НАС РАЗДЕЛЯЛА КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА
Рубрика в газете: Архив шестидесятника, № 2019 / 1, 11.01.2019, автор: Марк ФУРМАН (Владимир)
«Беда поджидала меня в тот вечер 19 октября 1936 года,
она провела траурную черту в моей жизни…
Честнее и преданнее, чем мы, нету людей».
Сергей Граховский. «Зона молчания»
«Почти весь контингент нашего 6-го лагпункта составляли
«враги народа» – узники 58-ой статьи».
Марк Фурман. «Записки конвоира»
В пятидесятых годах прошлого века я, рядовым солдатом войск МВД СССР, охранял лагерь осуждённых ГУЛАГа по печально знаменитой 58-ой статье. Тогда солдаты конвойного взвода не подозревали, за какие «преступления» узники с колоссальными сроками лишения свободы находились в 6-ом лагпункте Унжлага, близ станции Сухобезводная, рядом с затерявшимся в горьковских лесах посёлком.
Об этом моём жизненном периоде, я рассказал в повести «Записки конвоира», опубликованной с благословения писателя Сергея Баруздина в журнале «Дружба народов» (1991 г., № 7). И в том же 91-ом году, в издательстве «Советский писатель» вышла книга прозы белорусского писателя Сергея Граховского – документальная повесть «Зона молчания». В ней С.Граховский рассказывает о судьбе человека, отбывавшего срок по 58-ой на этом же 6-ом лагпункте Сухобезводного с 1937 по 1947 год.
Пронзительную и честную повесть Сергея Ивановича я прочёл сравнительно недавно, когда полвека спустя, посетил места, где когда-то служил. И так сложилось, что ни С.Граховский, ни я, друг с другом не пересеклись, хотя наши произведения, опубликованные почти одновременно, представляли для каждого безусловный интерес. Тогда и вспомнились события тех лет, которые по-разному проецировались в памяти людей, находившихся по разные стороны колючей проволоки.
1. Кого мы охраняли
Вот как описывает на страницах «Зоны молчания» своё прибытие на 6-ой лагпункт Сухобезводного С.Граховский: «По обе стороны лагерной однопутки-узкоколейки стоял мрачный, заметённый наглухо лес. Позади нас кружились, бросались на наши следы и вновь взлетали вороны, с елей с шорохом сползала снежная навись… Покуда выбрались последние, я разглядел обочь небольшой дом из кругляка с побитой ржавчиной вывеской: «Ст. Постой, ж.д. НКВД СССР». Это и есть наше пристанище. Но долго ли простоим на этом Постое? Нигде ни души, кроме станционной, ни единой другой постройки, ни дымка.
Нас оцепили спереди, сзади и с боков конвоиры в серых шинелях и чёрных кубанках, они глядели на нас с настороженностью и ненавистью, держа наизготовку длинные винтовки со штыками. Смотрю на них и думаю: «Что же погнало вас на эту собачью службу? Ведь и вы, как и мы, лагерники, только по ту сторону колючей проволоки. Кто надоумил вас, что мы «враги народа»? Может честнее и преданнее нашему строю, чем мы и нету людей, а враги –это те, кто целый год мордовали нас, выбивая неправду, чтобы честных людей подвести под «вышку» или загнать на погибель в шахты или непроходимые леса. Где ж она, правда? И была ли она, существует ли вообще?»
Крохотная, затерявшаяся в горьковских лесах земная точка – станция Постой. Шестой лагпункт на более чем тысячу человек, узников 58-ой, находился от неё в каких-нибудь трёх километрах. Дальше лагпункта вагоны не шли, начиналась зона.
Всего в системе Горьковского ГУЛАГа насчитывалось порядка 20 лагерей и 17 тыс. заключённых. Из них за контрреволюционные преступления – 1250 человек, и почти все они находились на нашем 6-ом лагпункте.
С.Грановский освободился из заключения в 1947 году. События, произошедшие десятью годами спустя, уже после освобождения белорусского писателя, я описал в «Записках конвоира»: «Когда в 54-м девятнадцатилетним пареньком я впервые взошёл на караульную вышку, стояли ранние осенние сумерки. За колючкой я увидел вытянутые бараки, за ними находился большой корпус с двумя высокими трубами. Было семь вечера. Из громкоговорителя на той, чужой для солдата территории, послышался уверенный голос Левитана.
