НИСХОЖДЕНИЕ (Глава 9)

Рубрика в газете: Проза, № 2023 / 39, 06.10.2023, автор: Иван ОБРАЗЦОВ (г. Барнаул)

Предыдущую главу читайте в № 38

---

Глава 9

 

Пилат сказал Ему: что есть истина?

И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им:

я никакой вины не нахожу в Нём

Ин. 18:38

 

Священник Анемподист, в миру – Антон Александрович Горенко, страшно не любил яркого света, шума и свежего воздуха в своём приёмном кабинетике. Часто отец Анемподист заходил проверить работу храмового сторожа, так как на приходской территории хранились то те, то другие кучки строительных материалов, достававшихся батюшке довольно непростыми стараниями – долгим и часто тяжёлым общением с зажиточными благотворителями и их наследниками. Стройматериалами приходилось дорожить, но сторожа проверить никогда лишним не было.

– Ой, а делов там делают, и пахнет вроде, аж страх божий, батюшка! – с таким сообщением о чём-то, очевидно происходящем прямо сейчас, заскочила в сторожку попадья. Женой попа Анемподиста была круглая, крепкая, но дурная баба – Глафира, в крещении – Галина.

Пока направлялись к месту, баба-попадья тараторила:

– Вот, говорят, нынче хуже стало, будто люди нынче совсем плохие стали, бога забыли, ценности там всякие, а вот убийцы, да снасильничать – раньше сколько вот было-то? В старые-то времена-то, там на каждой дороге по разбойнику сидело, в каждом лесу бандит свой с ватагой своей сидел, а уж если набег какой, так тамо же и позашибают и поснасильничают так, что нынче-то и не удумать такого. Вот и делов-то выходит, что нынче душегубства всякого уж не тако как тогда-то, вот и скажешь тепере-то, будто бога-то нет, будто не ведёт промысел-то богов людьми божими в лучшему-то свету, да? Ведёт ведь, точно уж ведёт, тут и ничё говорить не надо, видно ж всё само.

Оказалось, что Глафире померещился какой-то прихожанин, что завёл в церковь девушку без платка. Как всё повторяла Глафира по пути к зданию храма «с непокрытой-то головой не положено». Кроме того, Глаше показалось, что пахнет дымом, а в храме грохочут падающие предметы. Опять же по утверждениям попадьи, она слышала какой-то шум «будто бесы какие веселятся».

Внутри храма тихо ходили две-три сельские пенсионерки, ставили свечки и просто сидели на скамейке у стены. Ни одной девушки не то что с непокрытой головой, но и вообще с какой угодно головой в помещении храма не оказалось.

– А ведь точно видела, точно, – бормотала растерянно Глафира.

– Ну, ничего, – отец Анемподист спокойно повернулся к выходу. – Оно может уже и ушли они, – он посмотрел на Глафирин понурый профиль и повторил успокаивающе, – Ничего-ничего, ушли уже наверно.

Батюшка Анемподист когда-то работал в относительно крупной региональной столице профессором университета. Параллельно назначили служить при таком же регионостоличном соборе. Во всех смыслах отец Анемподист считался полноценно образованным, даже учёным, да ещё и подающим дальнейшие финансовые надежды на благо церковной организации, ведь пара местных бизнесменов уже сделали через Анемподиста крупные пожертвования на строительство двух небольших храмов и одной часовенки.

Вообще, злые языки поговаривали, что планы Анемподиста до рукоположения строились вокруг епископской кафедры, тем удивительней оказалось для коллег по всем возможным областям общественной деятельности неожиданное брачное сочетание Анемподиста с Глафирой накануне рукоположения в первый церковный чин диакона.

Глафира приехала покорять местную столицу из средней руки села и осанистый, учёного вида Антон Александрович Горенко казался идеальным кандидатом для супружества. Будучи бабой настойчивой Глаша одним ангелам небесным известными путями затащила слабо упирающегося ещё «небатюшку» в местный ЗАГС, а венчание последовало уже само собой, ведь «нельзя не венчанным быть, это ж во грехе сожительствовать». Глаша торопилась, ведь известно, что никому нельзя жениться, будучи уже рукоположенным в первый церковный чин. В конце концов, все понимали, что не чтецом же при храме будет Антон Александрович, а потому настойчивость Глафиры была, с её точки зрения, вполне оправдана.

Эх, говорили потом за глаза, что баба у попа дура, а поп – каблук, но это только за глаза. И, как водится, знали формулу про «дуру и каблука» все, кроме самих источников такого народного обсуждения.

