Мы новых гениев просто ещё не опознали
Беседа с директором Института мировой литературы
Рубрика в газете: Кризис большого знания, № 2019 / 41, 07.11.2019, автор: Вадим ПОЛОНСКИЙ
директор Института мировой литературы
– Когда вам предложили стать директором института, не страшно ли было вам – специалисту по Серебряному веку – брать на себя ответственность за организацию изучения всей мировой литературы? Ведь рамки сразу радикально расширялись. Тем более, вы вольно или невольно нарушили советскую традицию, когда человеку, прежде чем стать директором академического института, надо было пройти определённые карьерные ступени. А у вас, по сути, серьёзного чиновничьего опыта не было. Между тем ИМЛИ в тот момент, когда вы приходили сюда на должность директора, пребывал, с моей точки зрения, в очень серьёзном кризисе.
– Действительно, у меня не было большого чиновничьего опыта до заступления на пост директора. Но был иной опыт – и управленческий, – который всё-таки меня несколько подготовил к этой должности. Я с 2006 года сначала возглавлял отдел русской литературы конца XIX – начала XX века. Затем, когда Александр Борисович Куделин был переизбран в ИМЛИ на второй директорский срок, он мне предложил занять пост заместителя директора по науке. Это было в 2010 году. И, собственно, я почти шесть лет проработал заместителем директора по науке.
Это были непростые годы. Именно на этот период пришлась реформа 2013 года, удар соответствующий по всей научной структуре, и, естественно, мы тоже не остались здесь в стороне. (Летом 2013 года по инициативе Правительства России начались организационные преобразования, направленные на разделение исполнителей чисто исследовательских и административно-хозяйственных функций академий наук. – Прим. ред.). И это было определённой школой, конечно, которая подготовила меня к этой должности. Предложение мне принять участие в конкурсе на должность директора поступило от Александра Борисовича (Куделина). Насколько я понимаю, он видел в этом некое органическое решение, которое обеспечивало бы всё-таки преемственность в руководстве институтом в непростой ситуации слома. Напомню, что директорам старше определённого возраста тогда просто пришлось уходить: был введён возрастной ценз, были изменены правила занимания этих должностей. И вот так вышло, что в том составе дирекции, который на тот момент был, именно я соответствовал определённым формальным критериям, которые выдвигались по отношению к кандидатам на эту должность. Не скажу, что это предложение было совсем неожиданным для меня, потому что мы все понимали ситуацию и понимали, что необходимо изыскивать какие-то свои кадровые ресурсы внутри института, и я предполагал, действительно, что стану одним из кандидатов, наряду с другими достойнейшими людьми, которые могут претендовать на эту должность у нас в институте.
Что же касается того, в каком состоянии находился институт… Сложный вопрос (вздыхает). Была определённая логика развития института. Она во многом совпадала с логикой движения страны, нашей культуры и нашей науки после крушения Советского Союза. Движение это, как мы с вами понимаем, далеко не всегда было поступательным и вверх. Многое было разрушено. Не всё, что было разрушено в институте из былого наследия, может быть вменено в вину тогдашнему руководству. Здесь были и объективные причины: и резкое падение статуса учёного, и уход старшего поколения, с которым в основном связана слава Института мировой литературы, и вымывание молодого поколения, вымывание среднего поколения (в какой-то момент денег вообще не платили – я всё это помню хорошо), и многое-многое другое. В итоге действительно это привело к сложным последствиям. Целый ряд направлений оказался в кризисе. Что-то было просто закрыто. Скажем, большой потерей для нас стала ликвидация, по сути, антиковедения в институте – направления, которое связано с выдающимися именами в истории нашей науки (Гаспаровым, Аверинцевым и т.д., и т.д.).
Когда я пришёл в это кресло, моя задача состояла в том, чтобы постараться изменить эту тенденцию. Выправить вектор – наверх. Об этом можно тоже поговорить… Я приведу один пример, может быть, предвосхищая ваши вопросы. Как кажется, нам всё-таки многое здесь удаётся сделать. Я уже сказал об антиковедении, которое ушло из института в 90-е годы… Мы восстановили антиковедение. У нас восстановлен, недавно совсем, отдел античной литературы, который укомплектован сильными штатами – очень серьёзными учёными, и учёными молодыми, с большими планами. Мы надеемся, что ИМЛИ вернёт себе статус центра антиковедческих исследований в нашей стране.
Когда я пришёл на должность директора, в институте было 12 молодых сотрудников. Сегодня их 48.
– Можно сразу уточнить – это какой средний возраст? Потому что у нас, тем более в связи с последней пенсионной реформой, стало модным утверждать, что 70 плюс – это только начало молодости…
– Там есть формальный критерий – до 35 лет.