Окрест нашего лагпункта, располагались лагеря разных режимов. Считалось, что в лагере находятся «враги народа», и заключённые в прошлом были вредителями, диверсантами, шпионами или предателями родины, сотрудничавшими с немцами в годы войны. Лично мне, рядовому солдату, как и всем остальным из нашего взвода, тогда всё было неизвестным. Впрочем, как и всей стране, перед которой многие годы разыгрывался этот зловещий, не знающий аналогов в мировой истории фарс.
Караульная служба охраны лагеря чередовалась с конвоями политзаключённых. На мой взгляд, наиболее точно уловил суть этого явления, столь характерного для тех лет, такой пронзительно точный поэт, как Ярослав Смеляков:
Когда встречаются этапы
Вдоль по дороге снеговой,
Овчарки рвутся с жарким храпом
И злее бегает конвой.
И слышим выкрик деревенский,
И ловим отклик городской,
Что есть и тульский и смоленский,
Есть из посёлка под Москвой…
…На втором году службы, меня перевели из конвоя в контролёры КПП. Вместе с этапами заключённых на вахту поступали пакеты с их личными делами. Запечатлелись в памяти, большие конверты из прочной светло-коричневой бумаги, в которых находились тощие папки с десятком машинописных страниц. Перечень «преступлений» напоминал скудное меню провинциального ресторана. Большинство дел проходило по вредительствам на заводах и фабриках, либо нарушениям техники безопасности с авариями и пожарами. Потом шли «антисоветская и шпионская деятельность, вооружённые разбои, вплоть до ограблений международных вагонов». Всё изложено скупо, зато на срока не скупились – по 58-ой статье они всегда были максимальные – редко меньше десяти, чаще – от пятнадцати до двадцати пяти лет лишения свободы.
Дела по 58-ой чаще всего фабриковались, и честнейших людей превращали во «врагов народа». Такая трагическая судьба постигла и Сергея Ивановича. Вначале он вспоминает, что ему «пришили» членство в национал-фашистской организации, ставящей целью присоединение Белоруссии к капиталистической Польше. По другой версии, из него сотворили шпиона, бывшего царского офицера. Хотя «дотошные» следователи не потрудились подсчитать, что в 1917 году маленькому Серёже было только четыре года…
День ареста в «Зоне молчания» Сергеем Ивановичем описывается так: «Минуло более полувека, а память вновь и вновь возвращает в тот дождливый октябрьский вечер 1936 года. Я работал в радиокомитете Белоруссии. Рано подготовил и сдал тексты передач, но домой идти не хотелось: слонялся по редакции, листал подшивки газет, отчего-то было боязно выйти на бесприютную слякотную улицу. Потолкался в гастрономе, постоял в очередях и поплёлся к барачного типа дому, где мне выделили комнатку. Вошёл и опешил: заплаканная жена сидела на кровати, а за столом двое военных листали книги, снятые с этажерки. Странно, но страхи отступили, я даже успокоился – я знал, что никакой вины за мной нет. Я полюбопытствовал, по какому праву они роются в моих книгах, – мне протянули ордер на обыск и на арест».
Оказавшись в заключении, Сергей Иванович особенно тепло и подробно пишет о своих товарищах по перу из Белоруссии: «Я уже говорил, что наша бригада была как одна семья: большинство из нас были знакомы между собой ещё на свободе, по общим камерам и этапам, – бывшие журналисты, молодые филологи, окрещённые следователями «контреволюционным национализмом», теперь нас и «перевоспитывали» на лесоповале, в стылых и душных палатках и кондеях. Беда сблизила и объединила нас. Выгнанный из санчасти Алесь Пальчевский стал хорошим пилоправом и раскряжёвщиком, моим соседом по нарам стал бывший корреспондент «Известий» Володя Межевич. Был в нашей бригаде талантливейший журналист Юрка Токарчук. Уже в девятнадцать лет он – корреспондент «Комсомольской правды», потом возглавлял отдел в республиканской «Звязде». Сам он был ясный и красивый: высокий и статный, брови, как ласточкины крылья, они сходились над умными серыми глазами, чем-то напоминал Джека Лондона с известных портретов. Мы рядом спали, ели из одного котелка, делились последним сухарём, подсовывали друг другу кусочки побольше».
