Пластилиновые люди

Рубрика в газете: Проза, № 2025 / 1, 10.01.2025, автор: Евгений ТОЛМАЧЁВ (г. Белгород)

 

Спасения надо искать только в себе самом…

А.П. Чехов

 

В рассказах своих Игорёк Трапезников воплощал сокровенные мечты, проживал неведомые жизни, реализовывал подавленные желания, спрятанные в отдалённых, сумрачных комнатах души, куда никто, вероятно, и он сам заглянуть не мог. Игорёк был наделён необычайно сильным воображением, а один из литературных семинаров, на котором молодых прозаиков напутствовала пожилая редакторша одного толстого журнала, убеждавшая, что не обязательно брать сюжеты для рассказов из жизни, мол, достаточно воображения, утвердил его в том, что воображения вполне достаточно, а знание жизни – это так…

Отец его был участковым в посёлке, «трусил» самогон. Из окна квартиры, расположенной в трёхэтажном кирпичном доме с красной крышей, виднелось зеркало пруда. По берегам торчали, словно скелеты вымерших животных, серые от влаги и времени обломки рыбацких мостиков. Зимой большой пруд был красным из-за несметного числа флажков браконьеров. Впоследствии, когда к Игорьку пришли литературные успехи, денежные премии, он с поэтической скромностью лгал друзьям-почитателям:

– Да что вы… Я из рабочего посёлка и отец мой рабочий.

Его мать работала учительницей русского языка и литературы в поселковой школе. Это была женщина утончённая, склонная к чрезмерным волнениям. Отец выпивал, но так, чтобы никто из посторонних не видел. Болел с похмелья. Игорёк испытывал смутное чувство, глядя на форменную фуражку, оставленную на подоконнике, рубашку с четырьмя звёздочками капитана, небрежно развешанную на спинке стула. И внутри что-то ворочалось, требовало ответов. Мать мешала похмельному шипучку, растворяя в воде соду и лимонную кислоту.

– Ну, сколько эту горькую можно пить? – сокрушалась женщина, качая головой. – Смотри, Игорёша, никогда не пей…

В рассказах Игорёк всегда представлял отца непьющим, сильным работягой, с жилистыми руками, широкой грудью, обязательно поросшей чёрными волосами, и почему-то в драных джинсах.

Любовь к литературе передалась Игорьку от матери. Она была его классным руководителем. Класса до девятого водила за ручку в школу. Когда выходили из глухого переулка на оживлённую улицу, следуя вдоль покосившихся изгородей, Трапезников, у которого уже пробивалась первая щетина, стыдливо вырывал липкую ладонь из цепкой руки матери. Женщина глядела на сына с укором. Прощала горячность юности. Игорёк старался маму не огорчать. Однажды случайно увидев в окно, как сын, воровато озираясь, закуривает, учительница так и ухнула в мягкое кресло. Трапезников учился прилежно, на лидерство в классе не претендовал. Сторонился бессмысленной, замешанной на первобытном чувстве и гормонах, борьбы. Страдал, слыша, как пацаны за глаза обзывают маму «квочкой». Выступить против кулаков, пропахших табачным перегаром, боялся. И поэтому терпел. Он отпустил длинные волосы, делавшие его похожим на художника.

– Игорёша, из тебя получится прекрасный учитель литературы! – напутствовала мать.

Душа звала на филологический, но крестьянский, практический ум направил Трапезникова в иное русло – на финансиста. Деды и бабки по обеим линиям происходили из крестьян. Игорёк гордился, что он – писатель. Первый в роду. Когда он усаживался за очередной рассказ, то волновался, казалось, что сердце трепещет где-то под кожей. Ему нравилось создавать литературу, это можно было сравнить с болезнью или расстройством. В рассказах его уважала шпана за «пацанское» слово, за наросты на костяшках. В рассказах Игорёк лишал девственности одноклассниц, всегда разодетых, как девушки лёгкого поведения. Лишал где-нибудь на каше, в парке, когда солнце ныряло в кровавый шрам горизонта. То, что он считал литературой, давало ему то, чего не было в жизни… Рассказы, выходившие в литературных изданиях, повествовали о том, как Игорёк разгружал вагоны вместе с бывшими уголовниками. Пил с ними дешёвую водку, рассуждая о цене человеческой жизни, о смерти, случае в судьбе. Со страниц первой книги хрипели сидельцы, оголяя сизые дёсны, несло самогоном, доносились звуки выстрелов. В рассказах Игорёк познал жизнь городских низов, жалкое её течение в смрадных общежитиях, в которых жили дешёвые …  – девушки, приехавшие покорять город, дорвавшиеся до свободы, которая сплошь иллюзия, мираж над железнодорожным полотном в знойный июльский день.

