Раб ложной идеи
«Лавр» в свете «реальной критики»
Рубрика в газете: Мастер-класс для начинающих критиков, № 2021 / 13, 08.04.2021, автор: Александр КУРИЛОВ
«Реальная критика» своим рождением обязана Н.А. Добролюбову. Для неё, писал он, «не столько важно то, что хотел сказать автор (о чём он, как правило, заранее извещал читателей в предисловии, а сегодня ещё и в интервью, давая таким образом «установку» на восприятие написанного. – А.К.), сколько то, что сказалось им, хотя бы и не намеренно… ». С тех пор, как Добролюбов создал «реальную критику», иная критика, говорил Д.И. Писарев, «сделалась невозможною…»
В своих суждениях и оценках того, что «сказалось» автором, «реальная критика» исходит из представления о литературе, как отражении идей, которые бродят в обществе, и старается понять, каким явлением или явлениями действительности вызвано появление того или иного произведения, какой вопрос, поставленный самой жизнью, натолкнул писателя на его создание, и как этот вопрос им решается.
Так что же «сказалось» в «Лавре» Е.Г. Водолазкина намеренно и не намеренно? Минуем на время его Пролегомену (пролог, предуведомление, предупреждение), к которой обратимся, когда будет в том необходимость, и начнём разговор с помещённых за ней текстов.
Прежде всего заметим, что «Лавр» не «роман», как на титуле обозначен его жанр. Там нет романного содержания, даже намёка на него. И не «житие», что подчёркнуто в аннотации, помещённой на обороте титула. Да, «житие» – всегда жизнеописание, но далеко не каждое жизнеописание – «житие», отвечает его канону. Это и не «имитация» жития, как полагают некоторые. Имитировать – значит подражать каким-то действиям, делать вид, что что-то делаешь, ничего при том по существу не делая. Литературные произведения («жития» не исключение) имитировать невозможно, но их можно пародировать.
«Лавр» не одно какое-то целое произведение, хотя относительно и «большая книга», а фактически сборник, под одной обложкой и общим заглавием которого автор объединил разные по своим жанрам, характеру и назначению произведения: повесть, художественно решавшую один из важнейших нравственных вопросов; очерк быта и нравов средневекового города и описание путешествия (паломничества) в Иерусалим по городам средневековой Руси и Европы. Всё это представлено в виде четырёх книг – «Книги познания», «Книги отречения», «Книги пути» и «Книги покоя», где повесть, начатая в первой книге и продолженная в первой половине второй, завершается в четвёртой, после очерка и описания паломничества, которые занимают, соответственно, остальную половину второй и всю третью книгу, разбив повесть на две части: одна – о юном врачевателе, другая – о человеке, что побродил по миру и, разменяв шестой десяток, пришёл в монастырь.
1
Первая книга («Книга познания») начинается своего ряда прологом с претензией на «житие» – с «появления на свет» у благочестивых родителей будущего, хотя и не святого, но по-своему замечательного человека. Рождённый в день памяти Арсения Великого, он при крещении получает имя Арсений. Его воспитанием занимается родной дед Христофор, в доме которого он живёт после смерти родителей во время чумы. Дед врачевал, лечил травами и молитвами. Обучил «травному делу» и Арсения, который пошёл по его стопам и со временем прославился как врач.
Однажды, посещая кладбище, где покоился Христофор, Арсений встречает Устину – девушку, что набрела на это кладбище, убежав из заражённой чумой деревни. Кончается пролог, составивший первую часть жизнеописания героя, которая посвящена его раннему детству, и начинается повесть – художественное решение важнейшего нравственного вопроса – вопроса о грехе и его искуплении.
Уже в первую ночь совместной жизни они согрешили: «…его плоть вошла в её плоть… У Арсения началась другая жизнь – полная любви и страха. Любви к Устине и страха, что она исчезнет так же внезапно, как пришла» (Е.Г. Водолазкин. «Лавр». М., 2019. С. 74. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страниц).