– Хорошо. Тогда такой вопрос. Мне кажется (опять-таки, это лично моя точка зрения), что упадок в ИМЛИ начался в конце 80-х – начале 90-х годов, и причастен к этому был, к моему горькому сожалению, Феликс Феодосьевич Кузнецов. В каком плане? В пылу политической борьбы Феликс Феодосьевич забыл на какой-то момент о науке – что наука это дискуссии, это столкновения самых разных мнений – и задался целью сделать как бы политически однородный институт, и поэтому все несогласные с его политической линией (подчёркиваю – именно политической, а не научной) по сути тогда, воспользовавшись реорганизацией Московского историко-архивного института, ушли в РГГУ. И получилось, что там – в РГГУ – во многом однородная политическая среда, но с одним знаком, и здесь – в ИМЛИ – другая, но тоже однородная, с другим знаком. И превратилось всё как бы в домашние кружки, а развитие науки остановилось. Прекратились острые научные споры, дискуссии. Потом на это наложилось, естественно, и безденежье, и разруха и т.д. Сейчас, как я понял, всё-таки наметилась тенденция к тому, чтобы в институте были представлены разные академические и политические школы, чтобы не было какого-то единственного мнения… Или я ошибаюсь?
– Ну, ваша точка зрения понятна… Но, я прошу прощения, должен сразу оговориться, что не считаю для себя этически допустимым во всей полноте обсуждать деятельность своего предшественника.
– Но это же давно было…
– Тем не менее. Феликс Феодосьевич Кузнецов меня принимал в институт, я ему благодарен. Ну, а по сути вещей… со многим, сказанным вами, я соглашусь. Но с некоторыми оговорками. Важными, на мой взгляд, оговорками. Мне кажется, что причина ухода большой части крупных сотрудников – действительно определённой идейной, ценностной ориентации – из ИМЛИ в РГГУ и ряд других организаций состояла в большей степени в репутационном шлейфе, который шёл за Феликсом Феодосьевичем, чем в его внутренней политике в институте. Насколько я могу судить. Я ведь пришёл в институт только в 1998 году (Феликс Феодосьевич к тому моменту уже достаточно долго пробыл директором), и пришёл я совсем молодым-зелёным… Но всё-таки, насколько я могу судить, Феликс Феодосьевич давал возможность сосуществовать здесь людям разных идейных и эстетических ориентаций. Достаточно сказать, что именно он был инициатором создания отдела русской литературы конца XIX – начала XX века. Да, с одной стороны, можно сказать, что это было конъюнктурой, потому что в то время, понятно, к этому периоду был особый интерес, Серебряный век был на волне научного и общественного внимания. Но, тем не менее, он позволил возглавить этот отдел человеку совсем не своего лагеря – Всеволоду Александровичу Келдышу. Это мой родной отдел, я именно туда поступал на работу, знаю атмосферу, обстановку там. И должен сказать, что, будучи человеком принципиально иной ценностной ориентации, тот же Келдыш всегда свидетельствовал, что Феликс Феодосьевич давал полную свободу деятельности и самоопределения и ему самому, и людям его круга. То есть реальная ситуация всё-таки была сложнее. Нельзя сказать, что вот пришёл Кузнецов и выжил всё, что ему было не близко. Это конструкция была, так скажем, более драматичной.
– Тогда следующий вопрос. К сожалению, так получается, не только в Институте мировой литературы, но и в других гуманитарных институтах, что поощряются и выдвигаются наверх люди, которые занимаются важными темами, но всё-таки не самыми магистральными для нашего общества. И член-коррами, академиками, лауреатами всевозможных премий зачастую становятся исследователи, которые занимаются, повторюсь, важным делом, но всё-таки каким-то очень-очень маленьким фрагментом – изучением, допустим, языка алеутов или одного из диалектов корякского языка. Ещё раз подчёркиваю – это очень важно и нужно. Но когда смотришь, кто у нас преобладает по историческим, этнографическим, литературоведческим дисциплинам в последнее время в академических регалиях и званиях, это немножко удивляет. А почему нет знатоков американской литературы, западной, русской литературы? Или этим сейчас опасно заниматься, и все акдемические звания и должности пытаются раздавать на… не хочу сказать второстепенные направления, но всё-таки, как бы оставляя в стороне всемирную историю, теорию литературы, теорию этнографии, а отмечая тех, кто занимается конкретными проблемами, допустим, телеутов и т.д.?
– Понятно. Технология получения академических званий – это отдельный разговор.
– Технологий мы, может быть, ещё коснёмся. Но сейчас несколько о другом. Не кажется ли вам, как человеку, отвечающему сейчас за институт МИРОВОЙ литературы и за тенденции во ВСЕМИРНОМ литературном процессе, что у нас нынче не это в науке считают важным, а какие-то побочные детали?
