Попутно вспомнили Высоцкого (я в своём первоначальном представлении назвал его вместе с Есениным, Гумилёвым и Рубцовым в числе своих литературных предпочтений). Меня поразило то, что Кузнецов, в отличие от многих преподавателей Литинститута, пытается, отторгая многое (но не всё) в творчестве Владимира Высоцкого, серьёзно разобраться в феномене народной популярности да и в механизме воздействия его песен.
Некоторые мои сокурсники приложили немало усилий, чтоб зацепиться за столицу, остаться в Москве. Была реальная возможность и у меня. Но я, избежав искусов, возвращался на свою вятскую родину. Прощаясь, Юрий Поликарпович подарил мне свое «Избранное. Стихотворения и поэмы» (М., «Художественная литература», 1990 год) с напутственной надписью:
«Валерию Фокину на путь-дорогу творчества и жизни. Сердечно Ю.Кузнецов. 21.05.91 г.»
* * *
Я чаще других был докладчиком на персональных обсуждениях, причём, по просьбам самих обсуждаемых. Не только русских, но и коллег из других, тогда ещё союзных республик. В перерыве одного такого семинара Кузнецов на перекуре неожиданно сказал мне: «Вы способны понимать чужие стихи и анализировать их не по филологическим и литературоведческим методичкам, а исходя из собственных ощущений, совпадающих с тем, что вкладывал в них сам автор. Вам, Валерий, надо попробовать себя в переводах. Начните со стихов сокурсников, тех, кого вы разбирали на семинарах. Думаю, у вас должно получиться». На что я ответил легендарной кинофразой Чапаева: «Языков не знаю». Кузнецов не стал скрывать лёгкой улыбки: «Я – тоже. Но для таких, как мы, есть подстрочник. Остаётся только в ритм попасть да рифмы подобрать».
Тогда я подумал, что это была шутка. Но «в каждой шутке…» И, как я сам полагаю, для воодушевления и примера учитель подарил мне только что вышедшую книгу своих избранных переводов («Пересаженные цветы», М., «Современник», 1990) с короткой подписью:
«Валерию Фокину с пожеланием добра в жизни. Ю. Кузнецов. 18.09.90 г.»
А вскоре по заданию руководителя семинара иноязычные поэты нашего курса подготовили подстрочники «для желающих попробовать себя в переводах». Это не было обязаловкой. Но я намёк понял.
Так, можно сказать, с благословения своего учителя я впервые взялся переводить стихи по подстрочникам. И в числе самых первых были подстрочники моих сокурсников: Левона Блбуляна, Моисея Лемстера, Валентины Изиляновой, Халимы Ахмедовой и Яхья Тоха. Помню наши бурные споры, когда я показывал авторам свои первые опыты перевода. Уже после выпуска и нашего расставания с однокашниками переведённые мною их стихотворения включил в первую мою книгу избранного «Волчье солнышко», вышедшую в 2001 году. Эту книгу я успел подарить своему пожизненному учителю. Разговор о ней состоялся у нас по телефону, и, когда я спросил его мнение о переводах, Юрий Поликарпович ответил коротко: «У вас получается. Продолжайте работу». Продолжил и продолжаю…
Творческие отношения с Моисеем Лемстером, сохранившись со времён учёбы в Москве, три десятилетия спустя вылились в совместную работу. Главным её итогом стала вышедшая в 2023 году в тель-авивском издательстве «Бейт-Нелли» в моём русском переводе с идиш книга стихотворений Моисея Лемстера «Родство». О достоинствах перевода в рецензии «Литературной газеты» высказался бывший проректор ВЛК, на глазах которого под руководством Юрия Кузнецова всё и начиналось, Валентин Сорокин: «Молодец переводчик Валерий Фокин. Он убедителен и в шутливых, и в трагических стихах». В аннотации этой книги сказано:
«Книга „Родство“ – добрый пример в поисках „света души“ разным людям и разным народам».
* * *
Тешу себя мыслью, а точнее – успокаиваю тем, что когда-нибудь я ещё напишу более подробные воспоминания и размышления о своём пожизненном учителе. А пока приведу в некотором сокращении своё письмо главному редактору журнала «Наш современник» Станиславу Куняеву, опубликованное в №4 за 2016 год.
«Уважаемый Станислав Юрьевич.
