Песни совести и отваги

Рубрика в газете: Меч ещё остёр, № 2021 / 19, 20.05.2021, автор: Василий Церенов (г. ЭЛИСТА)

Древняя горская легенда. В дни народного бедствия из-за гор пришёл певец с чонгуром. Он пел на языке, доступном героям. Слушая певца, безоружные обретали мечи, мужи – коней, старики – зрение. С его песнями в народе утвердилась честность. Песни, проникая в души людей, стали испытанием их совести и отваги. Люди объединились, осознав свою силу.
Другое предание. Юноша искал талисман – клык медведицы или коготок крота, которые, по народному поверью, предохраняют воинов от ран и гибели в бою. Долгими были его поиски. Отчаявшись найти искомое, он спросил у мудреца: может, такого талисмана и вовсе нет на свете, и его не стоит искать? «Есть, – ответил мудрец. – Люди правы. Есть талисман, творящий чудеса и предохраняющий в бою от смерти. Это не медвежий клык и не кротовый коготок, а отвага человека. Горе тому, кто, идя в бой, не захватил с собой этого талисмана. Будь храбр, не думай о смерти, и ты останешься невредимым!»
Так в дни войны, воодушевляя земляков, писал Эффенди Капиев, книгу которого я впервые взял в руки, будучи школьником. Моё внимание привлекли содержащиеся в ней горские притчи и поговорки, созвучные калмыцким произведениям этого рода. Я читал: «Если народ захочет, то и войлочный кол войдёт в землю». И тут же находил калмыцкий эквивалент: «Если народ попросит, то и небо наклонится». Сулейман, герой книги «Поэт», улыбается: «Стихи хороши короткие, а верёвка – длинная». Я вспоминал родную поговорку: «Речь хороша краткая, а верёвка – длинная». И таких параллелей в книге было много. Так я узнавал Дагестан.
«Поэт Сулейман! Четыре времени года окружает тебя поочерёдно своим сиянием: жёлтая осень, зелёное лето, белая зима, красная весна… Как мне ответить на вопрос – в чём твоё величие? Где начинается в тебе поэт? Каковы его качества?» – задавался вопросом Капиев. Ответы он нашёл в тысячелетней мудрости народа.
Сулейман в беседе с московским писателем говорит, что для поэта самое важное – это чувствовать время. Но в колокол времени, продолжает он, не так уж трудно попасть. Главное, чтобы песня звенела и пела в полёте. Песня хороша та, объясняет мудрый старец, которая зачата от дуновения ветра в сердце. Песня, зачатая не в сердце, а в голове, рождается мёртвой на позор поэта.
– Ветер, который бушует в сердце поэта, – это, очевидно, вдохновение. Чем оно питается, чем дышит? – спрашивает писатель.
– Вдохновение – не просто ветер, а горячий ветер, – восклицает Сулейман. – Он сжигает сердце. Его можно сравнить с пламенем светильника. Светильник горит, питаясь маслом, вдохновение же питается чистой кровью, и чашечка сердца для его пламени мала…
Сулейман прикуривает трубку. И, вытянув вперёд обе ладони, трёт их одну о другую, как бы оттачивая нож:
– Вдохновение – не только пламя, но и обоюдоострый кинжал, с которым поэты бросаются в рукопашную с самим собой. Он оттачивается в действии, в бедах и радостях… Кинжал в моих руках остёр, он не покроется ржавчиной, потому что я точу его на чёрном камне моей ненависти к прошлому и на красном камне моей любви к настоящему.
В новелле «Четыре притчи» Капиев так определил основные свойства поэта: не изменять совести, поступать прямо и честно, быть отважным и стремиться вперёд, «пусть каждая капля крови рвётся вперёд… А что касается страха перед случайностями, то лучше иметь в будущем свинец, чем золото в прошлом и ничего впереди!»
Речь в книге идёт не только о предназначении поэта, его творческих поисках, автор сумел подняться до высоких обобщений. За её героями возникает неповторимый образ народа. В известной степени книга Капиева стала предтечей «Моего Дагестана» Расула Гамзатова, который высоко ценил творчество своего земляка.
Расул Гамзатов писал, что Капиев воздвиг мост, прочно соединивший дагестанскую и русскую литературу. Читая книги писателя, нельзя не заметить, что его творческий стиль счастливо вобрал в себя традиции горской народной поэзии и великой русской литературы. Подтверждением тому книга «Резьба по камню», которую Капиев составил из собственных переводов бессмертных песен дагестанских горцев:

«Если б мной ты увлеклась,
Как тобой я увлечён, –
В самый знойный летний день
Льдом покрылась бы река.