Но это мы забежали вперёд. Когда Игорёк поступил в университет, то вознамерился поселиться в студенческую общагу.

– Ни за что! – заохала мать. – Ты там пропадёшь! Ты не знаешь, какие ужасы творятся в студенческих общежитиях. Эта жизнь не для тебя, Игорёша…

– И в общагах люди живут, – пытался возразить сын, чувствуя, как незнакомая, полная тайн и открытий жизнь вот-вот поманит его.

– Тебя обижать будут! Я не хочу, чтобы моё сердце из-за волнений состарилось раньше времени.

Все годы учёбы родители оплачивали Игорьку квартиру, располагавшуюся поблизости от университета. Первый случайный сожитель, парень лет тридцати по фамилии Кораблёв, работавший в автосервисе, с невыкисаемой грязью под ногтями, по пьяни ударил Игорька по лицу, когда тот вздумал его учить литературному русскому языку, средствам выразительности. Пока Корабль храпел, раскрыв пересохший рот, похожий на внутренности пресноводной ракушки, Игорёк втихаря набил вещами две сумки. Ушёл навсегда. Тенью спускаясь по лестнице, Трапезников даже всплакнул от непрошеной, липкой мысли:

– Наверное, так жёны бегут от мужей-деспотов… Ладно, Корабль, ты ещё нарвёшься на свой айсберг… Большому кораблю – большая торпеда.

С тех пор Игорьку с соседями везло. Обычно это были мало приспособленные к жизни, хилые, женоподобные ребята. Плыли по течению реки, имя которой – судьба, словно щепки. А куда – не знали… Не было у них никаких мнений, житейского опыта. Круг представлений о жизни сводился к шаблонным фразам из интернета, изречениям из сериалов. Пластилиновые люди.

 

 

… Первую премию Игорьку принёс рассказ о жизни солдата. Герой – альтер эго автора добровольцем ушёл воевать. Как-то Игорёк ехал в родной посёлок на автобусе. Через проход сидели женщины, почти старухи, в дешёвых стёганных пальто и дутышах. Наблюдательный, с цепким слухом молодой писатель, вынул из ушей вакуумные вкладыши, из которых красивый столичный голос читал Пелевина. Он узнал из разговора, что женщины добровольно ездили работать то ли сиделками, то ли уборщицами в городскую больницу, ставшую госпиталем для солдат.

– Господи, сколько их молодых израненных, – рассказывали сердобольные женщины. – Сегодня один сердешный помер, пока я палату мыла… И городские эти… Всё конфеты приносят. Да что это вам детский сад!? Вы бы им лучше колбаски купили! Мне один солдатик дал пятьсот рублей, чтобы на все сосисок в тесте купила. Деньги у них есть, хоть это радует.

За окнами автобуса чернела непроницаемая, колючая декабрьская мгла. Страдающие бессонницей фонари бросали на скользкую дорогу жидкий свет, жёлтая луна острым глазом вампира следила за бежавшим посреди заснеженных полей автобусом.

…Игорёк часто видел в скоплении машин, проезжающих по проспекту, тёмно-зелёные «пазики» с красными крестами, но не знал, в какой больнице развернули госпиталь. Странное дело, то, что его герои считали ценным, было для него чем-то не из жизни, чем-то существующим лишь по форме.

Была у Игорька безответная любовь – однокурсница Даша Мясищева, из интеллигентной семьи. По-дружески (для неё) проводил несколько раз домой после занятий. За Мясищевой тянулся шлейф дорогих духов. Захлопнулась входная дверь квартиры. Стало тихо. Казалось, что в подъезде обрывки шлейфа болтались на перилах. Игорёк обожал этот пьянящий аромат. В трёхкомнатной квартире сталинского дома с лепниной трещал под сотнями художественных книг высоченный гарнитур из карельской берёзы. Гарнитур задыхался от пыли. Книги, словно приросли к кирпичам стены. Дашу родители всегда хвалили, называли «умненькой». Выросшая в атмосфере всеобщего обожания Мясищева уверовала в свой незаурядный ум, исключительность… Во время семейного застолья, то ли подвыпивший дядя, то ли тётя подшофе сказала:

–  Обожаю Анатолия Папанова – мой любимый актёр! Дашенька, ты, наверное, тоже его любишь?

