Открытие подобно алмазу: о научных исследованиях в Арктике и глобальном потеплении

Рубрика в газете: Мир Севера, № 2024 / 46, 29.11.2024, автор: Александр ОСАДЧИЕВ

Александр Осадчиев – российский океанолог, ведущий научный сотрудник Института океанологии им. П.П. Ширшова РАН, главный научный сотрудник Московского физико-технического института, доктор физико-математических наук. Защитил диссертацию «Структура, динамика и изменчивость речных плюмов» в 2021 г. Активно путешествует: побывал во всех регионах России, посетил более 155 стран, неоднократный участник научных экспедиций.

 

 

– Александр, для столь молодого возраста вы добились больших успехов в науке и при этом ведёте довольно активный образ жизни. Как вы управляетесь со временем? Как вам удаётся совместить всё: и путешествия, и научную работу, и научное руководство?

– Время в какой-то момент стало для меня важнейшим ресурсом, и удаётся много всего делать только за счёт жесточайшей дисциплины.

Я жил, в общем-то, время своё особо не ценя, а потом, когда мне было 25 лет, у меня родился сын. И так вышло, что я с ним сидел дома до трёх лет, пока он не пошёл в сад, потом в школу.

И как раз, когда он родился, я начал писать текст своей диссертации. И вот это меня научило ценить своё время. Это научило меня следующей практике: если появился свободный час, ты садишься и работаешь. Если ты этот час посидишь в интернете, что-нибудь почитаешь, то этот час пройдёт мимо, ты ничего не сделаешь.

Это меня научило и выбирать самые важные задачи. Много удалось сделать в науке, много написать статей ровно потому, что я выбирал темы, в которых работа идёт достаточно быстро, и работа происходит достаточно автономно.

И, в частности, поэтому я защитил докторскую диссертацию достаточно рано. Эффективность нужна и в науке в том числе.

Ещё одна очень большая проблема – помнить о каких-то задачах. Очень часто люди проваливаются в какое-то, так скажем, проклятие дедлайна. Когда есть огромное количество маленьких задач, которые надо сделать в течение недели, месяца, даже полугода, лучше всего их делать сразу и забыть про них.

Кроме того, если выполнять задачи заранее, потом есть время посмотреть на работу и найти какие-то ошибки, немножко улучшить материал. Когда же ты делаешь под дедлайн, у тебя нет времени просто взглянуть свежим взглядом на итог работы.

Я много работаю со студентами, и я пытаюсь их этому научить. Время дорогое, и качественное планирование очень сильно это время позволяет сохранять.

– Но тут, конечно, система зависит от того, можете ли вы переключаться с рабочего на домашний режим и обратно?

– Это, конечно, проблема. Мне всегда хотелось путешествовать, и я выстроил свою жизнь так, чтобы смочь и работать из дома, и работать в пути. Конечно, это мне так повезло с океанологией, но во многом я её и выбрал, во многом я в ней и остался, потому что могу работать где захочу, иметь определённую автономность и при этом достигать хороших результатов.

Тем не менее я всё равно работаю много: всегда работаю по вечерам, по выходным. Конечно, это немножко напряжённо, но, с другой стороны, ты сам формируешь свой график. Если у тебя есть достаточно дисциплины, это даст хороший эффект.

Во время ковида многие люди говорили, что не могут работать дома: это действительно так, работать «на работе» гораздо проще, чем работать из дома, и работать по графику гораздо проще, чем работать без графика. Но есть свои большие плюсы и в этом «фрилансе».

Также надо выбирать задачи, которые будут сделаны и принесут какой-то хороший результат, а не делать всё подряд. Но для этого надо искать, всё время находиться в поиске идей.

– Вам же тему порекомендовал научный руководитель, насколько я понимаю. То есть, вам повезло?

– В этом плане мне повезло, мне попался очень хороший научный руководитель. Кстати, скоро исполняется 15 лет, как я пришёл работать в Институте океанологии. 26 ноября 2009 года я подписал рабочий договор о трудоустройстве в Институт океанологии.