Если б полюбила ты
Так, как я тебя люблю, –
В самый лютый зимний день
Лёд покрылся бы травой».

Эта книга стала вехой в истории не только дагестанской, но и советской литературы. О ней много написано. И всё же не могу удержаться, чтобы не привести здесь ещё один поэтический шедевр:

«Точно надпись на клинке
Брови чёрные твои.
Точно кровь на том клинке
Губы красные твои».

Началась Великая Отечественная война. По состоянию здоровья Капиев не подлежал призыву, но всеми силами рвался на фронт. Он мечтал работать во фронтовой газете.
В январе 1942 года Капиев впервые выехал на фронт. Он был командирован крайкомом партии в Ставропольскую кавалерийскую дивизию. Перед этим советские войска как раз выбили немцев из Ростова-на-Дону. «Каждая мелочь мне здесь дорога! Я не хочу возвращаться до тех пор, пока не почувствую, что напитался дымом и громом!» – писал он жене.

Поездка длилась около месяца. По возвращении Капиев слёг с тяжёлым обострением язвы. Как только полегчало, он отправился в поездку по станицам Ставрополья, аулам Карачая и Черкессии рассказывать об увиденном на фронте.
Немецкие войска стремительно наступали. «Вы правы, друг мой, – писал он весной 1942 года своему товарищу, – теперь одна у нас задача – устоять, устоять во что бы то ни стало! Тогда мы победим, тогда воспрянем! Я вижу многое и чувствую всё – поэтому и страдаю бессонницей, поэтому по ночам, когда остаюсь наедине с собой, слышу и ощущаю почти физически, как седеют мои волосы».
В середине ноября 1942 года, пережив очередной приступ болезни, Капиев выехал на фронт как специальный корреспондент «Дагестанской правды». Газета ждала материалов о земляках. Приведу запись из дневника Капиева тех недель: «К бронепоезду «Комсомолец Дагестана» в эти дни не так просто добраться. Он маневрирует на самой передовой, и, когда стремительный мотоцикл доставляет нас к нему, бронепоезд ведёт огонь по батареям врага… Бронепоезд покачивается, как корабль. Днём и ночью, подобно морякам в океанский шторм, бодрствует на нём команда. Вот они, одетые в меховые полушубки, широколицые, с плотными, налитыми силой плечами, молодые бойцы. Начиная от машиниста, кряжистого, с трубкой в зубах и в кожанке, рябого парня, и кончая командиром бронепоезда, все они молоды». Меня охватило тёплое чувство, когда я прочитал эти строки. В этом бронепоезде воевал Тюрбя Лиджи-Гаряев из Уланхольского улуса Калмыкии, в будущем известный педагог.
В частях наступающих войск Капиев встретил военных журналистов, которые пригласили его в газету Северо-Кавказского фронта «Вперёд за Родину». 27 ноября 1942 года его зачислили в штат редакции.
Фронтовые записи Капиева составили двадцать записных книжек. Стараниями его жены, Натальи Капиевой, они увидели свет и затем много раз издавались.
Капиев хотел документально запечатлеть войну в её разрушительных, трагических проявлениях и рассказать о подвигах, повседневном мужестве и поведении в быту людей, сражающихся с врагом. Иногда сомневался: «Хватит ли сил описать всё, что сегодня видел?»
Записи Капиева охватывают период 1942–1943 годов. Все действия происходят на юге России, всё знакомо и близко. Он шёл в наступление с передовыми частями наших войск, одним из первых входил в освобождённые сёла и станицы.
«Это был обычный, будничный день войны, – писал он о бое у Стародеревской под Моздоком. – Кто видел отлогое снежное поле в дыму и взрывах, встающее на дыбы? Кто наблюдал пляску смерти?.. Кто видел, как снаряд отрывает начисто ногу, и у человека, лежащего перед вами, вместо ноги торчит из мяса длинная берцовая кость?.. Кто слышал не звон отдельно летящей пули, а широкое, клокочущее шипение тысяч и тысяч пуль, летящих все в одном направлении, на вас, сидящего в воронке, будто это не пули, а сплошной поток свинца, несущийся над вами?..»
Бойцы морской пехоты после жёсткого штурма заняли станицу Эльхотово: «Там в дымящихся развалинах была найдена маленькая девочка, лет трёх, которая не могла от ужаса выговорить ни слова. Это была единственная живая душа во всей станице».
