НИСХОЖДЕНИЕ (Глава 4)

Малый роман

Рубрика в газете: Проза, № 2023 / 25, 29.06.2023, автор: Иван ОБРАЗЦОВ (г. Барнаул)

Предыдущую главу читайте в № 24

Глава 4

«Любовь к правде, которая в большинстве случаев была единственным побуждением постановки тезиса,

кажущегося правдивым, совершенно уступает место любви к собственному мнению;

так что правда таким образом начинает казаться ложью, а ложь – правдой»

Артур Шопенгауэр, «Искусство побеждать в спорах. Эристика»

– Воистину, мы люди, не знающие чтения мира. И мы русские, не знающие России. Жизнь это оксюморон. Вся эта суета, банальщина, бесконечные оторванные клоки мяса друг от друга, как это всё отвратительно, как это всё, – он пошевелил губами подбирая слова, – мерзко, и в то же время как это всё глубоко возвышенно в своей тупой простоте. Поэт однажды замечательно ответил на все эти «почему» о наличии злоубийства в мире, да потому что надо сделать ветчину, вот потому и убивают у мамы свиньи её маленького поросёночка, потому что мягенькой молочной ветчины хочется. Всё бурление мировых революций и прогрессов обусловлено тупой вымученностью замысла – всем по куску ветчины.

– Я, кстати говоря, кушал однажды очень даже неплохую ветчину в маленькой испанской таверне. Здоровый чернявый мужик вынес на деревянной тарелке кусок разрезанной на дольки ветчины с сыром, запивали всё каким–то немыслимо простым вином. Изумительные ощущения были, скажу я тебе, сударь. Так что если мир за ветчину, то я, пожалуй, вполне себе за этот мир.

– Да разве я против мира, нет, конечно, просто порой нахлынет какая–то волна информационных причитаний, вот и думаешь, да неужели вы все, причитальщики о добре, не в курсе того, что в основе мира лежит жареный кусок мяса на деревянном блюде. Вся эта вегатариански-постническая лабуда, там порой такую ахинею несут, что даже и кажется действительно чем–то умным принять их точку зрения о мире во всём мире. Гуманизм такой, знаешь ли, идиотически улыбающийся по дедушкиным заветам Ленина-Карнеги. Правда, когда наголодавшись они жрать начинают хотеть, то жрут не просто ветчину, а ветчину из друг дружки норовят забабахать.

– Так ничего же удивительного, давно известно, что весь современный гуманизм это разновидность людоедства под приятный минуэт.

– Слушай, реально пожрать захотелось, здесь кафешка поди есть какая-нибудь?

– Да, думаю, есть, правда не уверен, что нам там из местного повара ветчину подадут, но какую-никакую яичницу наверняка поджарят.

В кафе за прилавком стоял натуральный гуманист, эдакий заядлый друг всех свиней, прямо-таки гуманист-гуманист с тоненьким личиком приличного очкастого ботаника и улыбкой доброго каннибала. Если быть совсем точным, то мальчик за прилавком совершенно нейтрально мог оказаться маньком-педофилом с тяжёлым сиротским прошлым и вчерашним школьным лузером-ботаником из интеллигентной семьи, вдруг открывшим для себя возможности легального садизма через поджарку разбитых птичьих яиц и кусков зарезанных поросяток.

– Две яичницы, – не стали разочаровывать молодого садиста-ботаника вошедшие клиенты.

Следом за ними в кафешку «въехала на понтах» почти голозадая бабёха. Полуагрессивная самка. Судя по резким поворотам маленькой головки с причёской каре, самка находилась в состоянии то ли поиска жертвы для поедания, то ли просто бесилась от несовпадения количества прожитых ей лет и внутреннего ощущения юности. Кожа её голых ног, рук и лица была солярийно перенасыщена шоколодным нагаром. Огромные чёрные очки она подняла небрежно вверх, зацепила на лбу и также небрежно бросила бармену–людоеду:

– Милый, водички налей-ка мне.

– Какой водички? – немного нелюбезно ответил «милый».

– Какой, какой – замечательной.

Прокоп и Киргиз, ожидая за столиком свой заказ, переглянулись.

– Видал? Вот тебе наглядный пример околокультурного каннибализма. Это она с помощью первобытных игрищ, оформленных в современный антураж, пытается окучить жертву и подготовить её к ритуальному поеданию.

– А жертва-то, будучи заведомо слабой и трусливой, пытается хорохориться, щетинясь и агрессивно демонстрируя свою якобы опасность для самки. Причём оба знают своё положение, и самка, и этот вот «милый». И ничего, приятно улыбаются. Вон, он ей даже водичку наливает.

– Да, вопрос, в сущности, прост, и звучит он незамысловато – кто кого ест? Это, модифицированная в элементарную простоту, версия вопроса «что это даёт мне?» с переводом на собеседника. Что это даёт тебе? Вот и всё. Ответь на этот небанальный вопрос и тогда отвечай на любой следующий. Ответа на этот вопрос проскочить невозможно. Ты садишься играть за стол, рулетка, покер – не важно, и ищешь ответы. Но на самом деле в каждый момент игры ты ищешь только правильный вопрос.

