Почему органы с подозрением относились к Литмузею

№ 2025 / 45, 13.11.2025, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

До сих пор среди историков нет единства в том, с какого момента вести историю Государственного литературного музея (ГЛМ). Часть учёных предлагают за точку отсчёта брать 1921 год, когда в Москве открылся музей Чехова, вошедший в 1954 году на правах отдела в ГЛМ. Но чеховский музей тоже возник не на пустом месте. Базой для него стала открывшаяся в 1912 году при Румянцевской библиотеке комната Чехова (сестра писателя тогда передала библиотекарям часть семейной коллекции, поставив условием организацию музея брата, но под полноценный музей оказалось сложным сразу найти отдельное здание).

К слову, в 1921 году энтузиасты-словесники хотели открыть ещё и музей Достоевского – на основе существовавшей в Историческом музее мемориальной экспозиции. Но помещение для него – бывшую квартиру Достоевских в одном из флигелей Мариинской больницы – было выделено лишь через пять лет, и потом два года ушли на ремонтные и прочие работы.

Однако чёткого плана по выявлению и изучению архивов русских классиков наши чиновники долго не имели. Все работы в этой области проходили бессистемно и от случая к случаю. Ну да, в 1928 году нарком просвещения Луначарский помог бывшему управделами Совнаркома РСФСР Владимиру Бонч-Бруевичу совершить поездку по Европе в поисках архивов великих русских писателей. Но много ли от этого было толку? Ведь подобные работы следовало вести не на голом энтузиазме, а планомерно, с привлечением экспертов и при наличии немалых средств.

 

 

Весной 1931 года Бонч-Бруевич убедил нового наркома Андрея Бубнова создать Комиссию по выявлению находившихся за границей памятников литературы и искусства народов СССР. За этой комиссией правительство даже забронировало валютный фонд в размере 3000 рублей золотом. Но сразу возник вопрос: а где будут храниться и изучаться закупленные за рубежом уникальные предметы и рукописи. Так возникла идея организации Центрального литературного музея. 23 мая 1931 года Бубнов подписал приказ о создании Комиссии по устройству этого музея, представителем которой он назначил руководителя Главнауки Ивана Луппола. Но уже через год Бубнов всё переиграл: он сам возглавил эту комиссию, сделав своим заместителем Бонч-Бруевича.

Комиссия просуществовала два года. 3 июля 1933 года она постановлением Совнаркома РСФСР была преобразована в Центральный музей художественной литературы, критики и публицистики. А Бонч-Бруевич был назначен первым директором этого учреждения.

Бывший управделами Совнаркома сразу вовсю развернулся. Правда, приоритет был у него прежним – выявление и покупка культурных ценностей прежде всего за рубежом. Благодаря своим связям в верхах он получил доступ к большим деньгам. В Европе в поисках сокровищ ему стали помогать практически все наши полпреды. Особенно старались полпреды в Великобритании Иван Майский, в Чехословакии – Александр Аросев, во Франции – Валериан Довгалевский, в Польше – Владимир Антонов-Овсеенко, в Болгарии – Фёдор Раскольников и в Швеции – Александр Коллонтай. Одновременно Бонч-Бруевич наладил тесные связи и со старыми русскими эмигрантами.

Но как раз эти связи бывшего управделами Совнаркома насторожили чекистов. Они, во-первых, установили наблюдение за большинством сотрудников нового музея, а во-вторых, выяснили, на что именно тратились выделенные государством средства.

16 апреля 1934 года заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов доложил Сталину, что Центральный музей художественной литературы, критики и публицистики превратился, по сути, в базу по оказанию за счёт государства материальной помощи бывшим белоэмигрантам, церковникам и прочим неблагонадёжным людям. В качестве примеров он привёл истории с приобретением архивов и рукописей писателей А.Белого и М.Кузмина, бывшего генерала Джинковского, а также других сомнительных, по его мнению, авторов.