Капиев верен слову – не допускать в записях ни малейшей фальши, быть предельно точным и правдивым: «Даже одна строка, честно написанная сегодня, будет со временем ценнее и прекраснее многих книг».
Вот картина, которую видели многие, но до нас она дошла благодаря чуткому сердцу Капиева:
«…В стороне от дороги, в яме, сидит мёртвый пожилой боец. Восковое, бледное лицо опущено. Голова обвязана бинтом.
Войска идут, не обращая внимания на него, покидая эти места навсегда… А он остаётся сидеть в этой степи, в этой яме, никому не нужный, убитый…
Кто он?
И я думаю: а ведь у него, наверное, где-то семья, дети, жена, – ждут они отца своего и гадают, почему нет от него писем. Ждут не дождутся и не подозревают, что сидит отец их в бурунной степи, в яме – один, один…»
31 декабря 1942 года датирована следующая запись: «Великая и трагическая эпоха моя, тебе нет дела до песчинок, когда океаны вышли из берегов…» Хотелось бы верить, что личность солдата всё же была установлена и о его смерти сообщено родным.
Записи Капиева – это бесценные свидетельства очевидца и участника событий. В танковой атаке подбили нашу машину, танкиста убило на месте: «И он, мёртвый, вёл танк в расположение врага, за ним шли другие танки».
Порой дороги войны дарили встречи, от которых перехватывало дыхание. Двое крошечных ребят – один мальчик лет семи, другой лет пяти – тянули длинные самодельные сани с домашним скарбом. За санями с палкой в руке шагала трёхлетняя, посиневшая от холода девочка:
– Что везёте?
– Маму! – сказали дети виновато.
На санях лежала еле живая, измождённая женщина. Она была не в силах даже открыть до конца глаза. Она умирала…
Наблюдая израненные поля, вырубленные сады, Капиев приходил к мысли, что не только люди, но и вся природа переживает войну как величайшую катастрофу. Он видел плачущих коней, умирающих с голоду, замученных быков, потерявших матерей жеребят, расстрелянных кошек и собак. На коровах пахали и возили, верблюды, нагруженные боеприпасами, шли за обозом. Ласточки, прилетевшие весной, не застали своих гнёзд, дома, деревья сожжены…
Капиев, восточный человек, внимателен к бойцам разных национальностей, хотя война сплотила всех.
– Кто ты?
– Русский, – прошептал боец азербайджанской дивизии.
И это было его последнее слово.
Другого азербайджанца, исхудалого, заросшего бородой, он назвал братом и успокоил, что его, больного, не пошлют в атаку. Тот заплакал:
– Ай, спасиба, я матери своей напишу! Ты добрый человек…
Редкое мужество проявил безымянный автоматчик-казах, который пробрался к немецкому дзоту, прорыв нору в снегу: «Он полз много часов, перестав рыть, когда почувствовал твёрдый настил немецких окопов. Потом он неожиданно выскочил из снега, как дьявол из земли, и начал ножом и автоматом крошить растерявшихся немцев».
Упоминает Капиев и бойцов-калмыков. В январе 1942 года он беседует с полковником, подразделения которого перед этим освободили Ростов-на-Дону. Вдруг с шумом открывается дверь, в хату врывается холодный вихрь.
– Разрешите войти?
Коренастый тёмный калмык с приятным лицом, в чёрной дублёной шубе, с кнутом и в папахе протягивает полковнику пакет. Полковник хмурит брови, встаёт. И как по команде, все разом встают из-за стола.
В другой раз он встретил молодого, широкоплечего калмыка в полевом госпитале, осколком мины его ранило в переносицу.
Летом 1943 года Капиев по состоянию здоровья был признан негодным к военной службе. В январе 1944 года после неудачной операции его не стало.
«Фронтовые записи» Капиева нисколько не затерялись в обширной литературе о прошедшей войне. Это необыкновенно цельная, талантливая книга, сохранившая дыхание времени. В ней нет записи, которая не тронула бы ваше сердце. В каждой строчке бьётся живая душа писателя. По силе достоверности и боли переживания записи Капиева сопоставимы с фронтовыми дневниками Константина Симонова.
Капиев жил и писал на пределе совести и отваги. Его книги в полной мере сохранили портрет их автора, человека, который не мыслил себя вне испытаний, переживаемых народом. Он обладал счастливым даром быть нужным людям.

