На грани сна и яви
Рубрика в газете: Литературное наследие – XXI век: Имена и Фигуры, № 2023 / 44, 10.11.2023, автор: Максим БУРДИН
Страница автора на сайте «Стихи.ру»
Рассуждая о природе поэзии, отец аналитической психологии Карл Густав Юнг делил литературный процесс на два принципиально противоположных типа. Первый, психологический тип произведений, по мнению Юнга, проистекает из сознания и всех тех повседневных переживаний, которые наполняют жизнь каждого из нас: любовные перипетии, ошибки, потери и потрясения, житейский опыт – одним словом, всё то, что не требует дополнительных пояснений и доступно рациональному осмыслению. Совершенно иной же тип литературных произведений Юнг называл визионерским:
«…Материал, т. е. переживание, подвергающееся художественной обработке, не имеет в себе ничего, что было бы привычным; он наделён чуждой нам сущностью, потаённым естеством, и происходит он как бы из бездн дочеловеческих веков или из миров сверхчеловеческого естества, то ли светлых, то ли тёмных, – некое первопереживание, перед лицом которого человеческой природе грозит полнейшее бессилие и беспомощность. Значимость и весомость состоят здесь в неимоверном характере этого переживания, которое враждебно и холодно или важно и торжественно встает из вневременных глубин…» – определяет его знаменитый психоаналитик в своей статье «Психология и поэтическое творчество».
Иными словами, поэты-визионеры черпают вдохновение не в сфере сознания, а за его пределами, опираясь на те самые архетипы коллективного бессознательного, которые легли в основу юнгианства; творчество поэта-визионера сугубо индивидуально и глубоко интуитивно, его можно сравнить с ожившим сновидением, немотивированным страхом, тревогой, предчувствием. Визионерское творчество наполнено метафорами и символами, вызывает у стороннего читателя множество вопросов, противоречивых чувств, желание получить рациональный комментарий, доходчиво раскрывающий суть прочитанного. Однако, по признанию всё того же Карла Юнга,
«Тайна творческого начала, так же как и тайна свободы воли, есть проблема трансцендентная, которую психология может описать, но не разрешить. Равным образом и творческая личность – это загадка, к которой можно, правда, приискивать отгадку при посредстве множества разных способов, но всегда безуспешно».
Таким образом, мы можем лишь смутно догадываться, ориентируясь на цепь ассоциаций и собственные ощущения, что скрыто на самом дне визионерского поэтического творчества, и чем талантливее художник, тем больше потаённых смыслов мы находим в глубинах его завуалированных срок, дышащих непостижимой тайной потустороннего мира.
Если рассматривать историю русской поэзии с юнгианских позиций, ближе всего к определению визионерского творчества подходят такие поэты-символисты, как Валерий Брюсов, Андрей Белый, Федор Сологуб, Дмитрий Мережковский, а также, безусловно, великий будетлянин Велимир Хлебников и знаменитый обэриут Даниил Хармс.
Наш талантливый современник, петербуржец Валерий Трофимов, чья тридцатилетняя профессиональная стезя врача-психиатра и психотерапевта напрямую связана со школой аналитической психологии, уже более сорока пяти лет посвящает себя поэтическому творчеству, в котором последовательно прослеживается влияние идей Карла Густава Юнга и все признаки визионерского литературного чутья. Тонко чувствующий поэт-интуит, создающий символические, глубоко метафорические стихотворения на зыбком рубеже посюстороннего и потустороннего миров, Валерий Трофимов тяготеет к метафизической традиции в поэзии, которая выходит далеко за пределы бытописания и простой эмоциональной рефлексии. Наделённые формальными признаками окружающего мира, создаваемые автором метафорические образы скрывают в себе не физическую сущность называемых предметов, а нечто, стоящее за её пределами, «надмирное», воплощающее в себе универсальный архитипический образ, вызывающий в подсознании устойчивый ряд символических ассоциаций.
Какой печальный, мрачный март, какой сырой
И мощный ветер пронизал нагие кроны!
Оголодавшие хрипят в ветвях вороны,
Дурные новости пророча вперебой.
И млечный день течёт куда-то, и в снегу
С улыбкой ласковою падаль обнажилась,
И время тянется, но жизнь остановилась,
И шестерни её застыли на бегу.
Стихотворение, формально начинающееся в жанре пейзажной лирики с горьким привкусом декаданса, с первых же строк выходит на трансцендентный, метафизический уровень восприятия материального мира, где внешний символический антураж служит лишь метафорическим фоном латентного тревожного состояния, экзистенциального страха перед бессмысленностью земного бытия и неотвратимостью смерти: «Хотя есть звук, но миром правит немота»; «Одна лишь видимость движенья…».
В то же время ощущению бессмысленности и бренности бытия противопоставляется творчество – единственная доступная человеку форма бессмертия: «Неугомонный некий автор что-то пишет»; «Ему без толку объяснять, что жизнь прошла…». Таким образом, творческий кризис возводится в ранг духовной смерти при живом теле, и наоборот – вдохновение избавляет от страха перед неизбежным концом жизни.
