НАДАВИТЬ НА ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА НИ У КОГО НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ

Рубрика в газете: Как это было, № 2018 / 21, 08.06.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

В конце 1951 года Леонид Леонов проинформировал редакцию журнала «Знамя» о близком завершении своего нового романа с условным названием «Лес».

 

Почему он предпочёл рассказать о своей работе именно «знаменцам»? Всё очень просто. На тот момент у нас имелось всего четыре «толстых» журнала: в Москве выходили «Знамя», «Октябрь» и «Новый мир» и в Ленинграде издавалась «Звезда». «Звезда» отказала сразу. Валерий Друзин давно превратил это издание в некий отстойник, в котором преобладала какая-то примитивщина. Он судорожно хватался за все ошмётки, отвергавшиеся в Москве, лишь бы в этих отбросах не было идейных шатаний.

 

Много макулатуры тогда печаталось и в «Октябре» у Фёдора Панфёрова. А что с того журнала можно было ждать, если им руководил безграмотный мужик, кичившийся приятельскими отношениями со вторым человеком в государстве Георгием Маленковым?! Леонов, как известно, просто презирал Панфёрова и окопавшихся в «Октябре» Первенцева, Ильенкова, Бабаевского и прочих графоманов.

 

Много вопросов было у художника и к «Новому миру». Одно время его раздражала позиция Константина Симонова. Но и после прихода в «Новый мир» Твардовского Леонову проще не стало, ведь там прозу продолжали курировать два страшных человека: Бубеннов и Катаев, которые хоть и находились на разных полюсах, но оба отличались неприятием прежних леоновских вещей. К «Знамени» тоже у Леонова имелись претензии, но это было меньшее из всех зол.

 

Нельзя сказать, что в редакции «Знамени» все просто обожали художника. Большинству членов редколлегии Леонов был очень даже не близок. Но у работавших в журнале людей имелось как минимум одно хорошее качество: они обладали неплохим художественным вкусом и умели отделить тонкого стилиста от посредственности. Кроме того, портфель «Знамени» на тот момент был переполнен бездарными опусами влиятельных авторов, но не содержал ни одной значимой рукописи.

 

Неудивительно, что Леонову тут же в «Знамени» предложили заключить договор с выплатой аванса. Позже писателю дали понять, что готовы в случае необходимости подписать с ним дополнительное соглашения.

 

«Дорогой Леонид Максимович! – написала ему 17 января 1952 года заместитель главного редактора журнала Людмила Скорино. – В дополнение к договору сообщаю, что, если Вам не удастся закончить Ваш новый роман «Лес» к 1 января 1953 года, редакция сможет предоставить Вам дополнительное время. Кроме того, сообщаю, что редакция не будет возражать против опубликования отдельных отрывков романа в других органах печати» (РГАЛИ, ф. 618, д. 84, л. 67).

 

Три машинописных экземпляра полного варианта своего романа, получившего уже несколько иное название – «Русский лес», Леонов передал в редакцию в середине лета 1953 года. Довольное, начальство распорядилось немедленно выдать писателю очередной денежный транш. 24 июля 1953 года другой заместитель главреда «Знамени» критик Александр Макаров написал директору издательства «Правда» Романчикову:

 

«Уважаемый Георгий Степанович!

Просим Вас дать указание о выплате писателю Л.М. Леонову аванса в размере 30.000 рублей в счёт гонорара за роман «Русский лес».

Роман «Русский лес» принят нашей редакцией и будет опубликован в №№ 10–12 журнала «Знамя за 1953 год.

Рукопись романа передана в типографию для набора» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 47).