Мясищева недоумённо таращила разноцветные глаза. Правый был чайного цвета, левый – светился лукавым зелёным светом.

– Дашенька, ты не знаешь Анатолия Папанова? А Евгения Леонова или Андрея Миронова знаешь?

– Зачем мне это нужно? – хмыкала Мясищева, гордо вскинув красивое лицо с высокими скулами.

– Ну, как же?! Знать этого неприлично!

– Я учусь на финансиста. Мне эти ваши Папановы не нужны! – тряхнув блондинистой шевелюрой, парировала Мясищева.

– Вот же поколение, – оскорбился то ли подвыпивший дядя, то ли тётя подшофе. – Как мышки в клетках, – здесь моя кормушка, там туалет, там колесо… А что за пределами клетки им неинтересно и неизвестно. Знай себе – лазь в одну дырку.

– Ну, хватит вам, родня, – примирительно заговорил Дашин папа, главврач. – Дашенька сто баллов по экзамену набрала.

– Сыграй-ка, солнышко, нам что-нибудь, – подхватила красиво полная мама, глядя на дочь с обожанием.

Мясищева отказывалась, но, поломавшись, гордо села за пианино, словно на трон, чтобы восхитить. Она была уверена, что пришла в этот мир, чтобы восхищать. Из-под длинных пальцев с чёрным маникюром вырывались нестройные сомнабулические звуки «Лунной сонаты». Друзьям Даша хвалилась, что блестяще играет на пианино. Признаться, таких «выдающихся» музыкантов на Руси миллион и больше. Мясищева участвовала в группе на манер уличных музыкантов, которых можно встретить на Невском. Но те хотя бы мастеровитые. Эти же… Её парень Валера, двухметровый, тучный сынок состоятельных родителей, брал два аккорда на гитаре. В течение дня он раза два захаживал в университетскую столовую, чтобы поддерживать жизнедеятельность своего большого организма. Мясищева неистово била по клавишам синтезатора, пела, вернее «пева». Дикция была ущербная. Однажды Даша с восторгом рассказывала друзьям, как в парке увидела сову:

– В евовых ветках сова сидева.

Какой-то низкорослый, сутулый тип терзал струны бас-гитары. Позади молотил, как по медному тазу, коряво подражая барабанщику Ларсу Ульриху, основатель группы. Такой подобрался коллектив. Нравилось собирать в социальных сетях сотни «лайков» под фото с выступлений на парковках. Несколько раз Игорёк оказывался в компании друзей Мясищевой. То в пиццерии, то в кофейне. Друзья шумели, веселились. Трапезников чувствовал себя инородным телом, но ему хотелось быть причастным к обществу местной богемы. По обыкновению, друзья говорили о том, о чём говорят представители этой самой богемы, а после по какому-то странному течению мыслей принимались ругать власть, начиная от президента и заканчивая местными чиновниками. Судили о власти свысока, не стеснялись в выражениях, за крепким словцом в карман не лезли. Игорёк удивлялся – почему они недовольны!? Ведь у них есть всё!

«У вас свои квартиры, дома! Максим, директорский сынок, вообще на «Камаро» ездит, что вам не так? – внутренне изумлялся писатель. – Надо вас всех на завод, на свиноферму. Тогда узнаете жизнь!»

Он порвал бы с этой братией, но Мясищева… Страшно ревновал её и к Валере, и ко всей компании. В общении с приятелями принимался сильнее давить на своё «пролетарское происхождение». За это получал град насмешек.

– Да если бы не так называемые пролетарии, то вам и пожрать нечего было! Подохли бы с голоду! – горячился Игорёк.

Холодная часть рассудка наседала на писателя:

«А чем ты лучше? Что ты сделал? Такой же инфантильный, привык жить на всём готовом…»

Игорьку хотелось переменить свою жизнь, делать что-то простое и значительное, стать человеком труда, а не потребителем. Вероятно, причиной этого было желание возвыситься над наглыми, довольными приятелями.

Игорёк презирал Валеру. Жгучая ненависть хватала писателя за трепетное сердце горячими когтистыми лапами. Не понимал Игорёк – что стройная, красивая Даша нашла в этом мешке, ездившем на малолитражке «ситроен»? Когда Валера усаживался в серебристую машинку, складывалось впечатление, что он надевает на себя продукт французского автопрома. Мать Валеры была замом губернатора, отец – владельцем охранного предприятия.