– Какой вопрос?

– Настоящий, самый настоящий. Ведь все эти «кто кого ест?» или «что это даёт мне?» не настоящие вопросы. Они, если разобраться, только те же вербальные последствия инстинктов, что и разговоры самца и самки перед спариванием, аналог брачных игр животных. Копай глубже.

– Насколько глубже-то? Ведь копание у нас обычно выглядит как самокопание, а здесь, вроде бы, речь об истине.

– Так может истина в самом человеке и зарыта. В конце концов, если это истина, то какая ей разница, где находиться, она, в конце концов, в любой точке прямо необходимо должна быть, и в любой этой точке ты её отыщешь одинаково истинную.

– Вот здесь человек и соскальзывает вбок. Рыть-то мало кому охота, в книжке какой прочитать, оно всё проще будет, – Прукину рыть явно ничего не хотелось.

– Проще, само собой, проще. А ты иди к истоку, ставь всё на свои места и тогда станет понятно. В таких вещах книжкой-то не удовлетворишься одной.

– Одной может и нет, а если много прочитать, так хоть поговорить с кем приятно становится, – оба тихо засмеялись.

– Знаешь, вот вдруг подумалось мне, ты ментом-то зачем пошёл, оно же разве стоит того? Вот сидим, вроде, приятно беседуем, а если разобраться, то и тебе, наверно, мало где рады, в смысле, среди коллег-то по опасному, как говорится, «бизнесу», там и поговорить наверняка особо не с кем?

– Так здесь дело привычки, а поговорить, ну вот с тобой можем, разве мало? Может оно того и стоит, чтобы разговоры такие не особо частили в жизни нашей, может они потому и редки, что так лучше для дела.

– Ты не обижайся, но я ни за какие бабки не согласился бы занять твоё место.

– Чего так?

– Чего? Ты ещё спрашиваешь! Каждый день бомжи, наркоши, гопота всякая тупорылая и упёртая. И весь этот вонючий антураж клоповника, он же даже во всех этих кабинетах, оперских, прокурорских, и что там ещё у вас есть, оно же, запах этот каторжанский, он же везде проникает. За какой справкой зайдёшь и то пропахнешь, а ты там каждый день курсируешь, жизнь вся там и организуется у тебя. Это ж с ума сойти.

– А ты думаешь, что ты на другой стороне? Нет, друг, ты часть этого всего, ты обязательная часть этой провальной пропасти, и от того, что не в самой клоаке – так это ж сути не меняет. Так даже ещё хуже. Только не обольщайся, без обид, но ты даже не часть системы. Ведь это всё какая–то подсистема, недосистема, это опухоль на теле стройной системы мира, только называется красиво «система образования», а по сути та же тюремная клетка, опухоль раковая. И все мы в разных таких опухолях всю свою никчёмность, под названием жизнь, и тусуемся. Да, сударь, не жизнь, а именно никчемность, это даже существованием нельзя всерьёз назвать. Ну, какое нахрен существование у волоска на заднице?

– Не борщи, а то как-то обидно, да, – Прукин хохотнул. – На краю, брат, на краю шутка.

– На краю? – Киргиз даже как-то хищно оскалился. – Да нет никакого края, есть только вот это всё, что я сказал, а остальное – жизнь, существование – это к нам ни к кому не имеет никакого отношения. Ну, может за каким редким исключением. Так что расслабься, что ты, что я, что вся та перхоть, что по клоповникам посажена – всё одна большая, катастрофически гигантская, неимоверной охренелости задница, и нет из неё иного выхода, кроме как соскакивать в землицу по распорядку, ну или экстерном, кому как придётся на душу.

– Хрень какая-то, слушай, может девок вызовем, а?

– Можно и девок, с ними соскакивать всё веселее, надо тогда чего-нибудь лёгенького взять, пивка какого хорошего, – Киргиз подмигнул, нарочито щёлкнув языком.

– Да понял я, в сауну, так в сауну, всё равно завтра день пустой, отосплюсь. Слушай, всё как-то недосуг спросить было, а почему тебя «Киргизом» зовут, ты ж вроде по виду весь русский?

– Почему-почему, потому что у нас что ни русский, то киргиз, а то и вообще татарин, – Киргиз захохотал и похлопал Прокопа по плечу. – Да шучу я, шучу. Пацанами просто подрались как-то, я на утро с такой рожей распухшей был, что глаза с трудом открывались, вот и прилипло так. Но ты, вообще-то, не забывай, что при исполнении меня Влад Сергеевич зовут.

– Не вопрос.

Они поднялись.

– Аристотелевский полис это та же соборность, только соборность является более развитой и реализованной идеей, – неожиданно сказал Киргиз, будто ответил на какой-то непроизнесённый вопрос.

– Чего?

– Коллективно, говорю, группой лиц по предварительному сговору сейчас на дело идём, – захохотал Киргиз-Влад Сергеевич и опять щёлкнул языком как-то по-степняцки, словно подстегнул лихого скакуна под собой.

Следующую главу читайте в № 34