Постепенно «сельское» умственное состояние Глафиры начало давать сбои. Ей казалось, что на отца Анемподиста покушаются вначале девки, что были у исповеди (надо сказать, что в диаконах-то отец Анемподист пробыл всего пару недель и за уже имеющиеся заслуги очень оперативно стал иереем), а потом и все подряд. Она уверовала в свои непогрешимые права на всё пространство прихода (а приход был уже свой и иерей Анемподист в нём настоятельствовал), называла себя настоятельницей и занималась полным самодурством без всякого ограничения.

Так как батюшка всё меньше находил времени для внимания супруге, то психические сбои становились заметнее и однажды с Глафирой случился истерический припадок прямо посреди утренней воскресной службы. Начавшийся вдруг скандал замяли как могли. Бригаду скорой помощи настойчиво попросили не болтать, а самого Анемподиста с подлечившейся в стационаре Глафирой отправили в крупный посёлок городского типа настоятелем районного прихода.

На новом месте Анемподист с Глафирой занялись различными преобразованиями и даже смогли получить небольшую субсидию на реализацию программы по нестандартным формам обучения для сельских детей. Идея их была оригинальной, правда с реальностью практически не соотносилась. В заявке на субсидию указывалось о неких занятиях и экскурсиях в столицу для общего культурного развития и противостояния надвигающейся «цифровизации», «технократизации» и прочим ужасам современности. Причём про технократизацию и цифровизацию говорилось с приглушённым трагизмом, как о неких демонических сущностях.

Апокалиптическая обречённость вообще оказалась общим тоном заявки, но видимо попала в настроение кому-то из чиновников и субсидию на Анемподистов проект одобрили. В конце концов, было не особо важно, что и как, ведь Анемподист уже загодя распределил все средства от полученной субсидии на какие-то приходские дела, а по документам отчитаться было уже моментом технократически-цифровым.

Вот именно для ознакомления с полученным опытом в сфере сельского образования и пришёл по рекомендации из университета к священнику Анемподисту Прокоп Прукин.

Настоятель, хотя и крупного, но теперь уже сельского храма и теперь уже не просто рядовой священник, а протоиерей, отец Анемподист был бородат и большеглаз. Что-то показалось Прукину в этом лице знакомым, словно он где-то уже виделся с батюшкой.

«Конечно же! – Прокоп чуть не хлопнул себя по лбу. – Так на иконках глядят различные старцы, будто печалясь и радуясь за человека и себя одновременно. Но если приглядеться, то оказывалось есть что-то в этом лице неуловимо ловкое, оборотистое, земное».

Нет, не с иконами такое лицо соотносилось, не с иконами. Отчего-то всплыло в памяти осколочное, сетевое, афористично-незамысловатое — «мы сегодня, словно оголённые наивные Адамы и Евы вновь открываем для себя мир через тик-токи».

С другой стороны, кто-то между делом говорил Прукину, что сегодня актуальна культура продвинутого богохульства, некий good-модерн, даже спариваясь в порнофильмах, актрисы культурно кричат в исступлении «да, да, о, мой бог!». А потом говорят, что бог умер. Да никакой бог никогда не умирал, просто у них бог не тот, про которого говорил Христос, вот и все дела.

Всё же надо заметить, что священник Анемподист старался изо всех сил для приобретения благ для вверенного ему прихода, а это, пожалуй, и было главным аргументом в пользу Анемподистовой эффективности на новом месте. Остальные мысли выглядели всегда чем-то «от лукавого», но всё же Прукин их прокрутил в голове на всякий случай, словно напомнил себе о чём-то повседневно-привычном.

«Где и какие ангельские красоты, а где демоническое обольщение сегодня стало практически невозможно различить. Да и с демонами этими церковными, если разобраться, мутная история с ними получалась. Ещё тогда, на заре христианства взяли и перевели весь римский эллинизм в разряд источников зла. Так и добивали сами себя от Сократа до Ницше. Утверждение Ницше, что Сократ боролся с трагедией и поэзией вообще, только больше убеждает – эллинская культура, её целостность была разъедена, подобно отравленному организму, вирусом рационализма. Внутренний сократовский демоний, как совесть. Совесть так нерациональна и потому, видимо, присуща индивиду, что личность предполагает наличие не только мышления, но и духовных, нравственных качеств, как гарантию целостности.

Демон, в современном общепринятом понимании и в немалой степени благодаря удачной пиар-кампании христианских пастырей, мрачная и злая сущность. Но, учитывая уровень духовных, нравственных качеств большей части индивидов, демон, демоний по имени «совесть» должен быть именно таким. Тот же «Демон» Врубеля – это прямо изображение человеческой падшей совести. Демоны в русском искусстве есть суть муки совести. А чего вы хотели? При внутреннем падении, вполне логично ужасаться от обвинений совести, ведь она требует справедливого наказания и чем ниже падение, тем страшнее демоны. Так что все поповские проповеди неизменно и сводятся к одному – бойтесь», – эти и подобные им надкультурные утверждения Прокоп часто про себя повторял в той или иной форме, и новостью они не были. Так, разве что упражнением для ума можно было назвать подобную практику. Но и уму от пережёвывания различных укоризненных фактов уже как-то поднадоедало.