– Валера, как маньяк, играет в волейбол! Каждый день на волейболе, – хвалилась Мясищева друзьям.

Игорёк не мог вообразить, как этот толстяк, который себя едва носит, может играть в волейбол, высоко прыгать, ловко падать? Валера по несколько раз в год возил Мясищеву то в Будапешт, то в Сочи, то в Таиланд. Мясищевой нравилось собирать сотни лайков и восторженных комментариев, отдающих завистью, под фото в социальных сетях. Одно из совместных фото, на котором сытые, довольные шли по песчаному пляжу, Мясищева подписала так, скачав текст псалма из интернета:

«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной». «Ты» – это, стало быть, Валера. «Долина смертной тени», стало быть, пляж курортного тайского города. «Зло» – это, наверное, когда родители денег на карту не сбросили.

У инфантильных людей есть черта искажать всё, даже саму Правду, делать из неё то, что делают мухи из картины…

Не нравилась Даше своя фамилия.

– Эта дебильная буква «щ», – презрительно кривила полные губы Мясищева.

… В социальных сетях нареклась «Дарьей Дэрроу». Мясищевой казалось, что она настоящая светская дива. Игорёк страдал. Вероятно, любил он тайно Мясищеву, готов был ждать, когда прозреет и выберет не деньги, а талант. Мясищева изредка ставила небрежный «лайк» под крикливым, тщеславным постом Игорька об очередной публикации в литературном журнале или победе в конкурсе.

Со временем он всё глубже, как гарпун в китовый жир, уходил в мир фантазий. Мир воображения распахнул навстречу Игорьку тёплые объятия, играл с ним, как с дитятей. Он работал удалённо из квартирки, купленной родителями в старом доме на Вокзальной, в этом районе города бродило по переулкам эхо семидесятых. Мясищеву притягивало всё мистическое, таинственное – гадания, ритуалы язычников, страшные сказки. На Хэллоуин во время очередного «парковочного» концерта предстала в образе «смерти» – в маске и чёрной накидке. Наверное, причина в левом глазе, лукаво пылающем зелёным огнём. Родители купили Даше квартиру в новостройке. Ремонт от застройщика не понравился. Мясищева обнаружила независимость и незаурядный вкус, заказав ламинат чёрного цвета. И такую же раковину с унитазом. В коридоре друзей встречала настенная лампа, напоминающая кисть из анатомического музея. Кофе Мясищева пила из кружки, выполненной в виде черепа. Еду заказывала на дом. Всепоглощающей идеей, затмившей ненадолго встречи с Валерой, стал поиск чёрной кошки по объявлениям.

– Хочу, чтобы у неё быв чёрный нос и чёрное нёбо, – мечтательно вздыхала Мясищева.

Долгожданную кошку назвала Ночью. После начала самостоятельной жизни Мясищева редко навещала родителей, с матерью общалась в социальной сети. Мать стремилась оградить дочь от чертовщины, как бы ненавязчиво слала поздравительные открытки с православными праздниками. За это угодила в чёрный список.

…Мясищева уехала в Москву – работать удалённо. Работать удалённо можно было бы даже, проживая на хуторе Ялдовино, но хотелось «диве» хлебнуть столичной жизни. В столицу потянулся Валера – оплачивать квартиру. Прошёл год, может, больше. И совместные фото со страницы «Дарьи Дэрроу» исчезли. Игорёк, мониторивший виртуальную жизнь возлюбленной, испытал чувство, которое испытываешь, окунувшись в море после суток пребывания в душном вагоне. То ли в среду, то ли в субботу Мясищева написала Игорьку, что «любовь дала трещину», что скоро вернётся в родной город. И вскользь намекнула на возможность встретиться… У молодого писателя закружилась голова. Мясищева, подумав, добавила сообщение, словно выстрел в сердце:

«Мы можем встретиться?»

«Вот так и падают в обморок. Наверное, дьявол придумал любовь…» – подумал Игорёк, отшатнувшись от экрана ноутбука.