«Эффенди Капиев родился 13 марта 1909 года в древнем высокогорном ауле Кумух», – писала Наталья Капиева, не упомянув о существовании другого мнения.
«Место рождения писателя ещё не установлено точно», – отмечала Мариэтта Чудакова в монографии, посвящённой жизни и творчеству Капиева. «Одни пишут, что он родился в лакском ауле Аргаки, – продолжала она. – Такого «лакского аула» не существует. Другие утверждают, что он родился в «лакском ауле Кумух». Такой аул есть, но неизвестно, в нём ли действительно родился Капиев. Скорее всего, он родился в калмыцкой станице Аргаки: так, по крайней мере, утверждают его родные сёстры, самые осведомлённые на этот счёт из оставшихся в живых его родственников».
Родители Эффенди – мать Айшат и отец Мансур, гравёр и ювелир, – были родом из аула Кумух. Вскоре после свадьбы, в поисках заработка, они уехали, как писала Капиева, в «степи Ставрополья». Хайбат Джалалова, старшая сестра Эффенди, вспоминала, что с 1905 года их семья жила в Аргаки, что в Сальской степи.
Аргаки – это не станица, а калмыцкий хотон Оргахн (ныне – село Бага-Тугтун Яшалтинского района Калмыкии), селение, в котором в начале XX века размещалось управление Бага-Тугтунского аймака Большедербетовского улуса, в 1860 году вошедшего в состав Ставропольской губернии. Аргакин – так в документах русской администрации искажённо передавалось калмыцкое название хотона.
Хайбат Джалалова, видимо, не точна, утверждая, что их семья с 1905 года жила в Аргакине. Эффенди Капиев, который, по рассказам матери, установил дату своего рождения и немало знал о скитаниях родителей, отмечал, что их семья кочевала из селения в селение: «Отец делал трубки, кольца, пояса». Более подробна Хайбат: «Кроме перстней и браслетов, отец делал ещё особые трубки из серебра, – через них калмычки пропускали заплетённую косу. Трубки назывались «шеверлики» (по-калмыцки шиврлг – В.Ц.). Работы у отца всегда хватало…»
Сохранились сведения, что некоторое время их семья жила в селе Бислюрта, нынешней Воробьевке Приютненского района Калмыкии.
Мансур Капиев не знал отбоя от заказчиков. Пришёл достаток. С увеличением хозяйства и семьи Капиевы обосновались в хотоне Менгута Абганер-Гаханкинского аймака Большедербетовского улуса. В архивных материалах за 1912 год сохранилась запись, что в названном аймаке содержит торговую лавку Айшат Капиева. Вероятно, запись была произведена в отсутствие мужа, который нередко уезжал за покупкой материалов для ювелирной мастерской и торговой лавки или отправлялся по калмыцким хотонам продавать готовые изделия. На этот случай от выучил жену читать и писать по-русски.
Менгута – это родной хотон поэта Давида Кугультинова. В те годы, о которых идёт речь, старшиною рода был его дед Эмке Джамсунов. В селении насчитывалось свыше 100 дворов. Население было смешанным: в частности, в 1905 году проживали «4 мужчин и 3 женщины магометанской веры». Это, видимо, был Мансур Капиев с женой и своими работниками. Хотон исчез в период сталинской ссылки народа. Бывшие жители, их дети и внуки на месте селения установили памятный знак. Это в нескольких километрах от села Эсто-Алтай.
Семье Капиевых, по словам Эффенди, пришлось оставить и Менгуту. Произошло это так. Эффенди, любимец семьи, баловень, из-за забора дразнил верблюда, хозяин которого Адван (возможно, Адьян или Овьян – В.Ц.) отшлёпал мальчика. Судя по рассказу, Эффенди было около шести-семи лет. Мансур кинулся на обидчика сына и ранил того в руку. Разразился скандал. И Капиевы переехали в Аргакин (Оргахн), где Эффенди и его старшие сёстры пошли в школу, в которой учились калмыцкие и русские дети.
Мариэтта Чудакова сообщала, что в Аргакине у Капиевых «в 1906 году родился <…> первый ребёнок – дочь Умукусюм, а через два года – вторая дочь Гайбат, а через год после неё, в 1909 году – долгожданный мальчик». Предположу, что дети, скорее всего, родились в Менгуте, хотя Хайбат Джалалова утверждала, что рожать Эффенди мать ездила в Кумух. Путь неблизкий. Мне кажется, что в этой части воспоминания Хайбат подверглись редакции, хотя память у неё была прекрасной.