Я помню, что, несмотря на изоляцию политзаключённых от внешнего мира, мы, солдаты иногда встречались с этими людьми и во внеслужебной обстановке. Как правило, за пределы зоны выводили заключённых из так называемого обслуживающего персонала. Парикмахеров, стригших одной машинкой и зеков, и солдат; иногда портных, дабы сшить выходной костюм кому-либо из начальства или наряды для их жён и дочерей, фотографов, художников. Для руководства самодеятельностью части привлекался музыкант из Ленинграда Крымов, секцию бокса вёл мастер спорта Чижиков, окончивший московский авиационный институт.
С пятидесятых сохранилось в моём архиве около трёх десятков армейских фотографий. Есть среди них четыре, которые объединяет один сюжет. Фотографировались мы тогда в Ленкомнате, центральную часть которой занимала огромная картина с изображением вождя. Сталин на ней запечатлён почти в полный рост, ясным солнечным днём. По замыслу художника он предстаёт могучим и сильным, словно величественный монумент.
Переворачиваю фотографии, две помечены декабрём 1954 года, две – мартом и июнем 1955 года. Сделаны они после смерти Сталина. Но миф об «отце» оказался настолько силён, что потребовалось ещё немало времени, прежде чем молодые воины перестали бы фотографироваться у этой картины.
2. Три вагона свободы
С начала моей службы в лагере Сухобезводной зоны, после падения и казни нашего бывшего министра – Берии, прошло немногим более года. Берия не скупился на содержание охраны. Рядовой конвоир получал в те годы около 30 рублей в месяц, тогда, как бойцам других родов войск выплачивалось три рубля. Так продолжалось до 1956 года, пока новый министр обороны – маршал Г.К. Жуков не отменил надбавку для конвойных войск.
По крупномасштабной амнистии, которая случилась сразу после смерти Сталина, из заключения было освобождено около 1 млн. 200 тыс. человек, но узники 58-ой статьи – 222 тыс. заключённых, ещё около четырёх лет оставались в лагерях до известных событий 1956–57 годов. Вот их то я и охранял.
Но и в нашем лагере к 1956 году тоже назрели перемены. Летом в трёх пассажирских вагонах приехала комиссия из Москвы. Два-три раза в неделю к ним подвозили дела заключённых. Помнится, я сам помогал таскать кипы папок в деловой вагон с отдельными купе-кабинетами. Иногда сюда доставляли и заключённых из лагеря. Разговоры с ними велись долгие и подробные, иной раз затягивались до темноты.
Тогда я, конечно, не предполагал, что когда-нибудь буду прокручивать в памяти эти давние события. Сожалею лишь о том, что мало знал о тех, вне всякого сомнения, исторических днях. А в декабре пошли этапы. Людей освобождали десятками, сотнями. Где-то к концу января зона почти опустела, в ней осталось не более пятидесяти-шестидесяти заключённых.
К тому времени, как следует из «Зоны молчания», дважды реабилитированный (первый раз в 47-ом, затем на несколько лет сосланный на поселение в Сибирь, опять-таки с последующей реабилитацией), Сергей Иванович возвращается в Минск. Он восстанавливает диплом и преподает русский язык и литературу в школе, но главное – вновь начинает писать.
После комиссий по реабилитации были освобождены десятки тысяч людей. Теперь на их место стали поступать уголовники, которые, наделав немало бед, после сталинской амнистии, столь хорошо знакомой по замечательному кинофильму «Холодное лето 53-го», опять потянулись в лагеря. Как контролёру КПП мне довелось соприкоснуться и с этим процессом. Вновь ночные этапы, но теперь с совершенно другими людьми: зона пополнялась матёрым уголовным контингентом.
3. Остались только яблони
С той армейской поры многие годы зрела задумка вновь побывать на шестом лагпункте, которую я осуществил морозным февралём несколько лет назад. Главной целью было желание встретиться с теми, кто хоть что-то сохранил в памяти об узниках 58-ой статьи, заглянуть в архивы тех лет. И вот я вновь средь белых снегов в ИТК-6 строгого режима, входящего в систему Нижегородского УФСИНа.
Всё, как и прежде. Караульные вышки, зона. С высоты просматриваются белые прямоугольники зданий, производственный корпус с дымящейся трубой, прогуливающиеся во внутреннем дворике заключённые.
Мы собираемся в кабинете начальника нынешнего ИТК-6 подполковника Бориса Серавина.