– Я понимаю ваш вопрос. И, разумеется, понимаю, чем вызван такой поворот. Мне кажется, что многое в том, о чём вы говорите, обусловлено естественной логикой развития науки в эпоху некоторого кризиса научного знания. Ведь большие направления, центровые направления прежде всего подразумевают большую традицию изучения материала в этой сфере. Пушкиноведение – это огромная академическая дисциплина с большой историей. Шекспироведение, понятно, – то же самое. Классическая теория литературы, даже в виде тех школ, которые сложились в нашей стране, – это тоже огромная линия преемственности, включающая грандиозные имена, а, если уж говорить о мировом контексте и расширять здесь горизонт, то этот тезис покажется ещё более основательным. В какой-то момент происходит изрядное накопление материала, стопорится движение вперёд, и необходимо накопление новой критической массы знаний, которое уже затруднительно в сфере хорошо изученной, для того, чтобы совершить качественный скачок, чтобы каличество перешло в качество (диалектический переход в другое измерение). Мне кажется, что вот эта точка некоего кризиса в движении свойственна вообще большим гуманитарным дисциплинам сегодня – и пушкиноведению, и шекспироведению, и (я не знаю, насколько я могу здесь судить), может быть, гётеведению… И не только российскому, а мировому. Уход в специализацию, более узкие темы, менее изученные темы здесь естествен. Естественен как определённый этап в общей динамике знания. И именно, если хотите, с периферии – через авторов так называемого второго ряда, через, может быть, лимитрофные, менее крупные литературы и т.д. – мы вновь набираем материал, который позволяет нам выработать новые фокусы взгляда на большие проблемы. Занимаясь малыми авторами пушкинского круга, мы набираем материал, который должен в какой-то момент привести к эвристическому взрыву в самой пушкинистике и позволит нам что-то новое увидеть в Пушкине. То же самое, наверно, можно сказать применительно к большим национальным литературам, к теории литературы и прочему. Ну, и я всё-таки не могу согласиться с тем, что совсем на периферии нынешних интересов находятся большие темы. Вот та же американская литература. Мы издали многотомную историю литературы США. Это издание завершено недавно. Это беспрецедентное издание, у него и в Америке нет аналогов. Оно вышло. Такого же академического типа издана история латино-американской литературы. Мы сейчас делаем историю литературы Германии XX века. Это вполне, кажется, большие, магистральные научные направления, и их никто не оставляет. У нас уже завершается работа над историей литературы Италии. И т.д, и т.д.
– В связи с «историями» сразу возникает вопрос. В своё время было предпринято грандиозное издание «Истории всемирной литературы». Первые тома вообще были уникальны, им цены нет, они до сих пор сохранили свою научную ценность, несмотря на то, что время прошло и какие-то данные могли бы устареть. Но когда подошли к XX веку, вынуждены были проект остановить. Девятого тома так и не было. С тех пор уже прошло почти тридцать лет. Есть ли потребность в создании новой истории всемирной литературы? Или это касается только последних столетий, а по предыдущим что-то будет, конечно, уточняться, какие-то имена, но не более того? И, соответственно, если есть эта потребность, то ведётся ли такая работа? Ждать ли нам или девятого тома, или вообще новой многотомной Истории всемирной литературы?
– Должен сказать, что по этому поводу среди учёных нашего института нет единогласия. Разные есть точки зрения. И по большей части преобладает точка зрения сдержанного скептицизма. Всё-таки слишком малая дистанция нас отделяет от основного массива большой литературы XX века, чтобы была обеспечена должная степень отстранённой объективности. Мы в большой степени ещё вовлечены в те турбулентные страсти, которые определяли литературный процесс прошлого столетия. Здесь, знаете, может быть, стоило бы изменить оптику на такую скорее китайскую: мол, то, что было пятьсот лет назад, это же было вчера, и мы ещё не готовы дать этому взвешенную оценку. Вот такой подход свойствен многим моим коллегам.
Далее, есть другая проблема, более существенная. Это так называемый кризис доверия к большим нарративам. С эпохи расцвета постструктурализма, раннего постмодернизма очень много говорилось о том, что, скажем, история литературы – это один из таких диктаторских типов дискурса. Тоталитарный дискурс и т.д. Поверьте, мне это всё не близко – такого рода оценки, подходы… Но они породили действительно крайне критическое отношение к самому жанру обобщённой историографии. Оценочной историографии, скажем так. Любая история, какая бы она ни была, даже если мы постараемся сделать её идеальной, – она всегда будет уязвима. Потому что она всё равно построена на селекции материала. Никакая история не способна вобрать в себя весь материал, а селекция всегда более или менее субъективна, даже если она какими-то объективными критериями обоснована. В любом случае будет та или иная степень оценочности, если это именно труд в жанре истории литературы, а не просто хроника или летопись литературных событий. И наиболее, как мне кажется, трезвые скептики сегодня исходят из чего? Давайте вначале постараемся хорошо разобраться с источниками. Ведь огромный массив источников по истории литературы, по литературному процессу до сих пор не введён в научный оборот. Сегодняшняя жизнь с её реалиями, скажем, цифры, информационных технологий позволяет обрабатывать и вводить в научный оборот архивные, источниковедческие материалы в бОльших объёмах, скорее, чем это было возможно прежде. И сторонники этой точки зрения говорят: давайте сначала всё-таки поработаем с источниками, опубликуем их, введём в оборот и дальше подумаем, что складывается, что получается. Получается ли некая новая обобщённая картина, которая может быть положена в жанр истории литературы, или нет, и вообще – КАКОЙ может быть эта история литературы? Вот эта точка зрения, мне кажется, достойна внимания. Хотя, признаться, я по натуре своей в некотором роде авантюрист (смеётся), и мне было бы соблазнительно взяться за новую Историю всемирной литературы. Соблазнительно, признаюсь. Но, объективно говоря, ведь и кадровый потенциал сегодня совсем другой, чем был в отечественной науке семидесятых, восьмидесятых годов. Специалистов гораздо меньше по литературам разных народов мира. Наука сейчас институционально устроена иначе. Тогда постановлением ЦК можно было обязать все научные коллективы страны выстроиться в ряд и исполнять, что называется, требования Института мировой литературы, который работает над большой всесоюзной программой…