«Играли сельские ребятишки все вместе: русские, калмыки – и мы среди них, – вспоминала Хайбат. – Нравилось нам бегать в буддийских храм. Там стояли странные фигуры богов: фантастические существа с воздетыми руками, причудливые животные. «Это – бурханы», – объясняли нам девочки-калмычки. Нравились нам калмыцкие праздники-моления. Сколько на них съезжалось народу! Монахи с красными перевязками через плечо дули в огромные трубы. Звук был громкий, низкий. Эти трубы особенно поражали нас. Храмовые служки несли их вдвоём, держа на плечах. Труба, узкая с одного конца, всё расширялась, расширялась и заканчивалась раструбом, в который мог бы, кажется, залезть любой из нас… Храм был обнесён деревянным забором, и пускали туда только по праздникам. Когда храм был закрыт, трубы стояли под навесом, одетые в чехлы».
Храм был построен в 1912 году в честь 300-летия Дома Романовых и рассчитан на 300 человек. Великолепное здание хурула, цветные витражи которого привлекали всеобщее внимание, подверглось разрушению в 1933 году.
Характер Эффенди складывался в калмыцких хотонах. Он рос самостоятельным мальчиком. Часто твердил: «Вот подождите, дойду до края земли, залезу на небо, сниму солнце, луну, звёзды, посмотрю, из чего они выкованы? Из серебра или золота?» И он увёл сестёр в степь, догнали их вечером на конной линейке.
Однажды Эффенди вместе с Хайбат пробрался в храм и унёс оттуда буддийскую статуэтку. Сестре сказал, что спрячет бурхана и будет наблюдать, найдёт ли тот дорогу обратно? Во дворе у Капиевых стояла скирда. Эффенди забрался на неё и спрятал статуэтку в сене.
На следующий день монахи обнаружили пропажу. Поднялся переполох, раз бурхан исчез, видимо, чем-то разгневан. Эффенди то и дело бегал к скирде, проверяя статуэтку. Вечером он забрался на скирду и уснул. Родители кинулись его искать. Тут Хайбат расплакалась и всё рассказала. Родители известили монахов, те с почтением унесли статуэтку.
В начальную школу Эффенди пошёл вместе с сестрой. До школы было с версту. Ходить зимой по сугробам было трудно. Запрягали сани. Эффенди усаживал в них всех ребят, что попадались по дороге. Школа была трёхклассная, имелась всего одна классная комната, в которой стояло три ряда парт.
Эффенди неплохо рисовал. Учитель говорил отцу мальчика: «У вашего сына есть способности, его надо учить…» Учитель часто бывал в доме у Капиевых. Читал детям книги, играл на баяне, рассказывал различные истории.
Как-то зимой Эффенди чуть не утонул в проруби. Спасла его калмыцкая женщина, что пришла за водой. Она протянула мальчику коромысло и помогла вылезти из воды. Унесла его к себе и отогревала, пока в страхе не прибежали родители мальчика.
В семье Капиевых по-калмыцки говорили свободно. «И мы с Эффенди, – вспоминала Хайбат, – живя в Аргаки, говорили и по-калмыцки, и по-русски, ну, и на родном, лакском, конечно…»
В 1919 году Мансур Капиев решил вернуться на родину. Шла гражданская война, в степи бесчинствовали банды. Год добирались они до Темир-Хан-Шуры, нынешнего Буйнакска.
«История с бурханом вспомнилась во время Великой Отечественной войны, – рассказывала Хайбат. – Было это в Буйнакске. Мать как-то встретила в городе офицера-калмыка и привела к нам. Звали его Гриша. Эффенди долго с ним беседовал. Вспоминали нашу жизнь в Аргаки, вспомнили и этот случай и много смеялись». Это было осенью 1942 года, когда Капиев в очередной раз маялся от скрутившей его болезни.
Приступая к данной работе, я заказал в Национальной библиотеке Калмыкии однотомник Капиева. Страницы «Фронтовых записей» были испещрены различными пометками. Почерк показался мне знакомым. В конце книги стояли инициалы автора пометок «Ю.О.» Это был Юлий Оглаев, покойный, известный калмыцкий историк. Не сдержав эмоций, он оставил в книге следующую запись: «Итак, 19 января 1944 года завершил последнюю записную книжку и своё поприще этот замечательный дагестанский муж!»
Книги Эффенди Капиева долго будут волновать людей.