 

Не дожидаясь читки и обсуждения рукописи в редакции, главный редактор «Знамени» Вадим Кожевников распорядился первый экземпляр заслать в набор. Из чего он исходил? Во-первых, ему нечего было ставить на осенние номера. Не растягивать же до конца года публикацию занудной «Волги-матушки» Фёдора Панфёрова. А Леонов мог бы уже одним своим именем дать журналу тысячи новых подписчиков. Кожевников знал и другое. Леонов слыл ещё тем упрямцем. Вряд ли бы он пошёл не то что на коренную доработку рукописи, но даже на значительные сокращения. Его следовало принимать таким, каким он был. Главное – не проморгать идейные ошибки. Но Кожевников, хорошо знавший все перипетии долгого творческого пути Леонова, не сомневался в том, что художник после всего, чему подвергал его Сталин, публично фигу власти не покажет. Так что и тут можно было оставаться спокойным.

 

Впрочем, существовавшие в журналах порядки прохождения рукописей тоже никто не менял. Понятно, что совсем исключать ситуацию, когда кто-то потом бы пожаловался на главреда «Знамени» за диктаторские замашки, не стоило. И как поступил Кожевников? Распорядившись заслать рукопись в набор, он дал команду одновременно разослать два свободных экземпляра на читку членам редколлегии. Литературный генерал тем самым преследовал две цели. Во-первых, он таким образом подстраховывал себя. А во-вторых, в процессе читки и обсуждения могли обнаружиться какие-то несущественные мелочи, которые потом следовало устранить уже в вёрстке.

 

На роль первых читателей рукописи редакция выбрала ответственного секретаря секции прозы Союза писателей, сталинского лауреата Александра Чаковского, который, как говорили, пользовался полным доверием секретаря ЦК КПСС Михаила Суслова, и опытного редактора Цецилию Дмитриеву. Однако Чаковский, когда узнал, что Кожевников по поводу «Русского леса» уже всё решил, а его использовал для проформы, возмутился. Он напомнил, что редакция не в первый раз поставила членов редколлегии в неудобное положение. Перед этим Чаковский несколько дней посвятил чтению в вёрстке фрагмента романа Панфёрова «Волга-матушка». Он нашёл много несуразностей, что-то подчистил, но ему потом так и не сказали, приняли ли автор и редакция все его замечания или нет, или его пометы вообще никому не понравились. Но в таком случае как можно было нести ответственность за напечатанное? А вдруг в номерах журнала проскочила какая-нибудь крамола?!

 

«Роман Панфёрова, – гнул свою линию Чаковский, – вещь сложная, спорная, очень возможно, что придётся по поводу неё где-то выступать, отстаивать» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 66).

 

А что могла Чаковскому ответить Скорино? Признать, что Кожевников, прекрасно знавший цену Чаковскому как писателю и державший его в редколлегии лишь за ценные связи в Кремле, и раньше-то не придавал мнению этого конъюнктурщика особого значения? Конечно, она тут же придумала кучу отговорок. Ситуацию с тем же Панфёровым опытная литчиновница объяснила длительной его болезнью: мол, до печати роман «Волга-матушка» редакция доводила сама, без участия автора, поскольку тот не имел физических сил для доработки. Она, правда, не уточнила, куда Панфёров дел силы и отчего занемог. А причина была банальна. Панфёров по-чёрному в очередной раз запил и прервать его загулы никто оказался не в состоянии.

 

Но с Леоновым подобные фокусы пройти не могли. И тут Скорино подобрала для предложения Чаковского другой аргумент.

 

«Мы, – заявила она на одном из рабочих заседаний в сентябре 1953 года, – не можем, обсуждая роман, ждать в течение трёх месяцев, чтобы члены редколлегии прочли, потому что на нас напирают сроки типографские. Если мы хотим этот роман давать в этом году, мы вынуждены с ним работать. Поэтому что делалось в редакции? Ввиду очень сжатых сроков, одновременно с тем, что мы дали членам редколлегии два наличных экземпляра рукописи Леонова, мы третий экземпляр спешно сдали в набор, чтобы иметь возможность раздать большее количество экземпляров на читку, потому что размножать на машинке с нашими возможностями – это значит, что мы этот роман перепечатывали бы, вероятно, в течение двух месяцев, а нам нужно было обеспечить возможность всем читать. Вот почему некоторые члены редколлегии читают роман в набранном виде.