– Из того, что вы сейчас сказали, возникается ещё несколько вопросов. Ведь за последние 20-30 лет у нас произошла страшная профанация в науке и в том числе в литературоведении. С одной стороны, вы говорите о введении в оборот источников, о том, что надо абстрагироваться от материала на пятьдесят или (можно спорить) на пятьсот лет. А, с другой стороны, у нас в регионах изучают и защищают диссертации по писателям не второго ряда, не двадцатого ряда, а непонятно вообще какого ряда… К примеру, я знаю, в Магадане защищали кандидатскую диссертацию (и не одну, кстати) по творчеству Альберта Мифтахутдинова. Ну, зачем же людям портить литературный вкус и т.д.?! Кто знает Мифтахутдинова? Это я только один пример привёл…
– Я его не читал. Не знаю, хороший он писатель или плохой (смеётся)…
– И более того – вводят термины: «дальневосточная литература», «сибирская литература», «кубанская литература»… Как-то это не просто мелковато, а пошловато. С другой стороны, я помню разговор двадцатилетней давности с Виктором Гуминским (многолетний сотрудник ИМЛИ РАН. – Прим. ред.), который возмущался тогда: дескать, до чего докатился ИМЛИ, что у нас уже начали защищать кандидатские диссертации по творчеству Маканина. Он считал, что даже и Владимир Маканин – не та фигура, по которой надо защищать диссертации, тем более в Институте мировой литературы. Разве это не свидетельствует о том, что мы сами виноваты в профанации и в упадке литературоведения: когда, с одной стороны, у нас нет новой истории мировой литературы, а, с другой стороны, чуть ли не в каждом регионе защищается масса кандидатских, а то и докторских диссертаций по каким-то местечковым писателям?
– Я с вами согласен в том, что уровень науки действительно упал, и упал сильно. Я энное количество времени был членом экспертного совета ВАК по филологии и искусствоведению (перестал им быть как раз, когда стал директором института, потому что по правилам так положено), и через меня проходило много диссертаций, и, конечно, это была удручающая картина. Средний уровень науки (не хочется здесь показаться снобом, но особенно науки, делающейся в регионах) действительно крайне жалкое зрелище представляет. Но я не совсем согласен с тем, что показатель низкого уровня науки – это внимание к странным фигурам. Всё-таки наука – это попытка объективного знания, дистанцированного от предмета. На самом деле заниматься даже малым писателем может быть и интересно, и продуктивно. Вот мы знаем, что в исторической науке XX века важные, принципиальные методологически открытия были сделаны школой «Анналов» в той части, когда они занялись так называемой «историей повседневности». Вот история жизни обычного среднестатистического немецкого мельника XVI века в Нижней Саксонии. Фигура не историческая. Но научное описание его трудов и дней, его быта очень многое даёт историку в понимании того, чем жил человек той эпохи и что это была за эпоха. Поэтому вполне возможна качественная научная работа, посвящённая, условно говоря (я не люблю оценочности здесь), малой писательской величине, небольшому писателю, которая позволяет тем не менее усмотреть нечто важное в культурных процессах, идущих в стране, в русской литературе, в русском языке, какие-то существенные линии характерной самоидентификации современного человека, который мыслит себя частью литературы и проч. Здесь возможны интересные работы, посвящённые малым писателям. Я вижу опасность в том, что у нас интересных-то работ, посвящённых великим писателям, мало. Я бы не видел большой проблемы в том, что у нас защищаются диссертации непонятно по кому и непонятно где; для меня большая проблема, что у нас практически почти нет лермонтоведения сегодня в стране, не хватает серьёзных специалистов по Лермонтову, что у нас не хватает специалистов по Некрасову, что у нас очень плохо с тургеневоведами. Да и пушкинистика-то далеко не лучшие свои времена переживает. Хотя вот тут-то, конечно, остаются большие школы, большие традиции, есть, слава богу, Пушкинский Дом, и там крупные фигуры трудятся. Хотя тоже во многом уже уходят. Вот недавно умер Вадим Дмитриевич Рак – очень крупный пушкинист тоже из Пушкинского Дома (правда, в последнее время он группу Достоевского возглавлял, но тем не менее). Вот здесь действительно проблема. Кризис большого знания в литературе, больших ценностей тоже, если хотите.
– И, к сожалению, Пушкинский Дом здесь подаёт не лучший пример, выпустив, например, позорный (других слов у меня нет) трёхтомный биографический словарь «Русская литература XX века», в котором какие-то имена двадцать пятого ряда (скажем, Виктор Посошков) показаны как явления, а первые величины достаточно скупо отражены. Но вышло всё это под эгидой Пушкинского Дома…
– Ну, у нас бывают и более удачные, и менее удачные работы. Пушкинский Дом выпускает и другое. Опять же, я не считаю для себя возможным высказываться о работе коллег, к которым я отношусь с большим почтением.