…Встречал Новый год с самыми дорогими подарками: через третьи руки (я ведь невыходной – сижу дома с костылями) Светлана Сырнева передала мне сентябрьский номер “Нашего современника” с моей подборкой и Вашу книгу “И бездны мрачной на краю” с такими важными для меня Вашими словами о том, что я “многому научился у Юрия Кузнецова”…
Это книга не стороннего наблюдателя-исследователя, а книга настоящего друга, имеющего выстраданное в совместной борьбе право на своё отношение ко всему излагаемому и даже на несогласие в чём-то со своим героем. Что не умаляет ни таланта, ни жизненной позиции, единой в главном, того и другого. Ощущение живого дыхания, прерванного, но не законченного дружеского разговора на равных – главное, что отличает Вашу книгу от большинства прочих воспоминаний о великом русском поэте современности.
Очень верно Вы выразили то, что я тоже интуитивно чувствовал в творчестве Кузнецова: “Это не просто стихи. А может быть, и вообще не стихи в обычном смысле слова. Это скорее “откровения”, как называется Апокалипсис, открывшийся отшельнику на острове Патмос. Их можно назвать “прозрениями”, “озарениями”, “затмениями”, “ясновидениями”, “наваждениями”, “предвидениями” и даже “галлюцинациями”…»
Мне довелось (почему-то остерегаюсь употребить выражение «посчастливилось», наверное не очень подходящее к попытке заглянуть в бездну даже с безопасного расстояния) несколько раз видеть своего наставника в такие минуты. Например, когда изредка удавалось уговорить Юрия Поликарповича после очередного семинарского занятия на ВЛК пойти узким кругом, в котором чаще всего среди трёх-четырёх моих однокурсников был и Игорь Тюленев, в малый зал ЦДЛ. Среди общего разговора, в котором мы, конечно же, ловили каждое слово Кузнецова, он вдруг неожиданно замолкал и замирал, словно уносился в некие неведомые нам миры. И мы все, не сговариваясь, тоже невольно замолкали и замирали на эти мгновения. Не знаю, как другие, но я и сейчас, вспоминая те моменты, уверен в том, что, как сказано об этом в книге, «многие его “наваждения”… рождались, скорее всего мгновенно, в результате метафизического усилия…»
Вот что, Станислав Юрьевич, всколыхнула во мне подаренная Вами книга! И напомнила (впрочем, такое и не забывается) счастливые дни общения с Вами и с Юрием Поликарповичем во время Дней журнала “Наш современник” в Кировской области в 1997-м году. Ведь эта дата для меня – время нового отсчёта: начиная с этого года в журнале стали регулярно публиковаться мои большие стихотворные подборки, первые три из которых успел подготовить к печати сам Кузнецов – заведующий отделом поэзии редакции, гений русской поэзии и мой пожизненный Учитель…»
Говорить о Юрии Кузнецове могу бесконечно. Без него я не стал бы тем, кем стал.
Для меня он Учитель с большой буквы. Именно так – «Учитель» – называлось моё стихотворение, открывшее «Венок Юрию Кузнецову» в «Нашем Современнике» (№2, 2008).
УЧИТЕЛЬ
«В начале было Слово…»
Я позволю себе,
я позволю –
Попрошу я, умерив свой пыл:
«Отпусти мою душу на волю», –
Как Учитель у Бога просил.
Превозмог он смиренную долю,
Из последних немыслимых сил.
«Отпущу свою душу на волю» –
Сам решил он.
И сам отпустил.
Я замру от нахлынувшей боли
По своей бесприютной душе,
Только что же ей делать на воле,
Если сил не осталось уже?..
Помогают стихи Кузнецова –
До сих пор я учусь у него.
Но спасает лишь Божие Слово –
То,
что стало Началом Всего.
А о том, что послужило толчком к появлению стихотворения «Дот», сказано в эпиграфе к нему.
ДОТ
При обсуждении моих стихов в поэтическом семинаре Юрия Кузнецова на ВЛК
одна поэтесса съязвила: «Фокин – вечный солдат, не созданный для мирной жизни, –
он всю ночь будет дот строить, чтобы утром было куда грудью бросаться.»
На что Юрий Поликарпович философски вздохнул: «А что их строить – их и так хватает…»
Ночь темна.
Хоть я вздыхаю тяжко,
Только ты не торопи рассвет,
Ведь на свежестиранной рубашке
Ни единой пуговицы нет.