Вышли их храма и направились в закрытый кабинетик настоятеля. Глафира осталась где-то позади, сказав, что идёт «проверить порядок в трапезной».

– Церковь, это многогранный кристалл! – священник с хитрой улыбкой поднял указательный палец, а для пущей важности сделал значительные глаза. Выглядело это немного жутко.

– Но если это такой кристалл, то кто тогда в него смотрит? Ну, ясно, ясно, что ответ – бог, но мне-то тогда зачем знать, что церковь, это многогранный кристалл, если мне всё равно в него нельзя посмотреть?

– А зачем тебе смотреть, ты просто пойми, что это образ такой, для большей ясности.

– Ага, батюшка, вы прямо поэт, вам бы книжки писать, так и прибыль может какая дополнительная появится, хотя, за стихи сегодня особо не заплатят, но вот песни какие-нибудь точно смогли бы сочинять, православные и глубокомысленные.

– Что ж ты так сразу и насмехаться вроде готов, а может и действительно такую культуру и стоит развивать. Может в этом и есть просвещение.

– Нет, наша, преподавательская задача, это то просвещение, которое изменяет человека, а изменившись человек изменяет мир. Так мы изменим мир через просвещённое изменение человека. Всех от всего необходимо освободить, а если уж просвещать село, то первое, от чего его надо освободить, это от бескультурья и мракобесия. Культура в городе – в музее и на выставке, культура – в университете. Вот куда должны поехать школьники, чтобы развившись в просвещённый ум, они смогли стать полноценными членами общества. Если школьник не благоговеет перед художественной литературой, если он не любит стихи и живопись, то разве может на него снизойти что-то полезное для общества, разве сможет он вырасти и прорасти счастливой семьёй? Конечно же, нет. Культура должна стать понятна и доступна массам сельских школьников.

– Сын мой, а тебе не кажется, что такое навязчивое массовое окультуривание уж больно похоже на фашизм с гуманитарным лицом?

– Нет, не кажется, а даже кажется, что и этого маловато будет, порой и добровольно-принудительно следует просвещать массы.

– Это ты так говоришь оттого, что через фильтры на мир смотришь.

– А вы, батюшка, не через фильтры смотрите?

– Я без фильтров всё вижу.

«Ну да, ну да», – подумалось Прокопу, и он даже перекрестился про себя от такой своей циничной иронии.

– Нет, батюшка, это всё какая–то теоретическая фантазия. Учиться надо на реальном, пускай и трудном опыте. Нам и подсмотреть даже не у кого ничего такого, что можно про себя адекватно проговорить, а уж самим так и тем более ничего пока придумать подходящего не получилось. Проблемы как были одни и те же, так и остались – дураки да дороги плохие, вот и вся теория.

– А смотреть просто надо шире, тогда и себя может понять сможем. Здесь же одним мирским великоросским просвещением не обойтись, надо исторические перспективы видеть. А что касается подсмотреть у кого, так ты посмотри, например, на немецкий исторический фантазм о себе – это же история такая страшноватая, но притягательная, что немцы в неё уже несколько веков играются. Древняя тёмная праматерь плодородия некогда породившая эти земли – они рвут друг друга на куски уже тысячу лет в борьбе за её плоть. Они сильны и жестоки духом, как римские легионеры. Они красивы своей дьявольской красотой. Красота простая, логичная и опасная, немного даже наивная как автомобиль Фольсваген люкс класса. Достоевский всё думал, что эти бесы у нас укореняются, да только мы может одни и смогли с ними справиться, что-то вроде антител выработать.

Или тот же фантазм американский, он совсем иного стиля вроде бы, но это только внешне, а так, всё тот же бой за плоть и кровь ближнего своего. Каннибализм древний и бесчеловечный, фанатичная вера в свою избранность по принципу логической справедливости. Немного спеси, немного стиля и много бандитского прошлого. Динамичное и нахрапистое настоящее, порабощающее Голливудом весь мировой эпос и ничего не желающее знать о других культурах. Илон Маск в образе железного человека – смешливый, с ленинской хитринкой в глазах, умный, но натурально не понимающий никакой избранности, кроме своей. Но есть во всей такой бандитской ухмылке один изъян – великая горделивость, которая и делает их страшно слабыми, податливыми на всякую дешевизну толерантности.

– Каков же наш фантазм о себе?