Хотя от темы и правда многое зависит, необходимо ещё ответственно подходить к её завершению. Это рекомендация, которую я даю студенту: надо стараться задачи доводить до конца. И это иной раз даже важнее, чем талант.

Талант и невозможность доводить дело до конца приведёт к нулю. Если 100 умножить на 0, будет 0.

– А у вас какой-то эталон или образец был в науке, человек, на которого вы равнялись? Мне просто на память как раз приходит да Винчи, который (если верить интерпретации Мережковского) как раз свои дела часто не довершал.

– Конечно есть. И в жизни мне встречались люди, которые для меня были очень мощными стимулами для моего развития. И, кстати, с путешествиями то же самое было. Я разговаривал с людьми, которые много путешествовали, рассказывали интересные истории. Я думал: тоже так хочу и буду так делать.

Леонардо да Винчи – это совершенно неизвестная величина, какой-то чёрный ящик. Например, у Келдыша, Ландау, Эйнштейна ты просто не можешь предположить условия работы. Что такое там было? как они вообще жили? что происходило? И на себя не можешь позиционировать эти условия. Поэтому великие люди из прошлого – это ориентир, но это ориентир умозрительный. А вот современники твои, которые достигали каких-то выдающихся результатов, это действительно ориентир и руководство к действию.

– У вас есть на счету несколько открытий. Что им в большей мере помогло: интуиция, смекалка, огромный объём данных? Как сделать открытие в наше время?

– Открытия случаются редко. И открытия, так скажем, прячутся за огромным количеством работы. Ты занимаешься каким-то районом или процессом, проводишь исследования, ходишь, измеряешь, пишешь маленькие работы.

Подавляющее количество работ (в физической океанологии), которые публикуются, это работы в стиле «даже не проводя это исследование, мы могли сказать, чем оно закончится», потому что в целом интуитивно понятны результаты. Из этого состоит 95% результатов научных. А бывают статьи – «вау»!

Открытие может произойти. Иногда действительно что-то лежит на поверхности, просто люди его не замечают. Они смотрели на всём известные и доступные данные и не видели какого-то «слона». Я вдруг его увидел и сделал, получился классный результат.

Но почему я его увидел? Потому что я был готов его увидеть.

Когда ты много занимаешься какой-то проблемой, ты начинаешь понимать, что для этого места нормально, а что странно.

Открытия случаются, когда ты к ним готов. Ты находишь не алмаз, а ты находишь какой-то камешек. Если ты умеешь камешки определять, алмаз это или нет, то ты в какой-то момент действительно найдёшь алмаз, перелопатив кучу породы. Найдёшь алмаз, поймёшь, что это он, огранишь, и он засияет.

Но для этого приходится лопатить огромное количество материала. Открытия, которые у меня были, которыми я действительно горжусь, которые мне нравятся, их было три-четыре за всё время.

 

 

– Я правильно понимаю, что одним из таких незамеченных «слонов» у вас было открытие течения в Карском море?

– Да. У меня даже два новых течения есть. Они как-то «слились» в одно.

Было открыто два течения: и первая, и вторая работа, которые мне очень нравятся, которыми я горжусь. Открытие первого течения – это была и удача, и, с другой стороны, готовность эту удачу принять. Мы пошли работать в 2021-м году в жёлоб Святой Анны: это место очень важное с точки зрения происходящих климатических изменений.

В 90-е годы оно было почти всегда покрыто льдом, почти круглый год. Сейчас, в последние 20 лет, там лёд сильно отступил, но всё равно на две-три недели в год там безлёдная ситуация. Нам удалось прийти в малолёдный год и сделать там хорошую съёмку, провести много измерений. По этой съёмке мы увидели какую-то аномалию, разобрались и поняли, что это течение.

Дальше нам удалось доказать, зацепиться. Когда знаешь, что искать, доказывать легко.

 

 

И действительно повезло. Мы могли в этот год не пойти туда, или мы могли в этот год прийти в тот район, а он – закрыт льдом.