– Мы все с большим почтением относимся и к Николаю Николаевичу Скатову, и ко многим другим учёным, которые работают в Пушкинском Доме. Но когда выходит продукция сомнительного качества… Ведь мы можем в этом плане и про ИМЛИ сказать, что у этого института, если брать его историю, были выпущены замечательные труды, которыми можно гордиться. Одна трёхтомная «Теория литературы» чего стоит…
– Да, это было событие…
– А, с другой стороны, в начале «нулевых» годов вышел словарь литератур народов России и стран СНГ, который подавался как уникальный, а, на мой взгляд, являлся просто позорным. Такие факты тоже, к сожалению, случаются.
– К сожалению, да. Не всё выдерживает тот уровень, который должен быть в академической науке. Стараемся исправлять ситуацию. Но, с другой стороны, трезво размышляя, мы должны понимать, что всегда в любом живом организме – творческом, научном – будут лидеры, будут вершины, будут горы, но обязательно должны быть и долины…
– К слову о горах и долинах. Вы сами признали, что трёхтомник «Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении», вышедший в 1960-е годы, был событием в истории института. А создали-то его, по сути, тогда чуть ли не мальчишки в литературоведении – по 25-30 лет, которым была присуща определённая дерзость, смелость, свежесть взгляда. Есть ли сегодня такие мальчишки в институте, которые способны создать НЕЧТО такое, не обязательно в теории литературы? И правда ли, что один из отделов института, который раньше составлял гордость мирового литературоведения – отдел теории литературы, – сегодня, как говорят, самая большая головная боль дирекции ИМЛИ?
– Это, конечно, был уникальный феномен – та группа «молодых гениев», как их называли, которые написали эту «Теорию»… Феномен, который, конечно, во многом вырос на почве своего времени, своей эпохи. Эпоха ныне иная. Ожидать, что она будет давать подобные же сполохи, трудно. Обстоятельства жизни иные, конечно. Но надо сказать, что мы очень активно набираем молодых. Их у нас довольно много. Я не скажу, что у нас есть молодые Бочаровы. Но не исключаю, что они есть, а мы их просто ещё не опознали. Надеюсь, что нечто подобное нам всё-таки доведётся увидеть. Чем раньше, тем лучше, конечно. Но пока нет.
Что же касается отдела теории. Да, это проблема. Опять же, я бы осторожно давал здесь характеристики, оценки. В отделе теории работает целый ряд очень крупных, состоявшихся учёных, серьёзных фигур, за каждой из которых свой существенный вклад в науку. Я сказал бы так: скорее, это сосуществование самоценных монад, чем некая синергия, коллективное взаимодействие творческих единиц, которые взаимообогащаются. Состояние же отдела, на мой взгляд, ныне обуславливается кризисом теории литературы вообще как отрасли знания. Мировым кризисом. Это не только наша российская история. По большому счёту серьёзные научные силы, которые на Западе занимаются этим вопросом, уже довольно давно ушли, скорее, в историю науки, в осмысление истории теории или в историю поэтики. Мы не только в России, мы и на Западе, и на Востоке не видим новых больших парадигм теоретического знания, новых прорывов – чем некогда становилась, допустим, формальная школа, бахтинизм, феноменология, герменевтика и т.д., и т.д. Вся мировая теоретическая филология, пожалуй, переживает некий постисторический период. Но кризис – это ведь не только ощущение ущербности предшествующего этапа, это ещё и накопление сил на новый прорыв. Вот мы надеемся на то, что так и будет. Где эти точки прорыва искать, не знаю. Что делать для того, чтобы теория литературы вдруг расцвела, как дать ей новый импульс, я тоже пока не знаю, честно скажу. В нынешней ситуации я считаю важным, для того чтобы хотя бы продолжить традицию, обеспечить ей выживаемость, серьёзно заниматься именно историей теоретической мысли, введением в научный оборот новых материалов – и архивных, и по истории поэтики, истории теоретико-литературной мысли. И этим занимается в том числе наш отдел теории. Они свято чтут память Александра Викторовича Михайлова – одной из центральных фигур вообще в нашей науке. Они стараются продолжать его традиции. Они издают те архивные материалы, которые от него остались и которые ещё не были опубликованы. Слава богу. Это тоже вклад в теорию литературы. Надеюсь, что здесь ситуация изменится…
– Жизнь есть жизнь, и по поводу некоторых, скажем так, направлений литературоведения возникает вопрос – есть ли у них перспективы, или это уже умирающие направления. В частности, текстология. Она остаётся как наука? Или уже это всё в прошлом, в том числе в связи с компьютерными технологиями и т.д.?