 

Второе – необходимость работы над этим романом вынудила нас к тому, что мы начали работу над ним, не заслушав ещё мнения членов редколлегии, т.е. роман стал читать отдел, стала читать редакция, стали давать указания автору, и многое из того, что нужно сделать, уже делалось параллельно с чтением членами редколлегии.

 

Для нас было чрезвычайно важно, чтобы члены редколлегии срочно прочли и дали свои замечания.

 

Мы постарались сделать всё, чтобы обеспечить возможность получить эти замечания, но большинство членов редколлегий разъехалось в отпуск, и мы буквально тут хватали за фалды членов редколлегии, всовывали в их чемоданы рукописные листы и они читали в дороге»

(РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, лл. 87–88).

 

Впрочем, все эти объяснения были потом. Как бы Чаковский не возмущался, что редакционное начальство попыталось его использовать всего лишь ради проформы, совсем ругаться с редакцией он не стал. Взяв у Скорино второй экземпляр романа Леонова, он вскоре поспешил на Старую площадь прозондировать, что о «Знамени», Кожевникове и Леонове думали влиятельные партаппаратчики.

 

Как известно, одно время к Леонову имел претензии даже Сталин. Чаковскому хотелось узнать, что изменилось в отношении художника после смерти вождя. Ему сообщили, что Леонов вроде вновь оказался в фаворе. Не случайно один из секретарей ЦК КПСС Пётр Поспелов порекомендовал Никите Хрущёву назначить художника председателем Литфонда СССР, через который шло распределение жилья, дач и множества других благ среди членов Союза писателей. Продолжал благоволить Леонову якобы и другой секретарь ЦК – Михаил Суслов. Соответственно в пользу Леонова высказывался и заведующий отделом науки и культуры ЦК КПСС Алексей Румянцев. Хотя противники писателя тоже никуда не исчезли. Как говорили, очень не жаловал Леонова помощник Хрущёва по культуре Владимир Лебедев. Правда, и сильно вредить писателю партфункционер не то что не собирался, а до поры до времени боялся.

 

 

Узнав о раскладе сил в партаппарате, Чаковский решил занять выжидательную позицию. С одной стороны, он согласился в целом поддержать новую вещь Леонова.

 

«Могу обобщить предварительно, – отметил 19 августа 1953 года Чаковский, – лишь самые общие свои впечатления от только что прочитанного тысячестраничного произведения Л.Леонова.

 

«Русский лес», конечно, значительное произведение искусства. На фоне тех рыхлых, стилистически схожих между собою произведений, которые мы часто ещё печатаем, роман Леонова подкупает своей уверенной, профессиональной лепкой характеров.

 

Основное достоинство романа в его пафосном патриотическом звучании, вытекающем не из риторической декламации, а из всего строя идей и поступков героев» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 48).

 

С другой стороны, Чаковский тут же сделал ряд существенных замечаний, в итоге предложив рукопись сократить как минимум на четверть.

 

«Думаю, – писал он, – что роман следует печатать, хотя вижу в нём ряд серьёзных недостатков, устранение которых значительно повысило бы доходчивость произведения и силу его воздействия на читателя.

1. Поля. Этот характер живёт и развивается правильно, но только в основном. Мне кажется неестественным и незакономерным, что эта девушка конца тридцатых, начала сороковых годов так одержима, так подавлена «грехами» своего отца. Это противоречит структуре образа и, что не менее важно, – духу эпохи, правде жизни. Известная фраза о том, что «сын за отца не отвечает» была произнесена задолго до приезда Поли в Москву. Да и отец-то у Поли носил до определённого времени условный, так сказать, характер, – не он воспитал Полю. В этих условиях для молодой советской девушки навязчивая страсть выяснить происхождение грехов отца, рефлекторное ощущение своей неполноценности, подавленности, усугубляемое тем обстоятельством, что почти неизвестный доле отец в какие-то давно прошедшие времена брал четвертак у какого-то неведомого капиталиста, – кажутся мне литературщиной, находящейся в резком противоречии с правдой образа, с жизненной правдой.