Нашли мы течение потому, что сделали много станций, много измерений, но мы были также готовы увидеть там это течение.

Второе течение вообще сезонное, оно формируется только зимой подо льдом и переносит речные воды из Карского моря в море Лаптевых. Его удалось обнаружить благодаря нескольким годам целенаправленной работы. Удалось организовать измерения в зимний сезон с ледоколов, поставить заякоренные станции на дне моря в нужных местах, провести судовые измерения в довольно короткий период перед началом ледообразования. Суммировав все эти данные, удалось показать существование этого нового течения.

– И как ощущается открытие? Появляется ли лампочка над головой?

– Да, прям очень круто! Удовольствие от научного открытия, даже от маленького открытия, – это то, почему учёные вообще занимаются наукой. Когда это что-то, чем ты сам гордишься, это приятнее вдвойне.

– Мы привыкли к проявлениям цикличности в природе, однако сейчас происходят климатические изменения, меняются многие экосистемы. Есть ли в этом гармония?

– Да, но есть цикличность, а есть тренды. Сейчас самый актуальный тренд – это изменение климата, которое связано с антропогенной деятельностью. У того же климата есть какая-то цикличность: суточная, сезонная, солнечные циклы есть, какие-то десятки лет, тысячи лет, ледниковые периоды…

Если посмотреть на всю историю нашей Земли, Земля была очень разной. Были периоды, когда была мало кислорода, были периоды, когда, наоборот, было очень много кислорода, были периоды, когда почти вся Земля была покрыта льдом, кроме экваториальных районов.

В целом, это постоянное наложение циклов, которые связаны с движением Земли как космического тела и с долговременными геологическими и биологическими процессами на самой Земле.

Надо всегда понимать временной масштаб, в котором мы работаем. Каждый процесс можно посмотреть в масштабе секунды, в масштабе года, в масштабе тысячи лет.

Собственно, одна из важнейших ошибок современности в том, что люди говорят, что потепления климата нет, потому что «был ледниковый период, затем было так же тепло, ничего особенного не происходит». Но дело в том, что когда мы говорим про ледниковые периоды и межледниковые периоды, то на этом временном масштабе эти колебания нормальны.

Тем не менее у нас теплеет гораздо с большей скоростью, в масштабе 100 лет теплеет так же быстро, как теплело раньше в масштабе сотен тысяч лет.

– Часто приводят, во сколько раз Арктика теплеет быстрее, чем остальные части мира (в два, три, четыре, восемь раз). Возможно ли реально установить этот показатель?

– Проблема в измерениях. Есть разные методы, которые позволяют измерение температуры воздуха «отмотать назад».

У нас очень хорошие измерения температуры воздуха начались только с появлением спутников, то есть со второй половины 20 века. Однако люди также изобретают разные косвенные способы, чтобы получить информацию о температуре в прошлом. Удалось получить информацию о температуре за 66 миллионов лет.

Информацию о температуре в прошлом, например, дают ледники в Гренландии и Антарктиде, которые захоранивают в себя пузырьки воздуха. Можно взять керн в леднике и на глубине метров или сотен метров, как в случае Антарктиды, определить, при какой температуре формировался газовый состав в захороненных пузырьках.

Также это позволяют делать осадки на дне океана. У нас при разных климатических условиях по-разному формируются осадочные породы на дне океана.

То же – годичные кольца деревьев. Ширина их говорит о температуре атмосферы в период жизни дерева, а это десятки и сотни лет назад. Разными способами эти данные между собой согласуют, смотрят, как они друг с другом сочетаются, и выстраивают понимание той или иной точности температуры в прошлом.

 

 

– А с чего мы ведём отсчёт в Арктике?

– То, о чём мы говорим применительно к Арктике и глобальному потеплению, примерно считается началом индустриальной эпохи (конец 19 века). С этого момента у нас пошло увеличение парниковых газов, углерода в первую очередь, с этого момента у нас пошло потепление.