Гегель, создавая свою диалектическую картину мира, заложил в основу мироздания тезис, антитезис и синтез. Переводя эти умозрительные первоначала на взаимоотношение человека со вселенной, которая, в представлении философов-идеалистов, наделена собственным разумом, можно сказать, что глазами человека («антитезиса»), способного осознать и назвать окружающие его предметы, мир словно познаёт сам себя, и творческий процесс истинного художника – это тот самый синтез, который способствует углублению и развитию вселенского самопознания. Нечто похожее мы находим и в религиозном христианском мировоззрении, согласно которому Бог создал человека по Своему образу и подобию, имеет с ним неразрывную связь, непрекращающееся духовное сообщение. Подобный философско-религиозный взгляд на универсум отражает в своём творчестве и Валерий Трофимов, где за экзистенциальным «страхом и трепетом» скрывается ощущение присутствия неведомых высших сил – причём не снаружи, а внутри самой человеческой личности:
Он знает то, чего не знаю я.
Он в качестве непрочного жилья
Однажды выбрал кровь мою и плоть
И дал взамен – пустых надежд щепоть.
Ещё дал право – в утешенье мне –
Сгореть втихую на скупом огне
Служенья без поблажек и похвал.
Но для чего все это – не сказал.
Судьбу, как лампу медную, потри –
Беде навстречу прянет изнутри.
Его стихия – горе и гроза.
Он в бездну смотрит сквозь мои глаза.
Вот это «смотрит сквозь мои глаза» – как раз по-гегелевски. Из стихотворения мы точно не можем определить, идёт ли речь о Боге, в каноническом понимании этого слова, или о некоем разумном вселенском «тезисе», идее Бога в классической философии: «Я – человек, /он – дух». Но и в том, и в другом случае это столкновение богоизбранности и богоборчества – двух противоположных иррациональных начал, нередко сопутствующих гениальности людей, находящихся в постоянном соперничестве и со своим Создателем, и с самими собой, и с собственной смертностью. Однако, чтобы соперничать с Богом, нужно быть уверенным в Его существовании. И в этом непознаваемом, незримом присутствии трансцендентного начала в человеке (в индийской философии называемом «атманом»), из которого он вышел и в которое будет вынужден однажды вернуться, концентрируется и свет, и тьма, и сущность бессознательных страхов, и одновременно лекарство от них. Угол зрения зависит лишь от того, насколько осмысленным или, наоборот, бессмысленным кажется собственное существование в определённый момент жизни.
Мне снилось дерево. Казалось, что оно
До неба высится. В открытое окно
Я видел крону с оголёнными ветвями
И мощный ствол, одетый жёсткою корой,
С дуплом бездонным, словно с чёрною дырой,
Куда всосётся всё, куда мы канем сами.
И я подумал – дерзновенна нагота,
Как откровение – ни птицы, ни листа,
Величье мрачное, встающее из праха,
И небо серое, и ветер в вышине…
И приоткрылось что-то странное во мне
И что-то страшное, и что-то – глубже страха.
Поиск собственного высшего предназначения и навязчивый страх перед смертью – две стороны одной медали, неразрывно соединенные друг с другом: «Весь опыт жизненный не стоит ни гроша, /Когда впустую расточается душа, /Не зная смысла своего и назначенья». Пожалуй, в этом глубинная суть мощнейшей философии, которой пронизано творчество поэта-психолога. Ни в коей мере не являясь прямым отражением сухих умозрительных построений или религиозных догматов – сфера чистых идей для настоящего художника служит лишь «отражательной поверхностью», мотивирующим толчком к поиску вдохновения, – стихи Валерия Трофимова соединяют в себе когнитивное и чувственное, осознанное и бессознательное, духовное и материальное.
Знаменитый аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес в своё время назвал литературный процесс управляемым сновидением. И это определение как нельзя более точно подходит к творчеству Валерия Трофимова, чей духовный поиск устремлён за пределы эмпирического опыта и научного, сугубо рационального подхода к процессу самопознания. Истинная поэзия всегда рождается где-то между сном и явью, в пространстве трансцендентного космоса, на тонкой грани интуитивного восприятия, и именно благодаря этому подлинное поэтическое творчество всегда самодостаточно – и тем самоценно.
Максим БУРДИН,
издатель, писатель, публицист,
общественный деятель
Не знаю как герой материала, но я бы на определение поэт-интуит обиделся… Понимаю, что не проститут, но как-то все-равно стремно… И на словечко ТРАНСцендентный у меня аллергия стойкая. Это я к тому, что проще надо быть описывая измененные состояния сознания- пардон, “управляемые сновидения” у творческих людей. Тут и авторитет уже трендововыпадающего Хорхе Луиса Борхеса вербально может не спасти… Латентная белахатовщина текстуальная может и хороша, но в строго дозируемых и гендерно выверенных интервалах… Иначе это выглядит по-индюшачьи вычурно как подгоревшие на костре в тундре вареники с коцци и пармезаном. Мне так лично кажется…
Известна всем нам с сызмальства пословица:
Портной раздет, сапожник без сапог.
И психиатра мучает бессоница,
И падает нарколог с ног.