Он потел, как тучная женщина в автобусе жарким днём. Несколько дней Трапезников напряжённо обдумывал возможные перспективы, не отвечал. Воображение рисовало то безудержную страсть, то тихую семейную жизнь. Вот они вместе жарят мясо с луком на большой чугунной сковородке. Пахнет жареным, пахнет внезапно оборванной жизнью свиньи. Хотя вряд ли Мясищева любит лук…

«А не пойду ли я ко дну? – волновался Трапезников, встряхивая густой шевелюрой. – Это же придётся жить для неё, для её прихотей…»

В томительные минуты, когда сомнение наваливалось тяжёлыми, как у борца, объятиями, Трапезников вдруг вспомнил один из своих рассказов. Пожалуй, немногий из жизненных, без вездесущего «ячества», неопубликованный, забытый. В нём рассказывалось о парне, работавшем на стройке (история сына Игорьковой крёстной). Жил строитель в городе на съёмной квартире. Жил с девушкой, которая устраивала сцены из-за поездок к родителям по выходным. В один из роковых дней строитель соскользнул с лесов. Мать держала его за холодную руку. Девушка, захватив пожитки, утрамбованные в розовый чемодан на колёсиках, и кошку с ошейником, сбежала к родне. Навсегда. Сколько Игорёк себя помнил, всегда он был один. Не было у него настоящей, взаимной любви. Одиночество неотступно следовало по пятам, как медведь-людоед под покровом ночи, отзывалось холодком в груди. Но вдруг свет раскалённого до бела солнца озарил судьбу одинокого писателя, и медведь-людоед потерял его из виду, в бессильной злобе страшный зверь ревел во мрачной чащобе и драл загнутыми когтями корявые стволы деревьев.

«Но когда-то ведь должна настать пора вырваться из своего футляра.., – рассуждал писатель. – Не буду же я всё время один!? Девка сама в руки идёт».

Он удалил Мясищеву из друзей. Это была последняя нить, связывавшая его с прежним легкомысленным прошлым. Как был уверен в то мгновение, удалил навсегда из своей жизни, которую с трудом, но переменил. За время, пока Даша наслаждалась столицей, Игорёк устроился на завод. Сначала учеником наравне с ребятами из ПТУ. Инфантильность, приверженность узким, приземлённым интересам, как ржавчина, поразила многих из них. Это стало неприятным открытием для молодого писателя. Наставником Игорька был Иван Петрович по прозвищу Полкан. Когда-то он служил в милиции и непредумышленно убил. Шесть лет провёл на «красной зоне» где-то на Урале. Работа на заводе, рядом с персонажами своих ранних рассказов, с которыми на бумаге он был одной крови, оказалась трудным испытанием, и Игорёк забрал трудовую. Внутренний обличитель наседал на Игорька:

«Ты хотя бы в творчестве не ври…Созидай своим умом, не обязательно гайки крутить!»

Несколько минут в волнении он ходил по комнате, в лакированной поверхности бордового гарнитура совдеповской поры отражалась упитанная, фигура, а после отправился в магазин. Чувство новизны, облегчения увлекало Игорька по улице. Прошлое с его волнениями казалось далёким, незначительным, как сжавшаяся в огне бумага. И необъяснимое ощущение, словно его миновала шальная пуля. Вдруг на кассе, когда полная женщина пробивала сосиски, кетчуп и хлеб, в мозгу Игорька тоже что-то пикнуло… Торопливо побросав покупки в измятый пакет, он поспешил выйти в интернет с телефона и, увидев, что Мясищева ничего не заметила и не отписалась, с трепетом вернул её в друзья.

… Они стали встречаться. Даша не захотела жить в Игорьковой квартире, где, как ей казалось, обитал дух прошлого – обстановка старая, такая же посуда, выгоревшие обои. Никакой роскоши. Несколько дней Игорёк прожил у неё. Он чувствовал себя так, словно его насильно заставили напялить чужую одежду не по размеру.

«Да, любовь она разная… У нас с ней такая, – успокаивал сам себя писатель, глядя на спящую Дашу. Её густые волосы потоками разметались на подушке, будто и во сне она мчалась навстречу бурной жизни, полной наслаждений. – И для чего ей дана эта красота? Чтобы не вылезать из клубов, есть, пить?»

Получив долгожданную премию за победу в конкурсе, счастливый Игорёк пригласил возлюбленную в ресторан. Конечно, не в самый дорогой. Даша была неприятно удивлена тому, что премия победителя составила всего лишь тридцать тысяч деревянных…

– Хм…Не понимаю, почему вам так мало платят? – самовластно изумлялась Мясищева, потягивая красное вино из бокала. – Я думала, что писательские премии серьёзнее. Смысл тогда быть писателем…

– Да какой там серьёзнее… Но я пишу для души. Никем другим не могу быть. Вся моя дистанционная бухгалтерия – это ради физического существования. Главное – трудиться, не обязательно физически. И вообще, писатель должен страдать, – улыбнулся Игорёк, но глаза его глядели из-под массивного лба виновато.