С конца 19 века температура в Арктике увеличивается в два раза сильнее, чем температура в среднем по планете. А вот за последние лет 20 температура в Арктике ещё быстрее стала подниматься. Она увеличилась примерно в 3-4 раза, чем в среднем температура по планете. Это связано с сокращением морского льда.

Казалось бы, потеплело на 1 градус, ничего особенного. Какая разница, что у нас потеплело за 100 лет на 1 градус? И это действительно может быть не так заметно. Куда более заметно сокращение льда в Арктике.

У нас в Арктике стало на 1 градус или на 2 градуса теплее, а лёд летом в отдельных акваториях отошёл на 500 километров. Никто этого не ожидал, никто не знал, что так будет.

Лёд стал резко сокращаться в начале 21 века, и предсказывали, что он вообще весь растает к 2020-м или 2030-м годам. Однако в последние 10 лет площадь льда стабилизировалась, правда на гораздо более низком уровне, чем в начале 21 века. И это тоже никто не мог предсказать.

Люди пытаются объяснить это. Но что нас ждёт в будущем, неизвестно. Резкое сокращение льда сильно влияет на многие процессы, потому что лёд – это некий «холодильник». Льда мало – охлаждается всё медленнее, нагревается быстрее, потому что лёд в основном отражает солнечные лучи, а тёмная морская вода в основном поглощает солнечное излучение.

И даже если сейчас опять «назад» похолодает, то должно пройти очень много времени, чтобы этот лёд нарос до значений 90-х годов. Тает лёд быстро, а нарастает – гораздо медленнее.

– Кстати, не видели проекты, которые предлагают нарастить лёд?

– Как правило, эти проекты – это какой-то фейк. Нужно очень много энергии, чтобы на какие-то климатические процессы влиять.

Люди вообще давно думали о климатическом оружии: как бы им так подчинить природу, научиться управлять чем-нибудь, течения останавливать, но не получается.

Потому что энергии природные очень высокие, а то, что человек может концентрировать энергию, это, конечно, капля в море.

Единственное климатическое оружие, которое реально применялось, это рассеивание иодида серебра с самолётов американскими войсками во время Вьетнамской войны. Попадание реагента в дождевые облака приводило к обильным осадкам, что размывало посевы и коммуникации вьетнамцев. Сейчас аналогично «разгоняют» облака перед праздниками. То есть, вызвать или отменить осадки – это единственное, что человечество действительно может с точки зрения эффективного управления климатическими процессами.

– В своих стратегиях США, Канада и другие страны часто пишут, что Россия и Китай выигрывают от того, что акватория Севморпути тает и позволяет наращивать военное присутствие в регионе. Для России на самом деле экономически выгодна эта проходимость? Или ущерб от таяния мерзлоты всю эту выгоду скрадывает?

– Вот этого никто не знает, к сожалению. И действительно, мне так кажется, что политически страны разделены на две категории. Есть страны, которые считают, что им потепление невыгодно, а есть страны, которые считают, что им потепление выгодно.

Неформальная позиция России в том, что мы от потепления только выиграем. Однако оценить это с горизонтом планирования в 10-20 лет абсолютно невозможно.

Есть изменения, которые потенциально хороши, например, в России станет теплее на градус, но сможет ли наше общество адаптироваться?

Условно говоря, в Москве выращивают картошку, в Воронежской области выращивают пшеницу, а в Ставропольском крае выращивают виноград. Стало потеплее, и мы стали выращивать в Московской области вместо картошки – пшеницу, а в Воронежской – вместо пшеницы виноград. Если мы действительно сможем это сделать, то мы заработаем, мы выиграем.

Но если поля ещё можно как-то заменить, то с городами так не работает: например, город Сочи затапливает – в последние годы там увеличилось количество наводнений исключительно потому, что атмосфера над Чёрным морем стала немножко потеплее. Сочи мы же не перенесём никуда. Поэтому где-то приспособиться можно, а где-то приспособиться нельзя.

Вывод такой, что, скажем, страны бедные 100% пострадают от климатических изменений, им это выйдет боком. А страны богатые, они как-то адаптируются и попытаются извлечь выгоду, но вот чего будет больше, плюсов или минусов, предсказать абсолютно невозможно.