– Вряд ли сохранилось что-нибудь и в архивах, – разочаровывает Борис Александрович. – Всё относящееся к 40–60 годам находилось в Сухобезводном. Но после пожара, сгорели архивы спецчасти с сотнями документов. Часть бывших лагерей ГУЛАГа ликвидирована, от них ничего не осталось. Разве что яблони, посаженные когда-то заключёнными, каждой весной вновь в бело-розовом цвету и по-прежнему плодоносят. Природа, её не уничтожить…
И тут в кабинет Серавина вошла средних лет невысокая женщина.
– Светлана Александровна Груздева, – представляется она, – местный библиотекарь и краевед. В руках у Груздевой вижу послевоенной давности альбом в светло-сером коленкоровом переплёте. – В этом альбоме, – сообщает Светлана Александровна, – собраны материалы и фотографии по истории посёлка и исправительной колонии.
Открывает альбом информация, свидетельствующая, что создание лагеря особого режима для осуждённых по 58-ой политической статье началось в 1936 году. Далее приводятся отрывки из «Зоны молчания», со слов С.Груздевой повесть белорусского писателя впервые была опубликована в журнале «Неман».
Вернувшись во Владимир, в областной библиотеке я разыскал «Зону молчания». Из книги Сергея Ивановича узнал не только о бесчинствах жестокого карательного аппарата ГУЛАГа, но и тех безвинных узниках, кто вместе с ним находился в «шестёрке».
Среди тех, кого назвал С.Граховский, мне встретилась фамилия только одного человека, которого я тоже знал. Вот строки писателя о нём: «Хорошо относился к заключённым лейтенант Степан Цокур. Среднего роста, крутоплечий и суровый с виду, он был самым человечным из всех начальников, что встретились на моём пути. Не случайно многие называли его Батей. Он мог накричать, обругать, а дежурному буркнуть украдкой: «Отведи доходягу в столовку, покорми, турни в барак и скажи, чтоб больно не рыпался…». Он переживал из-за каждой смерти, и немало седины из-за отзывчивого, доброго отношения к людям появилось в его лохматой голове. Суровый с виду Цокур был отзывчивый и даже душевный. Может не всё, как и мы, понимал, но о многом догадывался и нередко говорил в сердцах мне: «Какие же вы враги? Если люди так работают на оборону, не верится, что они преступники, антисоветчики…».
Каждая победа на фронте отмечалась «мобилизующим» на производственные успехи митингом на лагпункте и в Красном уголке. Иногда Цокур вызывал меня в кабинет, запирал дверь, клал передо мной пачку «Беломора» и подшивки газет. Я просматривал их и готовил из статей Эренбурга, Симонова, Горбатова речуги для него, в которых ставились задачи работать ещё лучше для фронта, для победы. Цокура всегда слушали внимательно – и аплодировали дружно. Словом, я стал неофициальным сочинителем докладов, речей при начальнике. Цокур был редкостным исключением среди множества лагерных вурдалаков в голубых фуражках и при лейтенантских погонах.
Не так давно я узнал, что после ХХ съезда Цокур уволился из той системы, пошёл в хозяйственники, помалу с горя спился и преждевременно умер. Видать, замучила совесть, что и он причастен к страшной трагедии».
Я не без волнения вчитывался в строки С.Граховского о Цокуре. Ведь именно десятью годами спустя, Степан Гаврилович, уже в звании подполковника стал начальником «шестёрки» в годы моей службы! С ним не раз довелось встречаться: на разводах, стрельбах, в дни праздников, спортивных соревнованиях. Отлично помню, как после одного разговора именно Цокур разрешил мне – библиотекарю взвода, в порядке исключения, посещать библиотеку зоны.
Помню, с каким удивлением сквозь тускловатые линзы очков в старой металлической оправе, близоруко сощурившись, меня разглядывал пожилой библиотекарь. Солдат, спросивший толстые литературные журналы – «Новый мир», «Знамя», «Юность», верно, показался ему пришельцем с далёкой планеты.
4. Разорвать цепь ненависти и злобы
Продолжаю перелистывать страницы альбома, вот подзаголовок «Пятидесятые годы». И тут, неожиданно для себя, вижу с десяток фотографий, на них ребят нашего взвода, деревянный сруб казармы. А вот и я среди группы сослуживцев, ниже подпись С.Груздевой: «Слева в первом ряду М.Фурман, автор «Записок конвоира». Значит, Светлана Александровна всё-таки прочла мою повесть ещё в девяностых…
И если альбом явился для многих неожиданностью, для меня же ещё и – бесценным подарком. Хотя бы затем, чтобы узнать о Сергее Граховском, его «Зоне молчания», увидеть старые фотографии, прикоснуться и осмыслить прошлое, наверное, стоило ехать к месту бывшей службы.