– Я совершенно не согласен с тезисом о том, что можно как-то усомниться в перспективах текстологии. Текстология остаётся центральной отраслью академического фундаментального знания для нас. Текстология – это основа основ вообще академического литературоведения, и её вес лишь нарастает. Равно как нарастает и количество проблем, которые ставят именно реалии сегодняшнего дня. Цифровая эпоха не отменяет текстологию, она просто заставляет нас размышлять о новых текстологических инструментах в нынешнем мире, где есть цифра, где рукописи могут выставляться в сеть, где они становятся доступны большому числу пользователей, далеко не всегда квалифицированных, далеко не всегда подготовленных к тому, чтобы эти рукописи правильно понять, правильно оценить, правильно идентифицировать, атрибутировать. Здесь возникают новые ловушки, но и новые задачи для нас – выработать научный механизм текстологии в новую эпоху. Появляются новые инструменты, текстологические программы. В Петербурге в Пушкинском Доме разрабатывается проект «Дигитальный Пушкин», основа которого – это оцифровка пушкинских текстов и их выстраивание таким образом, чтобы пользователь мог с ними работать и соотносить их с сопутствующим аппаратом, с неким предложенным окончательным текстом и т.д. Сегодня для текстологии открывается много богатых возможностей. Текстология, наоборот – выдвигается вперёд. Она становится интереснейшей, передовой отраслью знания.
– А кто тогда сегодня является лидерами отечественной текстологии?
– В классическом понимании слова, скажем, в текстологии XX века, крупнейшие фигуры – это Александр Васильевич Лавров и Наталья Васильевна Корниенко. Ну, и можно называть ещё много фигур – и имлийцев, и пушкинодомцев…
– Вы сами говорили, что введение в оборот новых источников, документов и т.д. – это одна из центральных задач. На практике это чаще всего выражается в подготовке академических собраний сочинений наших классиков, да уже и советских писателей. Тридцать лет назад ИМЛИ заявил, что нас ждёт новое академическое собрание сочинений (с комментариями, введением новых текстов) практически всех русских классиков. Но по некоторым классикам мы видим один том в двадцать лет, как по Маяковскому, например, вышло всего…
– …Четыре тома. Но они вышли в течение двух лет.
– Да, но следующие выйдут, как нам грозят, чуть ли не в тридцатые годы… А по некоторым писателям вообще работа заглохла. Здесь возможно какое-то ускорение? Или есть объективные причины того, что этот процесс затянется даже не на годы, а на целые десятилетия?
– Понимаете, любое собрание подразумевает несколько этапов. И академическое собрание сочинений – это не быстрая история. Это всё-таки наиболее фундаментальный из жанров филологической работы, и он требует грандиозного накопления материала, предварительной работы, которая растягивается, действительно, на десятилетия. Это мировая реальность. Во Франции собрание сочинений Вольтера выходит не один век, и оно до сих пор не завершено. Собрание русских классиков XX века подразумевает предварительные этапы и может растягиваться тоже на десятилетия. Но надо сказать, что мы в последнее время здесь стараемся достаточно серьёзно менять ситуацию и из стадии долгостроя и закладки фундамента переходить всё-таки к стадии возведения этажей. Маяковский начал выходить, и действительно – четыре тома вышло за два года. И следующие тома будут не в тридцатые годы, а достаточно скоро всё же. Там активно работающая группа. Вера Николаевна Терёхина – серьёзный, сильный учёный, и учёный активный, не имитатор – она человек дела. Там есть молодые люди, вовлечённые в процесс, и у меня в общем оптимистический взгляд на будущее этого собрания.
Собрание сочинений Есенина, слава богу, сделано. И уже доделана летопись жизни и творчества Есенина. Это сделано в короткие сроки всё же, если иметь в виду трудность задачи, которая стояла перед относительно небольшой группой.
Собрание сочинений Горького выходит. Сейчас постепенно завершается серия писем. И перед нами перспектива грандиозной серии – серии публицистики – очень сложной, очень тяжёлой. В большой степени это материалы, ещё не введённые в научный оборот, материалы, которые вообще ещё даже и не выявлены, если говорить, допустим, о ранней газетной публицистике Горького, волжского периода и проч.
Издан Хлебников – это издание завершено. Готовимся к запуску Алексея Николаевича Толстого.
Шолохов – более сложная история. Здесь активная ведётся работа. Очень тяжёлая была работа по подготовке выверенного научного текста «Тихого Дона». Он издан, он стал бестселлером – об этом много говорилось. Коллектив и Наталья Васильевна Корниенко, которая его возглавляет, считают, что ещё предстоит провести большую работу по адекватному научному комментированию: комментарии к «Тихому Дону» будут изданы позже. На одном из ближайших Учёных советов мы будем уже утверждать научный текст «Поднятой целины». Здесь работа тоже ведётся активная и большая.
Выходит Леонид Андреев: последний из томов вышел совсем недавно – буквально месяца два назад.
Не так скоро, как хотелось бы, но всё-таки поступательно выходит Блок. Надеюсь, что мы этот процесс ускорим. Здесь некоторая сложность состоит в том, что блоковское собрание делается нами совместно с Пушкинским Домом: организационно, технологически труднее работать на две организации, которые к тому же разведены по разным городам. Но тем не менее, мы здесь уже выработали механизмы более плотного взаимодействия и, надеюсь, начнём более скорыми темпами, без больших задержек выпускать оставшиеся тома.
Готовимся запустить Бунина. Но здесь ещё предстоит большая работа. У нас реализуется проект, поддержанный российским научным фондом, – Академический Бунин, по которому мы реализуем предварительный этап, то есть собираем материал. Полный банк сканов всех бунинских рукописей, всех его архивных источников. Они разбросаны по миру: это Лидский архив в Англии, это и Франция, и Штаты и т.д. – полный корпус источников. В течение ближайших трёх лет, надеюсь, мы завершим эту подготовительную работу и будем готовы к тому, чтобы начать, собственно, уже выпускать собрание.