2. Грацианский. Несмотря на тщательную лепку этого образа и на великолепную, подчас памфлетно-сатирическую манеру автора в обрисовке этого характера, Грацианский, при всей его «многозначительности» занимает в романе неправомерно много места. Образ этот не оригинален. Тип бесплодного, философствующего, подленького, злого интеллигента, – продукт безвременья царской России 1908–1916 годов был уже показан Горьким.

Грацианский утомителен. На первых 500 страницах он статичен. Каждое новое столкновение его с Вихровым почти полностью повторяет предыдущее. «Робкая» и намеренно «объективная» связь этого типа с охранкой, сюжетно оживляя линию Грацианского во второй половине романа, по существу мало что добавляет к его характеристике.

3. Вихров слишком уж невозмутим, слишком философичен. Этому способствует то обстоятельство, что на сотнях страниц этот образ как бы опрокинут в прошлое.

4. Роман очень, очень растянут.

5. В романе много сложных, нарочито красивых, «мудрёных» фраз, мешающих непосредственному, живому восприятию содержания.

6. Последние 200–150 страниц – стали уже чистой беллетристикой, нарочитым сведением концов с концами» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, лл. 48–49).

 

Более развёрнутый отзыв 11 сентября 1958 года представила в редакцию Цецилия Дмитриева. Она тоже увидела в романе Леонова много достоинств.

 

«Новый роман Леонова, – заметила Дмитриева, – выгодно отличается своей профессиональной манерой изложения, образностью мышления, умелой лепкой характеров. Особенно проявилось это в обрисовке Грацианского с его теорией миметизма» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 57).

 

Однако и Дмитриеву смутила беллетризованная концовка романа. Правда, она предвидела, что Леонов вряд ли согласится на серьёзную переделку книги.

 

«О романе, – отметила Дмитриева, – его композиции (сложно задуманной и решённой) можно много спорить, но это уже разговор для критики, вряд ли можно что-либо подсказывать писателю с такой творческой индивидуальностью, как Л.Леонов.

 

Может вызвать возражение нагнетание темы Полиного искупления, но от этого Леонов не откажется, – такова его идея, и это остаётся на совести автора.

 

В отношении языка леоновского романа; конечно, не может быть и речи о каком-то кардинальном вмешательстве в рукопись, но всё же некоторая редактура и довольно основательная нужна (см. пометки)» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, лл. 58–59).

 

Окончательно судьбу рукописи должна была решить рабочая редколлегия журнала.

 

24 сентября 1953 года заместитель главреда «Знамени» Людмила Скорино собрала на совещание критика Александра Макарова, международника Бориса Леонтьева, прозаика Александра Чаковского, философа Юрия Семёнова, редактора отдела прозы Виталия Уварова, который почти всю войну провёл во взводе разведки, и ещё несколько человек. Но при этом почему-то были проигнорированы два ключевых сотрудника «Знамени»: ответственный секретарь Василий Катинов и заведующая отделом прозы Кира Северова. Отсутствовали на совещании и два члена редколлегии: бывший сослуживец легендарного Ковпака – Пётр Вершигора и яростный противник Константина Симонова – Тихон Сёмушкин, от которого Кожевников уже несколько лет никак не мог избавиться.

 

«Тов. Вершигора, – пояснила Скорино, – находится в отъезде, причём по-прежнему мы не знаем его адреса, и хотя он всю рукопись романа взял с собой, мы не можем даже запросить его хотя бы общее мнение, потому что нет адреса.

 

Т.З. Сёмушкин приехал только что из длительной поездки по колхозам средней полосы, вчера мы его предупредили, что сегодня будет редколлегия, но он сказал, что прочесть не успел» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 67).