В случае, например, мерзлоты всё учесть невозможно: нужно рассчитать, сколько будет инфраструктурных аварий, сколько домов развалится, на сколько надо сваи пробурить, чтобы эти дома укрепить. У нас нет такой информации. Поэтому исключительно время покажет.

Но надо про это думать, реагировать. Очень хорошо, что в России за этим следят, и у нас климатическая повестка очень хорошо работает. И правительство, и на федеральном уровне, и на региональном уровне за климатом стали следить, поняли, что это важно, и что нужно адаптироваться, изучать и как-то реагировать.

 

 

– Это, кстати говоря, очень радует. Потому что на Западе, например, с приходом Трампа «антиклиматическая» повестка становится ведущей. Вы это ещё не почувствовали у себя в стане океанологов?

– Климатическая повестка часто политизируется: на кого-то надо переложить ответственность за климатические изменения. Что говорят экоактивисты: «Вообще ничего не надо делать, пусть природа остаётся такой, какая она есть. Надо человеку отказаться от сверхпотребления, и как можно меньше надо изменений.»

А есть следующая позиция: человек хочет свою жизнь прожить качественно, от потребления отказываться не будет, снижать он его не будет и будет только увеличивать, если у него есть на это средства. А средств становится всё больше и больше.

Поэтому надо к этому приспосабливаться. Можно всех заставить развивать ветроэнергетику в масштабах одной страны, но в масштабах мира невозможно. Если это и людям не выгодно, то это развиваться не будет.

Очень часто это, конечно, способ какой-то манипуляции. Можно сказать, что газ покупать в России нельзя, потому что он плохой для экологии, а в Америке – можно, потому что он хороший.

Или, скажем, в Европе была история с климатическим вкладом: «Значит, вы газ добываете, но мы его будем покупать у вас подешевле, потому что на вас ещё будет климатический налог, поскольку ваш газ неэкологично добывается и вся наша планета от этого страдает».

Всё равно климатическая повестка вторична. Вся история последних лет показала нам, что всех очень интересовал климат до того момента, пока не появились более насущные проблемы.

Когда появились более насущные проблемы, вся климатическая повестка сразу пошла в сторону, и стали решаться другие вопросы.

И в этом есть очень много лицемерия. Люди говорят, что климат – это самое важное, что мы оставим своим детям, мы перед ними ответственны. А потом те же самые люди через 2 года говорят: «Нет, у нас теперь другие, более актуальные проблемы появились».

– А вообще океанология как наука сохранила в себе стимул «наука для науки»? Или есть политизация?

– Слава богу, нет. Слава богу, учёные выше этого всего. Потому что это то, в чём они профессионально разбираются.

Учёные всё понимают. Политизация идёт, конечно, не от учёных.

Иногда может идти от учёных: есть такой грешок. Надо сказать «то, чем я занимаюсь, грозит глобальной катастрофой, поэтому дайте мне денег, чтобы я это изучал». Грозит глобальная катастрофа с небольшой вероятностью, но мы сделаем громкий заголовок. Забудем про небольшую вероятность и выделим, что это глобальная катастрофа.

Все всё понимают и прекрасно знают.

– А в сфере международного сотрудничества никаких препятствий не чувствуется? Причём как с нашей стороны, так и с их?

– В сфере сотрудничества чувствуются. Недружественным странам запретили с нами иметь дело. И все, кто сохраняли даже какие-то личные контакты, кто-то политизировался и просто отказывается с нашими организациями работать, кто-то хотел бы работать, и личные контакты сохраняются, но в институтах и организациях запретили.

В 22-ом году ещё кто-то работал, но сейчас уже почти всем всё отрезали. И это большая редкость, когда западные учёные сохраняют какое-то официальное сотрудничество с нами, с Россией, только в тех вопросах, которые действительно для них очень выгодны, например в вопросах рыболовства в Баренцевом море.

Тем не менее учёные всё равно цитируют друг друга, всё равно обмениваются какими-то идеями. Но какой-то контакт с людьми, которые сохраняют человеческое отношение, конечно, есть.