– Так получилось, что одна из бед ИМЛИ связана с утратой в конце 80-х годов своего академического журнала «Вопросы литературы». Он был достаточно популярный: с одной стороны, людям (сотрудникам института) было, где печататься, а с другой стороны, у него действительно была большая аудитория. А потом сложилась такая ситуация, что в институте оказалось много по-настоящему активных сотрудников, а печататься им стало негде. Вы сейчас практически с нуля создали сразу три журнала. Удалось ли найти свою нишу, своих читателей? Потому что запускать издание с нуля в наше время – что в электронной форме, что в бумажной версии – страшно тяжело и чуть ли не безнадёжно. Как вам это удалось?
– Уточню – даже четыре журнала. Конечно, делать это трудно. Особенно в нынешней ситуации, когда сжимается книжный рынок, сужается круг читателей традиционных и научных изданий. Это во многом авантюрная задача, так скажем. Но решать её надо было. Утрата «Вопросов литературы» как институтского журнала – это был, конечно, большой удар для института. Наверное, это была одна из серьёзных всё-таки ошибок тогдашнего руководства нашего института. Но вот она уже совершена, что делать. Надо было выходить из положения. Раскручивать журналы (извините, не люблю это слово, но уж раз употребляется оно сегодня) действительно тяжело. И мы сейчас ещё, конечно, только в процессе набирания оборотов, приручения к себе читателя. Стараемся делать это активно. Какие механизмы мы здесь привлекаем? Во-первых, – это наша принципиальная, важная позиция, – мы делаем журналы открытого доступа. Они выходят на бумаге, но у них есть и полная электронная версия, которая полностью доступна. Мы не зарабатываем на них. Вот это для нас принципиально важно: это научные журналы, научное знание – общественная ценность, и доступ к ней должен быть открыт. Он не должен быть обусловлен, так скажем, финансовым фильтром. В той мере, в которой для нас это возможно реализовать, мы стараемся это делать. Все эти журналы выложены в сети и доступ к их полнотекстовой версии обеспечен. Тем самым мы облегчаем, естественно, знакомство с ними самого широкого круга читателей из любой точки мира, а не только наших соотечественников и москвичей, которые могут их купить.
Дальше – специфика этих журналов. «Studia Litterarum» – комплексный журнал по мировой литературе, по всем направлениям научной деятельности нашего института – это и собственно мировая литература, и теория литературы, и русская литература, литература народов России и ближнего зарубежья и т.д. Его специфика – это публикация материалов на пяти основных европейских языках. Мы принимаем материалы по-английски, по-французски, по-немецки и т.д., то есть стараемся сделать его площадкой, открытой для большой мировой науки. Как кажется, постепенно получается. Одна из таких больных реальностей наших дней – это болезнь наукометрии и параноидальная гонка за тем, чтобы журналы индексировались в международных базах данных – Web of Science и Scopus. Нам очень не нравится этим заниматься. Мы считаем это, скажем так, симуляцией научной жизни, научной деятельности. Но мы поставлены в условия, когда у нас нет выбора. Для Министерства науки и высшего образования мы отчитываемся прежде всего публикациями в этих самых базах. В эти базы попасть крайне тяжело. Большинство наших исторических журналов туда ещё не попали. Очень мало там журналов по-настоящему достойных, фундаментальных, с именем. Мы поставили себе задачу всё-таки там оказаться – для того, чтобы, в частности, дать возможность нашим учёным отчитаться перед Министерством, извините: они хотят от нас публикаций – пожалуйста. И вот это наш очень большой успех: мы через два года после запуска этого журнала смогли ввести его в Web of Science и в Scopus. Я аналогов не знаю, честно говоря.
У второго нашего журнала – «Литературный факт» – очень своё лица необщее выраженье, что называется. Это публикаторский журнал. Здесь размещаются материалы, которым, как правило, не находится места на страницах обычных сегодняшних научных журналов (которые как раз стремятся в Web of Science и в Scopus). Здесь публикуются переписки, архивные тексты и т.д. – в общем, материалы по истории литературы. И здесь перворанговый набор авторов – Лавров, Богомолов, Тименчик и т.д.
«Литература двух Америк» – журнал, не имеющий себе аналогов в российской науке. Посвящён литературе американского континента – Северной и Южной Америки.
– Как жаль, что Александр Владимирович Ващенко не дожил до этого момента…
– Да, для нас, создателей этого журнала, он, конечно, был одним из флагманов, и в журнале многое посвящено его памяти…
Ну, и наконец – «Достоевский и мировая культура». Так сложилось, что в институте сформировалась группа достоевистов с особым подходом к материалу. В центре этой группы – Татьяна Александровна Касаткина. Там определённая уже школа сформировалась вокруг неё. Мы посчитали возможным поддержать эту школу: она получила статус лаборатории, и мы запустили этот журнал. Правда, изначально главное имя, которое было с ним связано, это Карен Степанян, недавно ушедший из жизни. Мы с ним эту идею задумали, раскрутили и начали выпускать журнал. Но, к сожалению, его не стало. Татьяна Александровна подхватила эту работу и, как кажется, она получается. Впереди у нас большой юбилей Достоевского. Надеюсь, что это открывает определённые перспективы.