«Музеем, – возмущался один из главных чекистов страны, – приобретена за 10 000 руб. рукопись романа А.Белого, запрещённого к печатанию по цензурным соображениям. Выгнанному ОГПУ сыну быв. собственника железной дороги и помещика Мамонтову уплачено за старые ненужные музею архивы 7000 руб. Жене сосланного Петрова-Званцева уплачено 4000 руб. за аналогичные архивы. Графам: Комаровскому, Олсуфьеву, Шереметьеву и графине Барановой уплачено до 10 000 руб. за непредставляющие для музея никакой ценности предметы. У быв. дворянки Бартеньевой (сын сослан за активную к.-р. деятельность) куплены 15 листов гравюр по 100 руб. за лист» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, лл. 5–6).

Агранов сообщил, что музейное руководство особо даже и не скрывало, что покупало какие-то вещи у бывших дворян и близких им людей не потому, что они представляли какую-то ценность, а прежде всего из-за их сложного материального положения. В подтверждение этого он привёл собранные агентурным путём высказывания музейных работников. В частности, Агранов в своей записке процитировал фрагмент сделанного старшим научным сотрудником музея Ильинским заявления бывшей камер-фрейлине Ермоловой:

«Мы считаем своим долгом, как можно шире развернуть помощь нуждающимся из быв. аристократии. Мы хотим оставшиеся деньги в течение декабря разбазарить как можно продуктивней. Если Вы знаете, кто из Ваших знакомых нуждается и желает продать вещи – пусть придёт в литературный музей, мы заплатим хорошие деньги».

Как выяснили люди Агранова, музей поддерживал не только те сомнительные элементы, которые после событий 1917 года остались в нашей стране, но и белоэмигрантов.

«Приобретением материалов за границей, – сигнализировал Агранов Сталину, – занимается руководитель фондовой комиссией музея Цявловский» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 7).

По данным чекистов, комиссия Цявловского потратила на закупки архивных материалов в Европе пять тысяч рублей золотом.

В общем Агранов подводил в своём докладе к тому, что в музее литературы окопались если не явные враги, то симпатанты старому режиму.

«Научные сотрудники и консультанты музея, – доложил он, – состоят исключительно из людей, антисоветски настроенных, связанных в прошлом с аристократическими слоями царской России».

Агранов приложил к своей записке список из семи таких сотрудников. Приведу его полностью:

«1) Цявловский М.А. – бывш. дворянин, литературовед, пушкинист, один из редакторов юбилейного издания сочинений Л.Толстого, старший научный сотрудник и фактический руководитель фондовой комиссии музея, к соввласти относится враждебно.

2) Ильинский И.В. – старший научный сотрудник музея, бывш. дворянин, толстовед, в 1925 г. был репрессирован органами ОГПУ за активную контрреволюционную деятельность, автор контрреволюционного памфлета «Марксиада», напечатанного за границей.

3) Чулков Н.П. – бывш. дворянин, зав. архивным п/отделом музея, переводчик и специалист по генеалогии, характеризуется как а/с настроенный.

4) Бахрушин Ю.А. – член фондовой комиссии, сын бывш. крупного купца и театрального деятеля, специалист по иконографии и быту 19-го столетия.

5) Муравьёва М.Г. – старший научный сотрудник, быв. дворянка, дочь царского министра Зенгера, родственница Цявловского.

6) Соколов Ю.М. – член фондовой комиссии, бывш. дворянин, профессор по фольклору, в 1933 г. был репрессирован ОГПУ за контрреволюционную деятельность.

7) Гудзий Н.К. – член фондовой комиссии, быв. дворянин, толстовед, а/с настроенный» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 8).

Агранов предложил Сталину очистить музей от чуждых элементов и укрепить руководство.

 

 

Прежде чем принять какое-либо решение, вождь дал указания, во-первых, разослать записку Агранова всем членам и кандидатам в члены Политбюро, а также Культпропу ЦК провести тщательное обследование работы данного учреждения. Увиденное привело партаппаратчиков в ужас.