Мясищева осуждающе хмыкнула.

По пути из ресторана, в парке произошло то, чего Даша не могла ожидать. Она была потрясена! Двое бомжей, завидев Игорька, радостно, как дети, замахали красными, псориазными руками и едва ли не бегом поспешили навстречу. Игорёк им обрадовался.

– Я тут понемногу помогаю им, скрашиваю их существование, – по пути без гордости объяснил писатель.

– Как помогаешь? – проговорила Мясищева. Она чувствовала себя так, будто её окатили помоями.

– Ну, как… То сосисок куплю, то булку, как-то арбуз покупал. Ну и выпить, конечно, просят купить, куда ж без этого…

– Ты тратишь на этих деньги?! – вытаращила разноцветные глаза Мясищева и широко зашагала от остолбеневшего Игорька, стуча каблуками.

Писатель стал своим для несчастных, полусумасшедших людей. Для окрестных бомжей он покупал продукты, ничуть не сожалея о потраченных деньгах. Когда Игорёк покупал водку, то ему становилось не по себе, словно из прозрачной бутылки с ехидной, плотоядной ухмылкой глядело само зло. Один из бомжей был в прошлом успешным музыкантом, смерть безвременно забрала его жену в мир загробных теней. Пианист завёл дружбу с горькой и потерял себя… Бомжи рассказывали Игорьку о своей жизни, и он написал пару рассказов. Получалось правдиво.

Любовь вскоре расстроилась. Даша стала встречаться с Максимом, который катал её на «Камаро», платил за неё в ресторанах, кофейнях. Молодые люди наслаждались жизнью днями и ночами. Порошок цвета первого снега, будто приправа к их необузданной любви, даровал неописуемый восторг, свежесть… Игорёк страдал. Каждый не отвеченный звонок, каждое проигнорированное сообщение прибавляли веса гнёту, лежавшему на его сердце. Что-то возвышенное внутри нашёптывало, мол, напрасно он повёлся на красоту внешнюю, что не его это путь, но Игорёк ничего не мог поделать.

«Забудь её, забудь, пропадёшь ведь! Спасение в тебе самом…» – сопротивлялось внутри что-то чистое, возвышенное.

Но Игорёк стал, словно пыльным мешком прибитый. В социальной сети он со жгучим волнением наблюдал за сытой, искрящейся, как новогоднее шампанское, жизнью Даши и Максима. И люто ненавидел. Эта ненависть сильнее привязывала его к Мясищевой, заставляя жить не своей жизнью. Игорёк, чувствуя себя оскорблённым, переступив через гордость, писал в социальной сети Валере, стремясь выведать, что же нужно этой красивой, капризной девушке? Но Валера читал его сообщения и обиженно молчал. Игорёк приходил в клуб, приземистый, чем-то похожий на гробницу или мавзолей. В клуб, в котором часто тусовалась его возлюбленная и бывшие приятели. Он неотступно, назойливо таскался за Мясищевой, пытаясь поговорить, в очередной раз объясниться, но Даша издевательски смеялась, а Максим глумился над ним, называя «тряпкой», «ничтожеством». Из мрака отдалённого угла Игорёк жадно следил, как чуть хмельная Даша играла на бильярде, как изящно с неистребимым желанием нравиться склонялась над столом, как ненавистный Максим чувственно придерживал её за покатые, манящие бёдра. Одурманенному иллюзиями писателю почему-то казалось, что шар, залетевший в лузу, – это его судьба… Они приближались к какому-то страшному концу, ненасытный водоворот необратимости силой увлекал их. В конце ноября, ночью, на землю лёг первый снег. Максим, находящийся во власти гибельной эйфории, иллюзий на своём роскошном жёлтом «Камаро» под равнодушно глядящей камерой наблюдения переехал Игорька. В это время в парке, где писатель часто встречался с бомжами, было тихо, бело, покойно. Спали нездоровым сном бомжи в сыром подвале, наверное, несчастным снилось, как Игорёк приносит им варёнку. Далеко во мгле дрожал в окне дома с красной крышей тёплый свет – мама Игорька проверяла тетради учеников.