И мы на этом останавливаться не собираемся. У нас всякие новые задумки есть.
– Теперь, если можно, вопрос личностного плана. Я понимаю вашу колоссальную загруженность, и тем не менее, над чем сегодня Вадим Полонский работает сам как литературовед?
– Вот только что у меня вышла небольшая книжечка, посвящённая русско-французским литературным связям конца XVIII – начала XX века. Я по нескольким направлениям работаю как литературовед. Я руковожу проектом «Академический Бунин». Я довольно много сейчас занимаюсь (как раз этому филологическому аспекту посвящена моя последняя книга) посредниками в русско-французском литературном диалоге – русскими по происхождению писателями, которые писали по-французски и состоялись как французские литераторы. Такой специфической темой, как поляки в русско-французском диалоге – это польские литераторы, которые жили в Париже, писали по-французски, но служили мостом между Россией и Францией и способствовали продвижению к французскому читателю крупнейших русских авторов. Сейчас я работаю над второй книгой из этой индивидуальной серии «Gallo-Rossica», посвящённой таким русско-французским сюжетам. Это основное.
Кроме того, я с недавних пор стал главным редактором собрания сочинений Горького, и приходится этим заниматься тоже. Ну, и я продолжаю руководить отделом Серебряного века. Понятно, что Бунин, о котором я говорил, это часть того тематического круга, связанного с рубежом веков, но этим тоже всё не исчерпывается. Мне доводилось довольно много заниматься Мережковским. Я не оставляю этих занятий. Что-то делаю по истории русской критики рубежа веков. Вот сейчас собираюсь сесть за статью, посвящённую Дмитрию Философову. Вот так в общих чертах.
– Из перечисленного хотелось бы чуть подробнее ещё спросить о Горьком. Вы сейчас как главный редактор, наверное, с массой всего столкнулись. Что ещё мы не знаем о Горьком?
– У меня нет ответа на этот вопрос. Горький вообще – одна из самых загадочных фигур в русской литературе, на мой взгляд. Фигура, трудно поддающаяся сведению к некой формуле личностно-художнической. Свой взгляд на Горького я пытался излагать, выступая в юбилейный год с соответствующим докладом на бюро Отделения историко-филологических наук РАН. Скоро выйдут труды Отделения, где этот мой текст опубликован. Там я предлагаю свой взгляд на Горького. Он, может быть, не всем близок, для кого-то может показаться неожиданным. Просто для меня Горький – фигура, вовлечённая в большой модернистский контекст. Хотя он, естественно, всегда себя противопоставлял основным деятелям Серебряного века, писателям модернистам и т.д., но вместе с тем – как феномен, как художник, как даже тип личности – он погружён в большой модернистский проект начала XX века со всеми его плюсами и минусами, искушениями и обретениями. Вот это мой взгляд на Горького.
А что мы о нём ещё не знаем? На самом деле мы не знаем его публицистики. Мы знаем лишь очень небольшую её часть, верхнюю часть айсберга, и что нас ждёт в глуби – даже представить трудно.
– И последний вопрос. Мы сегодня охватили только малую часть возможных тем и проблем. Каких вещей мы не коснулись, которые, на ваш взгляд, чрезвычайно важны и вы хотели бы о них поговорить, или донести что-то до наших читателей?
– (задумывается) Мы действительно стараемся выправить вектор движения, идти вверх, развиваться… в очень трудных условиях. В условиях затянувшегося и тяжёлого реформирования науки… Но мы стараемся. И надо сказать, что бодрость духа в этом смысле нам не изменяет.
Беседу вёл Вячеслав ОГРЫЗКО
по числу томов литературоведение и история литературы переплёвывают саму литературу во много раз
Самое меньшее, что можно сказать о директоре ИМЛИ: он осмотрителен в оценках. Осмотрительность есть добродетель, но «имеющий хотя бы одну добродетель уже имеет их все».
Опечатка. Правильно: всех.
эта “осмотрительность” уже похоронила РАН. остался один обмылок.
Это об ИМЛИ?
Теперь пугают полным собранием А.Н. Толстого. Там есть такая специалистка А.М. Крюкова, она раньше чем-то другим занималась, теперь А.Н. Толстым. Когда ее публикации в сборниках об А.Н. Толстом читаешь, то не знаешь – то ли от хохота заходиться, то ли плакать от ужаса и безысходности. И ведь, что характерно, уже лет пятнадцать занимается, а знаний так и не накопила.
Что же вы такое с гениями сотворили, что теперь опознание требуется?
Материал изумительный! Теперь вообще стало мало литературоведения в старом понимании. Критики – предостаточно. С избытком. Но критик любуется более всего собою, – упивается своими стилистическими находками. Для него важнее собственное место в литературе. Здесь же – интеллигентный разговор на вечную русскую тему.
Всегда с интересом читаю “Литературный факт”. Спасибо за журнал. И интервью прочитал с удовольствием.