4 мая заведующий Культпропом ЦК Алексей Стецкий внёс в Кремль три предложения. Прежде всего он высказался за закрытие обследованной им организации.

«Предложить <наркому просвещения РСФСР> Бубнову, – написал Стецкий, – ликвидировать этот музей».

Во втором пункте партаппаратчик наметил состав ликвидационной комиссии:

«Б.Волин (председатель), Ф.Кон, Еголин, Стоклицкий и представитель прокуратуры».

Этой комиссии он хотел поручить передачу всех экспонатов в музей литературы при библиотеке им. Ленина. И третьим пунктом Стецкий предлагал:

«поставить на вид т. Бонч-Бруевичу за то, что он не проявил в качестве директора Центрального Музея Художественной литературы необходимой большевистской бдительности и допустил расходование средств Музея не по назначению» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 3).

Но и после этого Сталин, в других случаях очень скорый на расправу, спешить не стал. 26 мая Политбюро постановило:

«Поручить комиссии в составе т.т. Жданова, Стецкого, Агранова, Рабичева, Волина, Бубнова и Бонч-Бруевича обсудить вопрос о центральном музее художественной литературы, критики и публицистики в целом и внести свои предложения как по существу его работы, так и по вопросу о целесообразности его существования в дальнейшем.

Срок работы комиссии – 2-х декадный. Созыв комиссии за т. Ждановым» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 1).

Жданов почти во всём поддержал Стецкого. По его докладу Политбюро 26 июня постановило:

«Центральный музей художественной литературы, критики и публицистики ликвидировать, слив его с литературным музеем при библиотеке им. Ленина и утвердив директором музея т. Бонч-Бруевича» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 10).

Но в чём Жданов не сошёлся со Стецким? Он настоял на том, чтобы Бонч-Бруевич, которому только что «поставили на вид», возглавил музейную структуру при Ленинградской библиотеке.

Кстати, Политбюро одновременно сократило отпуск средств на приобретение музейных материалов до 150 тысяч рублей.

Надо отдать должное Бонч-Бруевичу. Несмотря на оказывавшееся на него давление со стороны ОГПУ и Наркомпроса, он, по сути, лишь поменял в своём учреждении вывеску, а так почти всё и почти всех сохранил, включая помещения и штаты, а главное – не изменил подходы к музейной деятельности и продолжил собирать с миру по сосенке литературные материалы.

Когда опала прошла, Бонч-Бруевич обратился за помощью к председателю Совнаркома СССР Вячеславу Молотову. Дело в том, что после убийства Кирова власть приступила к массовой высылке из Ленинграда всех неблагонадёжных людей. Но ещё до высылки некоторые бывшие аристократы из-за страха быть арестованными стали уничтожать семейные архивы.

«Я знаю, – сообщил 16 апреля 1935 года Бонч-Бруевич Молотову, – что недавно, например, одна 80-летняя старуха, дочь известного драматурга Потехина, современника Островского, уничтожила всю переписку к нему, где было много писем сотрудников «Современника», «Отечественных записок», в том числе Тургенева, Некрасова и многих других. Также имеются сведения об уничтожении интереснейших дневников и переписки Каульбарса. Уничтожена пачка 72 письма Тургенева и т.д. и т.д.» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 18).

К слову, Бонч-Бруевич хотел лично сам выехать в Ленинград для закупки новых коллекций.

Первым поступившее в правительство письмо рассмотрел нарком внутренних дел СССР Генрих Ягода.

«Предложения Бонч-Бруевича правильны, – доложил он 19 апреля Молотову, – но считал бы нужным не посылать его одного, а совместно с представителем от Культпропа ЦК ВКП(б) или кого-либо от Совнаркома».

Молотов тогда запросил Стецкого.