 

Все пришедшие на совещание люди безоговорочно подтвердили: Леонов – крупный талант, и его новый роман очень важен. А дальше начался спор: всё ли принимать у Леонова или, несмотря ни на что, требовать от писателя серьёзной доработки.

 

Чаковский повторил свою позицию, что некоторые куски в романе Леонова лишние. Но в то же время он дал понять, что ни на чём не настаивает: мол, пусть окончательные решения принимают автор и редакционное начальство.

 

Эта расплывчатость не устроила отвечавшего в «Знамени» за публицистику Бориса Леонтьева. Оговорив, что он не является большим поклонником Леонова («его [Леонова. – В.О.] манеры изложения мне кажутся иногда слишком тяжеловесными»), он отметил другое. Первое, что редакция имеет «дело с одним из уже немногих у нас, к сожалению, писателей, которые пишут полностью сами, без посторонней помощи». Второе: «нет оснований отказываться от романа Леонова <…> Сказать, что нас не устраивает вся вещь автора или его философия, мы не можем». А раз так, то все замечания и требования к Леонову, по мнению Леонтьева, могли иметь не глобальный, а лишь локальный характер и касаются только отдельных вопросов, связанных в основном с политикой.

 

«У меня, – признался Леонтьев, – такое сомнение <политического плана> есть только в одном отношении – там, где нам может показаться, что автор искажает советскую действительность, в широком смысле слова, в политическом смысле. Здесь мне не понравилась только одна вещь – что по всему тексту получается, что, в сущности, враждебный человек Грацианский, с очень зловредными стремлениями двуличного и подленького характера, мог так долго, в течение многих лет вредить и подрывать авторитет хорошего советского учёного. Вот это мне не понравилось. Грацианский добился чуть ли не изгнания его с кафедры. Это не оправдано. Не может этого быть. Выступал всегда Грацианский и порол, порол, порол Вихрова. Это может продолжаться некоторое время в наших условиях, но не бесконечно. Тут можно что-то посоветовать автору» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 76).

Редакционному начальству оставалось определиться, кого поддержать: Чаковского или Леонтьева. Людмила Скорино напомнила, что Чаковский выступил за переработку книги. А автор, как заметила Скорино, на коренную переделку ни Грацианского, ни Вихрова, ни Поли не пойдёт. Людмилу Скорино поддержал и другой заместитель Кожевникова – Макаров («Советовать <Леонову> можно, но <…> Много он сделать не сможет. Он написал так, как подсказало ему сердце»).

 

Услышав о такой постановке вопроса, Чаковский сразу отыграл назад: мол, он впервые услышал о нежелании Леонова что-либо в романе переделывать. Тут же из его уст прозвучало и другое заявление: нельзя ставить вопрос и о возвращении Леонову рукописи. Чаковский заявил: конечно, роман «Русский лес» надо печатать. А далее последовала новая оговорка:

 

«Считаем <печатать роман> возможным. Но вместе с тем принять квинтэссенцию моих соображений в отношении каких-то образов, где нагнетается до вершины, это не есть коренная переработка романа. Сокращение Грацианского тоже не есть коренная переработка романа» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 90).

 

Особое мнение оказалось у философа Юрия Семёнова. Вообще этот молодой учёный, специализировавшийся на критике современной американской и английской политической и социальной философии, имел к литературе случайное отношение. Всё дело в том, что в конце 1952 года в Кремле возникла новая идея укрепить все «толстые» журналы обществоведами. И 37-летний Семёнов, до того преподававший философию в Московском институте международных отношений, вскоре по разнарядке вошёл в редколлегию «Знамени».

 

Семёнов признался, что пока осилил только первую часть романа Леонова, но большого восторга не 
испытал.

 

«Вся эта идея искупления грехов, – отметил он, – совершенно неправдива» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 78).

 

Подвела итоги обсуждения Людмила Скорино.

