ПОЭТ И ЧЕРНЬ

Рубрика в газете: Рассказ, № 2021 / 46, 08.12.2021, автор: Александр ЛАПТЕВ (г. ИРКУТСК)

Поэт был сильно не в духе. Он сидел в кафе за столиком и о чём-то напряжённо думал, подперев тяжёлую взлохмаченную голову огромной пятерней. В тускло освещённом зале ходили и сидели полутрезвые посетители с мутными глазами и синими наколками на пальцах, музыка хрипела в ободранных колонках, дым от сигарет тянулся фиолетовой лентой через всё помещение. Было чадно и смрадно, но никто этого не замечал – ни те два десятка счастливцев, что расположились за колченогими столами, ни трое официанток в блекло-голубых передниках, что обслуживали весь этот прожорливый народ. Густой табачный дым, заплёванный липкий пол, убогий ассортимент блюд, хрипы в колонках, нагловатые и ко всему привычные официантки с густо накрашенными ресницами – всё это было не то что привычно, но казалось завсегдатаям заведения самым правильным и верным. Отцы их пили в этой кафешке «Солнцедар» и «Три семёрки», старшие братья пивом баловались втайне от родителей. А теперь настал их черёд: водка двадцати сортов, пива какое хочешь, вино, наливки – всё есть, пей, на сколько хватит денег и здоровья. Никто тебе слова не скажет (если, конечно, сам не будешь нарываться). Это было подобие клуба, куда стекались местные алкаши и хулиганы, и, говоря вообще, все те, кто поборзее да поотвязнее. Окраина города, район самый пролетарский, полубандитский. Раздавить бутылочку в этом кафе у местной публики считалось хорошим тоном.
Поэт чувствовал себя здесь как дома – он вырос в этом околотке и провёл в нём всю сознательную жизнь, исключая годы армейской службы, а также пару лет отсидки (сел, по молодости, за драку – этим тут никого не удивишь; напротив, удивлялись не сидевшим и не пьющим). Он ничем не отличался от остальных посетителей – такой же настороженный взгляд, такие же наколки на руках, и даже золотая печатка присутствовала на безымянном пальце правой руки – всё как у людей. Сам он – крупный, массивный и с виду неповоротливый, уже немолодой (к пятидесяти дело шло), одетый с дешёвым шиком и бьющей в глаза претензией – в блестящий кожаный пиджак и расстёгнутую на молодецкой груди рубаху – выглядел здесь почти элегантно. Кроме официанток никто не знал о том, что он поэт, что опубликовал несколько книжек хороших стихов, что его знают даже в Москве, а в родном городе он пользовался вполне заслуженным, хотя и своеобразным авторитетом в определённых кругах. Писатели признали его несомненную одарённость. Но стихи всё какие-то странные, тяжёлые и нездоровые.

«Мои замусоренные пенаты,
небритый, вечно пьяный околоток.
Капусты квашенной, мазута ароматы
и в редкой роще джунглевое что-то…»

«Ночь. Я один. Округа с храпом спит,
залив в себя свой ежедневный спирт…»

«Век кровожадный и скабрезный
достался мне, а я – ему,
и хваткой мёртвою, железной
тьма держит тьму».
«Здесь деревья – трупы с длинными руками:
за собою тянут и траву, и камни.
Реки – ядовитый движущийся студень.
Здесь вольготно крысам всех мастей, а людям
до того постыло в этом гиблом месте,
что в застолье негде притулиться песне
и враждой дремучей каждый так оволчен,
что, как бьют, здесь любят – долго, зло и молча».*