Но мы пытаемся переориентироваться на Китай, на Индию, на страны БРИКС, на СНГ. Я думаю, что Россия переориентируется. И если затянется это противостояние, то, конечно, лет через пять мы совершенно будем с другими людьми сотрудничать. Эти связи сейчас активно устраиваются.

– В этом свете, кстати, заметно, что океанология становится более популярной наукой и более «национализированной». Например, Китай, активно наращивает морское присутствие, и, соответственно, нужны исследования. Есть ли вообще какие-то точки сближения сейчас у разных блоков, которые формируются в мире? Или «океанологическая политика» у каждого государства получается разная: Россия по-своему ведёт исследования, Китай по-своему?

– Мне кажется, нет. Есть наука, а есть интерпретация. Можно любой результат проинтерпретировать противоположным образом, если ты находишься на политической трибуне.

Наука довольно объективна. Всё-таки океанология имеет дело с реально существующим объектом – мировым океаном. И про него нельзя придумать что-то, что к нему не относится, потому что там более-менее всё можно проверить. Это так или это не так – можно просто сходить и замерить.

Понятно, что прогнозы на будущее – это как раз та самая серая зона, которую нельзя проверить. Можно прогнозировать что угодно. И это как раз почва для каких-то инсинуаций, политических заявлений.

Тем не менее океанология объективна. И из-за того, что есть интернет, все читают статьи, пишут статьи по-английски, друг у друга их читают, если кто-то что-то сделал, все остальные люди имеют к этому доступ. В этом плане наука совершенно универсальна.

 

 

– Почему именно арктический регион в итоге становится платформой для междисциплинарных исследований?

– Потому что у нас мало неосвоенных земель осталось. Нам исторически не удалось пробиться далеко: ни к Средиземному морю, ни к Индийскому океану. Вот мы пробились немножко к Чёрному морю, немножко к Каспийскому и немножко к Балтийскому. И эти моря, объективно говоря, маленькие. Там всё изучено, заселено и так далее. Там какого-то активного развития нет. А вот Арктика, она совершенно пустая. И поэтому она становится возможной точкой роста.

Кроме того, это возможная точка роста из-за того, что становится теплее, и там просто проще работать.

И какая-то романтика есть, какое-то понимание единства этого пространства. Арктика действительно другая, и, наверное, поэтому включается желание познать её с разных сторон.

– Вы согласны, что Арктика – это последний фронтир человечества? Последнее, что вообще у нас осталось для исследований.

– Думаю, Арктика, Антарктида и потом космос! Ещё дно океана.

– А вообще перед нами много осталось загадок, нерешённых вопросов?

– В океанологии, наверное, нет. В ней мы дошли до определённого предела сейчас, и она интенсивно не развивается.

Интенсивно развитие науки связано с появлением каких-то новых средств познания. Скажем, изобрели технологию секвенирования гена, и сразу возникла огромная бездна для биологии: по геному можно понять связи между видами, по геному можно даже понять, когда люди вышли из Африки и какие были волны заселения континентов…

Раньше это пытались понять с помощью археологии, а теперь – раз, и объективно можно посмотреть по геному.

Появление какого-то нового механизма изучения даёт сразу резкий импульс развитию науки.

 

 

В океанологии были периоды, когда появлялись новые механизмы. Во второй половине XX века появились спутники, которые дали огромный прогресс. В начале XXI века появились буи Argo. Они погружаются, плавают, и большое количество измерений в океане производят сами. Потом всё это отправляется по спутниковой связи, всё это собирается в едином центре. Но вот, условно говоря, с начала XXI века прорывов нет.

Если люди научатся как-то ещё более эффективно изучать океан, картировать дно…

В океане по-прежнему нет присутствия человека: оно очень эпизодическое. Океан по-прежнему очень инородная для человека область. Высокое давление на больших глубинах, шторма на поверхности моря – там тяжело проводить измерения. Если вдруг получится как-то проводить измерения на новом уровне, конечно, океанология шагнёт вперёд, и там будет полно открытий.