«Послать Бонч-Бруевича стоит, – сообщил тот своё мнение. – Но ему надо дать значительно меньше денег, чем он просит. Вместе с ним можно послать тов. Герчикова из Наркомпроса, быв. военного работника. Тов. Бубнов [нарком просвещения РСФСР. – В.О.] согласен» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 16).

В итоге Молотов опросом через Политбюро провёл 23 апреля следующее постановление:

«а) Командировать в Ленинград т.т. Бонч-Бруевича и Герчикова (НКПрос) для скупки ценных литературных архивов, принадлежавших выселяемым из Ленинграда лицам.

б) Ассигновать для этой цели из резервного фонда СНК 30 тыс. рублей» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 15).

Чтобы окончательно снять у партаппарата и у чекистов какие-либо сомнения в полезности литмузея, Бонч-Бруевич затеял несколько книжных изданий – чтобы, так сказать, показать товар лицом. В частности, он задумал выпуск своего рода каталогов коллекций музея, назвав их Бюллетенями. И самый первый Бюллетень Бонч-Бруевич направил, естественно, лично Сталину.

«Первый томик этих Бюллетеней, – написал он 5 августа 1935 года вождю, – мы посвятили И.С. Тургеневу в честь его юбилея, который был так недавно. В этом Бюллетене описаны 903 документа, которые нами собраны. Огромное большинство этих документов – более 75% никогда не появлялось в печати и не были известны нашим исследователям. Все эти рукописи, письма и иконографический материал мы собрали по капельке из всевозможных частных рук, где они, конечно, могли пролежать ещё очень долгое время в неизвестности или даже быть уничтоженными, как это очень часто, к сожалению, мы наблюдаем» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 21).

Кстати, следом Бонч-Бруевич пообещал Сталину выпустить ещё четыре Бюллетеня:

«1) Островский и Лесков.

2) Л.Н. Толстой

3) Чернышевский, Добролюбов, Некрасов, весь кружок «Современника» и в этом же Бюллетене сведения об огромном архиве Никитина, Слепцовых, входивших в первую пятёрку Чернышевского, и другие им современные лица.

4) Герцен, Огарёв, Бакунин и их окружение».

Одновременно Бонч-Бруевич инициировал создание своего рода Летописей, первую из них решив посвятить Пушкину.

«Из томов Летописи, – доложил он Сталину, – сейчас печатается № 1, посвящённый совершенно новым, никогда ранее не публиковавшимся материалам по Пушкину, и в том числе там публикуется так называемая рукопись Всеволожского, т.е. тот первый сборник стихотворений Пушкина, им лично отредактированный, который он хотел издать ещё в 1828 г., но который проиграл в карты Всеволожскому и тот никогда ему не вернул его <…> Также в этом томе Летописи публикуется знаменитый Болдинский архив Пушкина, где имеется много данных по хозяйственной жизни Пушкина, его отношение с крестьянами, а также материалы «Путешествие в Арзрум» с многочисленными его заметками на полях, и подлинные указы Пугачёва, которые Пушкин имел у себя, когда писал «Историю Пугачёвского бунта».

К слову, второй том Летописей планировалось посвятить Льву Толстому, а третий – новым документам декабристов.

Казалось бы, жизнь стала налаживаться. Но в Кремле не забыли о записке Агранова. Молотов захотел лично убедиться, что после той выволочки, которую Бонч-Бруевич получил в 1934 году в Политбюро, выделяемые музею средства стали действительно идти на приобретение ценных коллекций, а не на помощь бывшим белоэмигрантам. Поэтому он летом 1935 года дал команду провести ещё одно обследование музейного учреждения.

Новую проверку провёл заведующий Культпропом ЦК Александр Щербаков, который одновременно исполнял обязанности партийного эмиссара в Союзе советских писателей. 29 августа 1935 года он доложил Молотову, что в музее ещё не научились отделять главное от второстепенного и периодически продолжали закупать не самые значимые материалы.