Уже в зрелом возрасте я прочёл повесть рано ушедшего из жизни писателя Сергея Довлатова «Зона», тоже служившего в конвойных войсках. Есть в ней точные, как выстрел в десятку, слова: «Я уже говорил, что зона представляет собой модель государства. Здесь есть спорт, культура, идеология. Есть нечто вроде коммунистической партии (секция внутреннего порядка). В зоне есть командиры и рядовые, академики и невежды, миллионеры и бедняки. Есть понятия – карьеры, успеха. Здесь сохраняются все пропорции человеческих отношений… И вот я перехожу к основному. К чертам подозрительного сходства между охранниками и заключёнными. А если говорить шире – между «лагерем» и «волей». Почти любой заключённый годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы. Повторюсь – это главное в лагерной жизни. Остальное – менее существенно».
Сказанное С.Довлатовым, можно безусловно соотнести с любым лагерем, колонией, тюрьмой, исключая, думаю, тех, кто был осуждён по 58-ой статье. К ним, лучшим людям отошедшей в историю эпохи репрессий и террора, критерии криминального мира не подходят.
В заключение к написанному, приведу слова из «Зоны молчания», которыми Сергей Иванович завершает скорбную книгу: «Для меня огромное счастье, что книга увидела свет, что имена товарищей и добрых людей, встречаемых в беде, не канули в неизвестность. Пусть эта книга будет поминальной мёртвым и ещё живым, предупреждением современникам и потомкам».
Вернувшись после освобождения к литературному творчеству, Сергей Граховский писал до последних лет своей жизни. Почти пятнадцать лет лагерей и ссылок не сломили его. Литературное наследие писателя весьма обширно – трилогия повестей-воспоминаний о пережитом, прекрасные рассказы, многочисленные сборники стихов. Он становится Лауреатом Государственной премии Белоруссии, Заслуженным работником культуры республики, почётным гражданином г. Глуска, откуда он родом. В 1994 году по Указу Президиума Верховного Совета Белоруссии его награждают почётной медалью Франциска Скорины.
Примечательно, что те, кто знал Сергея Ивановича, отмечают, что в нём не было ненависти даже к тем, кто его оклеветал, предал, из-за чьих доносов он прошёл ад ГУЛАГа и лагерей. Большой писатель и поэт сохранил чистую, незапятнанную душу ребёнка, свято верил в доброту, высокие человеческие идеалы. Он не хотел мстить людям, оказавшимися виновными в его трагедии, будучи солидарным в этом со своим другом, выдающимся писателем Алесем Адамовичем.
В книге воспоминаний А.Адамовича «Прожито» есть страницы, рассказывающие, что мать писателя, бывшая партизанка, подпольщица отказывалась подтверждать сотрудникам НКВД, что соседи – предатели и полицаи – когда-то доносили на её семью.
«Она не хотела продолжать зло в этом мире, – пишет А.Адамович. – И я со временем стал понимать её. Нужно разорвать цепь ненависти и злобы, хотя бы на небольшом участке во имя будущего…»
Покидая бывший 6-ой лагпункт УНЖЛАГа, я вновь поднялся на караульную вышку. В волнении осматриваюсь, мороз и ледяной верховой ветер сбивают дыхание. Зато отсюда вся зона, просматривается впечатляюще, как на ладони, словно впервые. Будто и не было этих долгих пятидесяти лет после службы в бывшем лагере ГУЛАГа…
Порвать память, судьбы живых людей невозможно. Вы, Фурман, ошибаетесь. О репрессиях, жертвах надо помнить, говорить об этом, писать, чтобы у властей нынешних не появился соблазн применить сталинско-бериевско-ежовские методы превращения народа в безвольное стадо животных, а страну в большую тюрьму.
Ведь это так, Фурман. Ведь и нынешняя власть не хочет думать о народе… Люди из-за нищеты не могут уже в одном регионе общаться между собой из-за дороговизны проезда, дороговизны существования.
Не думаю, что ГУЛАГ возобновится в обозримом будущем, но если такая идея появится, то власти вряд ли будут учитывать, говорили об этом, писали, осуждали, клеймили ли раньше сталинско-бериевско-ежовские методы или нет…