– Вот это сейчас и необходимо спокойно и трезво вспомнить, и мы станем истинно сильны. Наш мистический путь ясен и высок – путь очищения мира, путь истинного и сильного света. Атомный взрыв очищает и загрязняет землю. Наша миссия – очищать не загрязняя. Наш путь – всемирный атомный взрыв наоборот.

Это только звучит воинственно, по слабости нашего человеческого языка, но в глубине мы понимаем, что это миссия свободного и справедливого мира. Очищение истиной и справедливостью, победа над слабой человеческой горделивостью. Ты знаешь, почему жгли людей на кострах в Средневековой Европе?

– Ну, на уровне кино и обрывков школьного курса истории.

– Они пытались очистить общество жестоким, но, как говорил им ум, надёжным способом. Например, приходит группа странствующих монахов в селение или маленький европейский городок с десятком тысяч жителей. Монахов с уважением или не очень встречают, дают покушать, селят на ночлег и так далее. Лучше, как говорится, принять и послушать молитвенников, а то ведь и правда грех не принять странника, а монахи может чего интересного ещё расскажут. Так и живут богомольцы несколько дней, но за эти дни один из них спутывается с местной девушкой, желательно из высшего круга. Однажды это раскрывают при всех жителях на сельской или городской площади сами братья-монахи. Раскрытого в тайном грехе монаха объявляют охваченным дьяволом и прилюдно жгут на костре, живьём, на центральной площади, с привлечением местных властей. Ужасно реалистичное представление – безумный крик горящей, ещё живой плоти, жадные взгляды толпы, страх и плохо скрываемая радость, что «не меня».

Цель акции дидактическая – назидание и воспитание. Брат же, монах, мученически принёс себя в жертву во имя высшей идеи очищения общества. Ведь очевидно, что это событие повлияет на жителей сильнейшим образом, они увидят реальные «дела дьявола» и станут благочестивее. В обществе укрепятся определённые социальные нормы. Монах «грешник» мог вполне быть добровольцем из братии, фанатиком, искренне жертвуя собой для общего блага.

– То есть как бы по предварительному сговору?

– Ну, можно и так сказать, только без какого-нибудь уголовного оттенка, а чисто по содержанию слов.

– Принцип, в общем, понятен, ну так разве не все человеческие общества так примерно и живут, в том или ином смысле, конечно?

– Не скажи. Это такой евро-американский принцип, который уже просто на стиль стал похож, отработан до тонкостей.

Наш же принцип сформировался исторически в иных условиях. Мы очищаемся тяжёлым, но нравственным механизмом, а общественное и социальное устроение полагаем нижеследующими по иерархии приоритетных целей после нравственного.

Нравственность для нас понятие духовное и в чём-то непостижимое. Только непостижимость эта не пугает, а радует. Так может радовать человека возвращение в свой дом, например. Очень похожее по переживанию состояние, только духовно шире. После особенно длительного путешествия каждый предмет дома кажется новым и близким одновременно. Только речь, понятно же, не о доме каком-то земном, а о доме вообще. У нас есть в этой радости и платоновский мир идей, и кантовские вещи в себе и всё остальное, только как бы одновременно и целиком. Вот потому русский мир несёт как раз свободу путешествий и радость возвращения домой, а не временные государственные законы общественного регулирования. Такова наша правда.

– Правда? – Прокоп иронически усмехнулся.

– Да, а как же иначе, ведь русский человек, он как бы всем собой ощущает эту правду, только проговорить не всегда может. Мы каждый несём в себе этот механизм, который формирует нашу сущность, нашу миссию. Мы стремимся очищать и укреплять именно этот мировой путь совершенствования. По-совести – вот наша правда и основной принцип жизни. Если кто из нас в частном порядке ушлыми махинациями промышляет, так это же не значит, что в общем плане мы такие, это только частная и грешная наша жизнь. Сам-то посмотри, ведь вся русская история – сплошное борение с дьявольскими искушениями, стремление к справедливости по совести, а не по каким-то там временным человеческим законодательствам.

– Громко это всё, батюшка, как-то искусственно.

Прукин повертел в руках телефон и немного задумчиво пробормотал.

– Вот ведь как странно случилось-то.

– Ты о чём?

– Да о Христе. Тогда, в самое страшное время все разбежались ведь. Ведь если по совести, то люди разбежались, а мы всё думаем, что апостолы. У креста одни бабы и стояли. Ну, ещё Иоанн, так тоже верно, что ребёнок он тогда ещё был совсем, не умел бояться-то по-человечески, вот и стоял, не понимал умом, только по-детски растерялся от людской злобы.

– Да вот не думаю я, что растерялся он, скорее нашёлся.

---

Следующую главу читайте в № 40