Но однако спьяну или сдуру,
Или с горя, кто тут разберёт,
Чтобы грудью лечь на амбразуру,
Я себе ещё дострою дот.
А затем на миг замру у дота,
Как герой решающего дня.
Только в доте нету пулемёта,
Да и нет гранаты у меня…
Рано не буди меня, подруга,
Ран вчерашних зря не береди
И пришей мне пуговки не туго –
Легче рвать рубаху на груди.
По утру без трепета и страха
Я шагну решительно вперёд…
Почему же вся в крови рубаха?
И откуда лупит пулемёт?!.
Кроме коллективной выпускной фотографии всего-то один снимок у меня остался с моим Учителем. С тех самых памятных Дней журнала «Наш современник» в Кировской области 1997 года. Вот я читаю в Герценке стихи, а Юрия Поликарповича почти не видно из-за трибуны.
Дни «Нашего современника» в Кировской области в 1997 году начинались как раз с нашего телефонного разговора с Юрием Поликарповичем, которого я пригласил к нам на творческие встречи. А Кузнецов посоветовал мне обговорить это с главным редактором журнала, где он недавно возглавил отдел поэзии. Станислав Юрьевич Куняев сразу же предложил целую программу. Когда я сообщил об этом губернатору Сергеенкову, пресс-секретарём которого тогда был, тот воспринял эту идею с воодушевлением, но попросил, чтобы обязательно приехал Валентин Распутин: «Мы под него областную конференцию интеллигенции приурочим». Мне при полном взаимопонимании не трудно было вести предварительные переговоры с редакцией, к нам приезжал замредактора Геннадий Гусев, подобрать рукописи местных писателей для специального номера, который мы обговорили заранее, как и список приглашённых и программу пребывания. Всё удалось выполнить, как задумывалось, и я с превеликой радостью с первой до последней минуты по поручению губернатора был с нашими гостями. Помню всё и сегодня – и первый вечер, и последний, когда мы засиживались допоздна и не могли наговориться…
Приведу «чисто по-мужски» лишь один бытовой эпизод, оставшийся за кадром СМИ.
После напряжённого первого дня с официальным открытием и творческими встречами ужинали в банкетном зале гостиницы администрации поздно. Я боялся, как Валентин Григорьевич отреагирует на спиртное. Он очень деликатно после первого тоста отодвинул свою рюмку, но остальным никаких упрёков не делал. Посидел с нами недолго и, извинившись, ушёл отдыхать в свой номер. Кузнецов с Куняевым не торопились, мы втроём засиделись за полночь, оживлённо говорили (и не только). Утром рано писательский автокараван выехал в Кирово-Чепецк. Впереди «Волга» с Распутиным, далее на «Волге» же я с Кузнецовым и Куняевым, далее остальные гости с сопровождающими. Несмотря на рабочий настрой, лёгкая усталость у моих спутников ощущалась. Но покидать автоколонну было крайне нежелательно. Потому я всё предусмотрел заранее: на выезде из города, мы чуть притормозили, мне мгновенно протянули пакет. Никто ни впереди, ни позади нас даже ничего не понял. Но мои спутники поняли всё: фирменное пиво «Вятич», филе местной вяленой рыбки, сельский сыр вятских фермеров. «Завтрак аристократа!» – довольно воскликнул Юрий Поликарпович. А Станислав Юрьевич лихо пошутил в наш адрес: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого опохмелиться». Всё дружно рассмеялись. И никакой усталости как ни бывало.
Мы о многом говорили, для меня эти часы личного общения были дороги не меньше «учебных». Впрочем, участие в разговоре таких зубров литературы, как Кузнецов и Куняев, тоже своеобразная учёба. А мне они оба на прощание сказали: посылай нам свои стихи.
Тогда у «Нашего современника» ещё не было электронных адресов. Я посылал стихи в конверте обычной почтой с сопроводительным письмом, копию которого оставлял себе. Не для архива. Юрий Поликарпович письмам предпочитал телефонный разговор. Потому копия мне была подсказкой в будущем разговоре, если он захотел бы что-то уточнить. Процитирую с некоторыми купюрами своё письмо от 27 ноября 2000 года:
«Уважаемый Юрий Поликарпович, добрый день! Привет из Вятки и от Вятки. Очень многие вспоминают творческий десант “Нашего современника” и надеются на новые встречи на вятской земле. Я недавно ушёл из губернаторских пресс-секретарей – вышел на инвалидность… Занимаюсь творческой работой: пописываю в местные газеты, подготовил большую рукопись стихов – ищу спонсоров. С губернатором остался в тёплых товарищеских отношениях… Передайте Станиславу Юрьевичу, если надумаете, будем готовить ваш новый приезд на лето-осень 2001 года. Буду рад снова встретиться с Вами.