И вот автор сотен и тысяч подобных текстов сидит за грязным столиком в дешёвом забулдыженном кафе и грустит, сам не зная отчего. Хотя, догадаться нетрудно. Серьёзные занятия литературой ещё никому радости не приносили. А уж когда тебя не ценят (так ему казалось), когда отказываются издавать полное собрание сочинений в четырёх томах, когда то и дело пеняют на упаднические настроения, на грубость образов и резкость суждений – о радости забудь. Удел твой – горестные переживания и презрение ко всем этим недоумкам. А впрочем, он был неплохой человек, со своими понятиями о справедливости, о добре, о зле и о порядочности. Не зол и не жесток, хотя имел все признаки озлобления и явные черты ожесточения на своём крупном и мужественном лице. Он… а впрочем, довольно его хвалить. Лучше понаблюдаем за ним.
За столиком он один. Перед ним початая бутылка водки и ополовиненная бутылка минеральной воды. Рюмка для водки – это уже само собой, и ещё несколько высоких рюмок из толстого стекла стоят просто так, пустые. Тарелка с нарезанными солёными огурцами. Другая тарелка с дольками варёной колбасы. Рыбка засушенная, что-то вроде вяленного омуля. Хлеб, само собой. Вилка есть. Под правой рукой массивная пепельница из красивого стекла с вьющимися красными прожилками. В эту пепельницу он то и дело стряхивает пепел с сигареты, которую как заведённый подносит ко рту, глубоко затягивается, а затем пускает густой синий дым изо рта, из носа и, кажется, даже из ушей. С шумом пускает, с затаённой горечью, словно хочет вместе с дымом выдуть из себя печаль-тоску. Но выдуть ничего не удаётся. И он всё сидит, склонив голову, всё глядит невидящим взглядом на стол с нехитрой снедью. Время от времени рука тянется к бутылке, он механически наливает водку в рюмку, ставит бутылку на стол, затем опрокидывает рюмку в рот и заедает попеременно – то огурцом, то ломтиком колбасы, то просто хлебом. Движения размеренные, замедленные. Выпитая водка, кажется, на него не действует. Бдительные официантки ведут счёт: это уже третья бутылка. А он всё сидит в одном положении, всё курит и о чём-то думает нездешнем, может даже, о неземном. Картину эту официантки наблюдают раз в две недели. Они уже знают вкусы поэта и всегда несут ему одну и ту же водку, одну и ту же колбасу, и даже тарелки стараются не менять (и не мыть лишний раз). Он всегда даёт щедрые чаевые. Под хорошее настроение может прочитать стихотворение, хрипя и быстро возбуждаясь. На столах никогда не пляшет – проси, не проси. На рожон не лезет. Чего ещё требовать от человека? Побольше бы таких воспитанных, умеющих вести себя в приличном месте посетителей…
А район, как я уже говорил – полубандитский. В полном смысле. Нормальные люди стараются здесь в тёмное время не ходить. В темноте лишь ненормальные ходят, или чересчур нормальные – правильные пацаны с короткими стрижками на голове и со стволами за пазухой. Двое таких и зашли в кафе в тот самый вечер, когда сидел там и грустил поэт. Вошедшие не отличались ни тонкостью ума, ни наблюдательностью. И с поэтом, на беду свою, они не были знакомы. Увидев его, они сразу решили – вот сидит приблатнённый фраер. Фуфло. Лох. Водку глушит без меры и, кажется, уже наклюкался. Парням было лет по двадцати пяти. Роста чуть выше среднего, крепкого сложения, с короткими стрижками и стеклянными глазами. Выражение лиц – самое бессмысленное, почти тупое. Знающие люди сразу распознают в таких бандитов средней руки. Этакие начинающие головорезы без ума и без фантазии. Сорвать бабки и закатиться в ресторан с девочками – вот предел их желаний. Ну ещё в Сочи отдохнуть с классной тёлкой — это уже высший класс.
Как бы там ни было, начинающие бандиты решили выпить на халяву (ну и убогое самолюбие потешить). Бесцеремонно подошли к столику, за которым сидел поэт и, с шумом сдвинув стулья, спросили развязно:
— Можно?
Не дожидаясь ответа, уселись.
Поэт поднял голову и посмотрел на них равнодушным взглядом. Много он перевидал таких – наглых и безмозглых. Устал он от них. Драться не хотелось. Просто ворочать языком было лень – до того он устал от этой бессмысленной жизни. От идиотизма и какой-то неизбывной абсурдности всего, что он видел вокруг себя.
Он взял бутылку своей могучей пятернёй и спросил хрипло:
— Налить?
— Валяй.
Поэт наполнил две рюмки. Парни выпили с равнодушными лицами. Занюхали колбасой, снова сидят. Ни улыбки, ни слова благодарности. Будто ждут кого-то. Поэту было наплевать. Он тоже выпил, поставил рюмку на стол, поднёс к губам сигарету. Отвернулся.
— Ещё? — спросил через минуту с полнейшим равнодушием.