«Но в то же время, – отметил Щербаков, – среди разысканных музеем, частично даже принятых в музей, но ещё не оплаченных материалов, есть документы безусловно первоклассного значения. Таковы рисунки Пушкина, изображающие повешенных декабристов, письма Герцена, Достоевского, Горького и др.; материалы предка Пушкина генерала Ганнибала; иллюстрации к классикам Кустодиева; материалы Жорж Занд и др.» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 25).

Правда, за эти материалы ещё предстояло заплатить их владельцам 75 тысяч рублей.

Самым же острым вопросом, по мнению Щербакова, был вопрос о помещении.

«Музей, – рассказал он Молотову, – представляет собой перегруженный склад материалов, места для научных занятий нет, музейным образом развёрнуты материалы только по двум писателям (Горькому и Чехову), что является крайне недостаточным. Следовало бы передать музею одно из помещений ликвидированного об<щест>ва политкаторжан» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 25).

Но вскоре на партию обрушилась волна репрессий. Среди арестованных оказался Леопольд Авербах. А дочь Бонч-Бруевича – Елена была женой Авербаха.

Бонч-Бруевич не исключал, что расследование дела Авербаха могло привести к нему. Он пытался убедить свою дочь отказаться от мужа, но она не послушала отца.

Узнав об исключении дочери из партии и полученным ею от органов НКВД предписания покинуть Москву, Бонч-Бруевич попросил Сталина выдать её ему на поруки.

«Я самым внимательным образом, – написал он 15 июня 1937 года вождю, – буду наблюдать за всем её поведением и образом мыслей, и верьте мне, дорогой Иосиф Виссарионович, – что у меня не дрогнет рука привести в НКВД и дочь, и сына, и внука, если они хотя бы одним словом были бы настроены против партии и правительства».

Однако власть поступила по-другому: она вскоре арестовала дочь Бонч-Бруевича и приговорила её к семи годам лагерей.

Бонч-Бруевич не исключал, что следующим в очереди на арест мог стать уже он. Чтобы не допустить этого, он затеял несколько громких верноподданнических акций. В частности, он осенью 1937 года подготовил большую выставку из фондов музея, и на её открытие пригласил Сталина.

«Я всё-таки решаюсь просить Вас, – написал Бонч-Бруевич 21 ноября вождю, – уделить полчаса времени и посмотреть нашу выставку, которая является продуктом нашей эпохи и не только нашей эпохи Октябрьской революции, но ВАШЕЙ ЭПОХИ, ибо Музей создан тогда, когда Вы, как наш всеми любимый вождь, вели и ведёте всех нас к лучшему будущему» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 12, л. 43).

Однако Сталин это приглашение проигнорировал. И вскоре в музей пришёл не вождь. Туда заявились партийные следователи. И они столько всего накопали на Бонч-Бруевича, что человеку стал реально грозить расстрел. Но Сталин дал представителю контрольных партийных органов Шкирятову команду ограничиться лишь взбучкой.

27 марта Бюро Комиссий Партийного Контроля постановило:

«Считать установленным, что в работе Государственного Литературного музея – директор Бонч-Бруевич В.Д. – были допущены политические извращения» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 212, л. 45).

К этим извращениям партийные следователи отнесли хранение в музее «писем и документов врагов народа Бухарина, Каменева, Ягоды, Домбаля, Авербаха, Крестинского, Гринько», покупку архива белоэмигранта Ходасевича, засоренность кадров «политически непроверенными людьми».

Как итог:

«за собирание и хранение в музее контрреволюционных материалов, а также за расходование государственных средств не по назначению, – т. Бонч-Бруевичу В.Д. объявлен выговор».

Самое главное: Бонч-Бруевич остался на свободе и сохранил свою должность. Правда, кое-чем ему вскоре пришлось пожертвовать. Из его ведения забрали рукописные материалы, которые потом легли в основу создававшегося архива литературы и искусства, ныне известного как РГАЛИ.