– Вы также упоминали, что дроны очень сильно вам помогли в исследованиях.

– Дроны для моих задач оказались сродни изобретению микроскопа. В определённом смысле, похожую роль сыграли и буи Argo, этакие морские дроны.

Но вот, например, в Арктике они не могут плавать: в море плохо распространяются сигналы. Если что-то там стоит на дне на глубине трёх километров, буй не может передать данные, потому на поверхности он через спутник передаёт данные, а через толщу воды сигналы не проходят. И до сих пор эта проблема не решена.

Если бы можно было решить эту проблему, то было бы гораздо проще, потому что все вот эти дроны, которые плавают в море, они вынуждены всплывать и отправлять свои данные. Поэтому они не работают в Арктике, они всплывают, втыкаются в лёд, и всё – поломка.

И, кроме того, они координаты не могут передать, потому что в море невозможно определить координаты на глубине. Надо всплывать.

А вот пока мы хорошо понимаем циркуляцию только на поверхности. Течение мы подробно знаем только на поверхности, которые регистрируются со спутников. А вот что на глубине происходит, мы вообще не очень хорошо знаем.

– Получается, ключевые тренды, это дроны, спутники, моделирование, искусственный интеллект?

– Искусственный интеллект пока не дал такого прогресса. Пока доминируют новые методы измерения. Это спутники, это новые методы измерения, такие как буи Argo, это в определённом смысле новые методы развития компьютерного моделирования.

Мы ждём чего-нибудь ещё нового. Всё-таки машинное обучение, искусственный интеллект, пока не дал такого принципиального прогресса. Пока он просто решает какие-то задачи лучше, чем другие средства.

– Вы явно горите своей работой. Как передать такое же рвение студентам, особенно к не самой комфортной работе и исследованиям в Арктике?

– Ну это только если нравится. Этому невозможно научить. Это либо есть, либо нет.

Конечно, надо иметь какой-то пример перед глазами и пример каких-то хороших практик, как этим можно заниматься.

Очень важно, чтобы присутствовали все остальные составляющие: социальная, в виде коллектива, зарплаты, нормальное место работы, помещение, отношение к себе, – это всё, конечно, тоже очень важно. Потому что если ничего не платят, то, конечно, никакой интерес не спасёт.

– А как считаете, как в советские годы уже, наверное, не получится? Допустим, была книга Олега Куваева «Территория», и каждый советский мальчишка после прочтения мечтал стать геологом, открыть золотое месторождение в Арктике. Сейчас мы можем что-нибудь подобное сделать? Работает у нас вообще эта мягкая сила?

– В определённом смысле, да. Если что-то рекламировать, то люди действительно этому следуют, и за это сейчас взялись.

У нас большая, на самом деле, проблема с тем, что у нас наука плохо рекламировалась. Сейчас же у нас на государственном уровне усилилась популяризация науки. Последние лет пять и вправду наблюдается какой-то бум.

И это правильно, потому что школьник просто не понимает, что можно пойти в науку, что там хорошо, там всё в порядке, там можно делать карьеру и свою жизнь устраивать. Они просто про это не знают. Вот если им это долбить в голову десять лет подряд, они узнают и пойдут. И будет эффект.

Такая реклама, конечно, работает. Кроме создания инфраструктуры, выплаты денег, создания лабораторий, оборудования, зданий, действительно нужна реклама.

И одно без другого не работает. Нужно, чтобы было всё.

В советское время действительно была ориентация – геология, это был очень важный государственный проект. Советский Союз очень много получал от своих ресурсов: древесина в 30-е, золото в 40-е, нефть и газ в 70-е…

– Вы прошли долгий академический путь от физмата и стали океанологом. Как вы сами определяете своё призвание?

– Я уже далёк от физики и математики. Конечно, я океанолог, и, конечно, я в первую очередь географ. Океанология – это всё, чем я занимаюсь.

 

 Беседу вёл Дмитрий ТАРАСОВ

Автор фото – Дарья Осипова