— Не-а, мы пошли, — ответил один, глядя в сторону. Парни поднялись, и тот, который отвечал, спокойно берёт со стола бутылку с водкой и направляется к выходу.
— Бутылку-то оставь! — крикнул ему в спину поэт.
— Чего?
— Я говорю, поставь бутылку на место! — повторил поэт с нажимом. — Хочешь, выпей. А уносить нельзя.
Парень посмотрел вопросительно на приятеля. Тот лениво усмехнулся, мол, чего слушаешь придурка!
— Сиди, дядя, не рыпайся, понял? — проговорил парень внушительно и снова повернулся уходить.
Поэт грузно поднялся, вышел из-за стола. Ростом он был не выше парней, но в плечах значительно шире и раза в два тяжелей. Никакой угрозы, кажется, не представлял. Пьяный, медлительный, неповоротливый. К тому же, они мнили себя чем-то вроде местной «крыши». Не самой «крышей», естественно, а одним из её устрашающих элементов. За ними стояла сила – ого-го! — не чета этому мужику. Мигом рога поотшибают. Поэтому и не боялись.
И напрасно! Этот мужик, полупьяный поэт, слова лишнего не говоря и против всяких ожиданий, вдруг шагнул к одному из них и заехал ему справа по челюсти своим огромным кулаком, отчего тот слетел с каблуков и растянулся на грязном полу. Второй дёрнулся было, но также налетел на внушительную такую кувалду – в голове его взорвалась петарда, ноги со свистом вылетели из-под тела, и он последовал примеру своего товарища. Добивать их поэту не пришлось. Через минуту он снова сидел за своим столиком и пускал дым из ушей, в то время как парни силились подняться на четвереньки и мотали головами, пытаясь навести резкость в глазах. Откуда им было знать, что их бил бывший десантник, ударом кулака крошивший кирпичи. Хотя и давно это было, но силушка осталась, осталась и решимость наказать всякого, кто посмеет встать ему поперёк дороги.
Парни кое-как очухались, но не ушли, а уселись через несколько столиков от поэта. Они позвонили по мобильнику своим бригадирам и теперь ждали разборок. Сами уже ни на что не годились. Счастье их, что поэт потерял к ним интерес. Странно также, что он никуда не уходит, а сидит, как ни в чём не бывало, пьёт свою водку. Парни уже поняли, что где-то допустили промах, но не могли понять своей ошибки.
Наконец, бригадиры приехали. Это были всё те же местные кадры, только повзрослее – ровесники поэта и его давние знакомцы. Бригадиры подошли сначала к парням, потом проследовали к поэту, которого узнали ещё с порога – по характерной позе, по такой знакомой и родной фигуре. Поэт встретил их совершенно равнодушно. Поглядел хмуро и отвернулся.
— Толя, это ты тут хулиганишь? — спросили они, улыбаясь во весь рот и блестя золотыми фиксами.
— А чего они водку у меня хотели забрать? — заговорил тот с возмущением, ломая пальцами дымящуюся сигарету. — Подошли ко мне, я им налил. Выпили, всё нормально. Потом стали уходить. Водку у меня со стола забрали. Я ему говорю: зачем бутылку взял, я за неё деньги платил! Не понимает. Пришлось объяснить. Гандоны, б…
Братаны посмеялись над этим живописным рассказом, похлопали поэта по плечу и отбыли восвояси. Толяна они знали с детства. И даже гордились этим знакомством, тем, что кореш их сочиняет книжки и не уступит ни одному профессору по части рассуждений. Он всё такой же, этот Толя, свой в доску. И кулак у него – будь здоров. Даст по шайбе – мало не покажется. Не то что эти засранцы.
Бригадиры бесцеремонно подняли парней за шиворот и вытолкали наружу. Неизвестно, что они подумали, но вслух ничего не сказали, лишь подмигнули на прощанье официанткам и были таковы.
Поэт ещё посидел какое-то время, допил свою водку, расплатился за выпивку и направился к выходу своей тяжёлой походкой. Когда он проходил мимо крайнего столика, симпатичная девушка выразительно посмотрела на него и подняла вверх большой палец правой руки. Поэт машинально кивнул и, не задерживаясь, вышел из прокуренного зала на свежий воздух.
Он шёл по улице, и в голове его сами собой складывались строки:

«За мною, передо мною
пуста дорога
Стихи не что иное,
как письма Богу.

Народ носы воротит
от тех, кто рядом:
не встретит, не проводит…
А и не надо!

Я не зову удачу,
не жду признанья,
а если плачу – плачу
в грудь Мирозданью

Меж ямой и стеною
один ступаю.
Написанное мною
снег засыпает

Но всё же, слог за слогом,
поверх народа.
стихи дойдут до Бога.
уйдя в природу».

Он шёл по тёмной улице, и глядя себе под ноги, что-то невнятное бормотал. Редкие прохожие принимали его за пьяного и благоразумно переходили на другую сторону. Они, в общем-то, правильно делали: мало ли психопатов шляется ночью по окраинам Иркутска.

*Автор всех процитированных стихов – иркутский поэт Анатолий Змиевский.