Годы учёбы на ВЛК – одни из самых счастливых в моей жизни. Только сейчас реально осознаю (и, надеюсь, использую) тот огромный и мощный интеллектуальный заряд, который Вы в нас вложили… Кроме представляемого на Ваш взыскательный суд кое-чего из сделанного мной за последние годы, посылаю и подборку моего давнего друга Леонида Сафронова. Он в своё время был принят в Союз писателей по рукописи. Сейчас после долгих житейских метаний стал священнослужителем в самом северном районе нашей области, подготовил вторую поэтическую книгу…»
Жаль, что второй приезд ведущих авторов журнала не состоялся. Зато творчество отца Леонида было моим Учителем оценено по достоинству: тот стал не только автором, но и лауреатом журнала. А заведующий редакцией поэзии свёл наши подборки в одном номере журнала (№4, 2001). И что меня поразило: следующая моя журнальная подборка (№1, 2003), подготовленная к печати Кузнецовым, была в одном номере с подборкой отца Андрея – Андрея Логвинова, у которого я был редактором его первой кассетной книги, вышедшей в ВВКИ. Словно сама Вятка нас всех, ушедших своим путём, снова объединяла в журнале лёгкой, но твёрдой рукой Юрия Кузнецова…
Я послал ему свою первую большую книгу «Волчье солнышко», а через какое-то время позвонил и просто спросил: «Как Вам?» Юрий Поликарпович в своей несколько ироничной манере (он почти всегда шутил с самым серьёзным видом без улыбки) ответил: «Раскошное издание». Я даже опешил – и это всё?! Но после паузы услышал: «Ну и почитать кое-что есть». И снова пауза. Лишь после – немногословный отзыв о содержании. Некоторые стихи из неё уже были, да и после появились в журнальных публикациях «Нашего современника», что само по себе оценка. Но меня тогда особо задели другие его слова о моём предисловии: «Зачем самому говорить о своих недостатках – пусть их критики ищут». Уже после смерти Учителя я убедился в справедливости этих слов. А его скоропостижная смерть 17 ноября 2003 года стала для меня личной утратой. На следующий день было заседание правления в нашей писательской организации, после которого мы тогда ещё дружной компанией помянули поэта, с которым ушла целая эпоха, и послали тут же составленную мной телеграмму соболезнования в «Наш современник» – по месту его последней работы.
Не зря же Юрия Кузнецова назвали «последним поэтическим гением XX века»? О сделанном им в русской поэзии я поспорил даже со старшим своим товарищем-земляком Владимиром Крупиным. Владимир Николаевич в одном из своих интервью сказал: «Юрий Поликарпович чувствует в себе зов горних вершин». Я же был убеждён, что Кузнецов уже воплощает, а к концу жизни и воплотил этот зов в свою поэзию. Крупин рассматривал его творчество с церковной точки зрения, я – с поэтической. Не зря же в уже цитированном письме к Юрию Поликарповичу я искренне признавался: «Вашу “Юность Христа” перечитал десяток раз – пытался понять откуда при внешней простоте стиха возникают такие духовная высота и нравственная мощь. В этом, видимо, и есть загадка Поэзии».
Как бы я хотел показать своему пожизненному Учителю то, что написалось мной после…
Жизнь осталась в стихах. Остальное – детали.
Об авторе
Валерий Геннадьевич Фокин – русский поэт, прозаик, переводчик, автор стихов к песням. Родился 1 января 1949 г. в селе Пищалье Кировской области. В 1966 году, по окончании кировской школы № 22, поступил на историческое отделение историко-филологического факультета Кировского государственного педагогического института, которое окончил в 1970 году. В 1989-1991 годах учился в Литературном институте на поэтическом семинаре Юрия Кузнецова. Член Союза журналистов СССР (1983) и Союза писателей СССР (России) (1988). Автор четырнадцати поэтических книг, книги прозы «Всего-навсего». Заслуженный работник культуры Кировской области.
Прекрасный образец зрелой, сдержанной, но от того не менее ёмкой и выразительной прозы. И не просто прозы, а прозы поэта о поэзии.