 

«Мы сегодня, – заявила она, – всё-таки приходим к единодушному мнению о том, что этот роман редакция журнала «Знамя» принимает и будет печатать. При этом критические замечания, которые здесь делаются, они, как всегда, редакцией учитываются. У нас есть ещё полная возможность сделать даже далеко идущие исправления, и думаю, что на многое автор пойдёт, кроме того, что затронуло бы основу вещи. Скажем, превратить язык Леонова в более облегчённый и в более кристально звучащий – трудно, потому что это его плоть и кровь и так он пишет. Но мы уже многое по части стилистической делали, делаем и будем ещё делать.

 

Я должна сказать, что моё мнение по поводу романа, что его надо печатать. Почему?

 

Этот роман чрезвычайно патриотический. В нём выражена и любовь писателя к родной земле, и любовь его к советским людям, которые здесь нарисованы чрезвычайно благородными, чистыми, цельными характерами. Иной раз, я бы даже сказала, некоторые герои, может быть, требовали бы большего психологического углубления. Вот этот юноша, с которым Поля встречается и в конце романа они явно объединяют свои жизни, – видно, что это голубой образ. Тут, наоборот, некоторую плоть отдельным героям надо ещё придать. Но в целом направление писателя заключается в том, что он показывает чрезвычайно благородных людей и благородные условия жизни.

 

Я согласна здесь с теми, кто говорил, что история Грацианского и Вихрова – это реальная история, причём несмотря на то, что нам показан Грацианский как бы внешне торжествующим над Вихровым, мы видим, как жизнь вытесняет Грацианского как ненужную вещь. Дело в том, что Грацианский здесь показан не разоблачённым по какой-нибудь линии административной, а он показан как человек, который нашему обществу абсолютно не нужен, поскольку он никакой конкретной творческой положительной работы не делает и не способен делать. А почему он не способен? Перед нами обнажается его опустошённая внутренняя сущность, и мы видим, что это человек враждебного мира. Причём Леонов очень хорошо не ставит последней точки над «и» и не говорит, что это шпион, предатель, что он уже что-то сделал, но мы видим, что это тот материал, из которого предатели возможны. Может быть, он уже предавал, может быть будет предавать, но это материал, на которого враждебный мир делает свою ставку» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, лл. 90–92).

 

Под конец совещания Скорино предложила всем вчитаться в только ещё верставшуюся вторую часть «Русского леса». Она призвала членов редколлегии как можно больше черкать, чтобы не пропустить в печать ничего лишнего. Но это было с её стороны лукавством. Вряд ли бы Леонов позволил без его ведома поправить в вёрстке хотя бы одно слово. Леонов не относился к тем авторам, кого можно было бы безнаказанно править или сокращать.

 

Впрочем, на этом дело не закончилось. Уже на следующий день после редколлегии, 25 сентября 1953 года философ Юрий Семёнов представил в редакцию свой отзыв, высказав два принципиальных замечания. 
Он писал:

 

«1. Образ Поли, в целом несомненно весьма удачный, производит несколько надуманное впечатление сам и постольку и поскольку автор заставляет её действовать под влиянием идеи «искупления отцовского греха». Вряд ли правдоподобно, чтобы современная советская девушка столь болезненно, патологически как свою собственную огромную вину перед Родиной воспринимала предполагаемую провинность отца, к тому же являющегося для неё вначале совершенно чужим, незнакомым и никак не связанным с ней человеком. Если здесь нельзя внести кардинального изменения в роман, то во всяком случае необходимо хотя бы как-то ослабить неестественность вышеупомянутой ситуации. Или глубже, правдоподобнее её обосновать.

 

2. В лекции профессора-коммуниста Вихрова, с положениями которой автор явно полностью солидаризируется, имеются явно ошибочные в идеологическом, теоретическом отношении мысли. На стр. 156 и особенно 157 содержится совершенно явная вульгарно-географическая, совершенно немарксистская схема истории развития России, а буржуазно-либеральные историки Соловьёв, Ключевский и т.п. Общеизвестно, что отнюдь не отрицая косвенного и сравнительно второстепенного, хотя и важного влияния географии на жизнь общества, марксизм решительно выступает против т.н. географического направления в буржуазной социологии, приписывающего географическим факторам определяющее и прямое влияние на политику, национальный характер, культуру к т.д. Поэтому абсолютно недопустимы в устах положительного героя – передового советского учёного Вихрова антинаучные рассуждения о том, что «крутые колебания температуры прививают русским могучую способность творить циклонические дела» или о том, что географические обстоятельства «определят… стремление (русских) к единству» или, наконец, о том, что «пространственность» нашей державы воспитает великую уверенность русских в их исторической судьбе и т.д. и т.п.

 

Проповедь буржуазного географического детерминизма совершенно необходимо полностью изъять из рукописи, после чего не может быть никаких возражений против опубликования этого весьма интересного, нужного и патриотически звучащего романа» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, лл. 61–62).

 

После этого редакционное начальство вынуждено было организовать обсуждение романа Леонова по новому кругу. Почти все согласились с тем, что «Русский лес» – это явление. При особом мнении остался лишь философ Юрий Семёнов.

 

«Уважаемая т. Северова, – сообщил 11 октября 1953 года этот философ заведующей отделом прозы «Знамени». – Я просмотрел «лекцию о лесе» и убедился, что, по сути дела, все мои замечания по этой главе остаются в силе, т.к. внесённые автором изменения ничуть не устраняют отмечавшихся мною на заседании редколлегии, а также в письменном отзыве и на полях рукописи, ошибок. Никаких новых замечаний у меня нет, за исключением 2–3-х сравнительно второстепенных, сделанных на полях рукописи.

С приветом Ю.Семёнов

11/Х–53 г.

P.S. Вторую часть романа Леонова я ещё на пару дней задержу, т.к. всё ещё не успел дочитать до конца» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 9).

 

Понятно, что редакция захотела после этого подстраховаться. Желая дезавуировать замечания Семёнова, она попросила дать новый отзыв своего международника Бориса Леонтьева. Ну а тот начальство не 
подвёл.

 

«О романе в целом мною уже дан положительный отзыв на заседании редколлегии, – отметил Леонтьев 12 октября 1953 года. – Это крупное, художественное, патриотическое произведение. В нём показаны прекрасные советские люди разных поколений, ярко обрисована обстановка Отечественной войны. Особенно ценны главы, рисующие горячий патриотизм нашей чистой молодёжи. Хороши и главы, относящиеся к прошлому. В целом Леонов жёстко и сурово описывает русский капитализм (в частности, в «лекции» Вихрова). Многие частности романа (меня лично смущает нарочитость, продуманность неожиданно-счастливых встреч Поли на фронте в последних главах) – следует оставить на усмотрение автора. Редакция не вправе требовать изменения этих деталей, а только высказать автору пожелания.

 

Что касается лекции Вихрова, то опасения, что она содержит якобы ненаучное описание роли географического фактора в истории, несостоятельны. Только над одним местом в этой лекции (отмечено мною красным карандашом) я предложил бы автору серьёзно задуматься. Но в целом лекция хороша, хотя стиль её тяжеловат» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 72, л. 60).

 

«Русский лес» был напечатан в трёх номерах «Знамени» (№№ 10–12 за 1953 год). Редакцию тут же завалили письмами.

 

«И если Панова, Панфёров, – заявила Элина Лукина из Ленинграда, – продолжают в лучшем случае традиции Боборыкина и Шеллер-Михайлова, то Шолохов, Федин и Вы, Леонид Максимович, продолжаете традиции русского романа, русской прозы, Вы творите не для Сегодня, Вы творите для завтра».

 

Но все ли смогли это в 1953-м году понять?!

 

Добавлю: почти сразу после появления «Русского леса» в «Знамени» Кожевников вывел из редколлегии Сёмушкина и выдавил из редакции Леонтьева, перешедшего в «Литгазету», а переводчицу Северову на посту заведующего отделом прозы заменил Уваров.