По современным меркам они были детьми. Арсений родился 8 мая 1440 (6948) года (13), в декабре 1455 (6963) года умер его дед Христофор (57), а в конце февраля того же года (началом нового года считалось 1 сентября) он встретил Устину (66). По старому летосчислению ему тогда ещё не было пятнадцати (пятнадцать стукнет ему в мае того же, 1455 г.), и глядя на Устину он «подумал, что она в сущности его ровесница» (70).
Но любовь – любовью, а христианский закон, обязывающий венчаться, – остаётся законом. Православное христианство сожительство, даже горячо любящих, не одобряло – оно греховно и приравнивалось к прелюбодеянию.
Из-за боязни потерять любимого человека Арсений её «никому не показывал. Услышав стук в дверь, набрасывал на Устину Христофоров кожух и отправлял в смежную комнату» (75), лишив тем самым её свободы, делая затворницей. Любое заточение – греховно.
И вот Устина «понесла во чреве», и чувствуя необходимость узаконить их отношения, однажды спросила Арсения: «Ты возьмешь меня в жёны?» «Ты – жена моя», – заявил он. «Я хочу быть твоею… перед Богом и людьми». «Потерпи, любовь моя… Ты будешь моею перед Богом и людьми», – ответил он и добавил: «Только потерпи немного…» (81).
Спустя время она сказала Арсению: «…я хочу перед родами причаститься, мне страшно рожать без причастия». «Причастишься», – ответил он, но «не сейчас»: «Как ты в таком положении поедешь в церковь? А после родов, – рассуждает пятнадцатилетний (!) «муж», …мы всем откроемся, и покажем сына, и причастишься, и станет легче» и никому ничего не нужно будет объяснять (91). Арсений медлит, откладывая венчание, а затем и причащение перед родами (!), усугубляя свои грехи.
Писатель объясняет, почему Арсений медлит, тем самым как бы оправдывая его. Но объяснения и оправдания имеют значение лишь для людей (и читателей), но Небеса признают и принимают во внимание только факты, а они все против Арсения.
Приближались роды, и его невенчанная жена просит: «Найди мне повивальную бабку. Это то, что мне скоро понадобиться». «Зачем тебе какая-то тёмная бабка, удивился Арсений. Ведь у тебя есть я». «Разве ты когда-нибудь принимал роды?» – спросила Устина. «Нет, – отвечает он, – но дед мне об этом подробно рассказывал. А ещё он мне всё записал…» (92). И искать «повивальную бабку» даже и не думал. Это уже от гордыни: он, такой образованный, имея на этот счёт «записки» деда-врачевателя, знает не хуже, если не лучше, какой-то «тёмной бабки», как принимать роды. Гордыня – грех. Последовавшая за этим трагедия, а затем и наказание неизбежны.
Когда же начались роды, Арсений обращается не к написанному дедом, а хочет бежать за повитухой. «Уже поздно», – останавливает его Устина. Ребёнок, плод греховной любви, умирает ещё не родившись. И его смерть, и её мучения, связанные с родами неживого младенца, она воспринимает, естественно, как плату за свои грехи… (95). Но у неё был только один грех – сожительство, к тому же она делила его с Арсением. Всё, что привело к смерти Устины, на его совести. Это его грехи, и наказанием ему, а не ей, стала её смерть.
Видя отчаяние Арсения, потерявшего самого близкого и ставшего для него самым дорогим человека, «старец Никандр» говорит ему: «Не буду тебя жалеть: ты виноват в её смерти телесной. Ты виноват также в том, что может погибнуть её душа», потому что «покинув тело, душа беспомощна. Она может действовать лишь телесно» (112).
Но если сказанное «старцем Никандром» Арсению: «…ты виноват в её (Устины) смерти телесной», – справедливо, то слова: «Ты виноват также в том, что может погибнуть её душа», что «покинув тело, душа беспомощна» и «она может действовать лишь телесно», – противоречат христианским представлениям о человеке и его душе: душа погибнуть не может – она бессмертна. Слова о её «беспомощности» означали, что в глазах «старца», с его точки зрения, душа материальна, имеет соответствующую вещественную оболочку, которая даёт ей возможность «действовать телесно», а потому для своей сохранности нуждается в определённой «помощи» живущих «земной жизнью», чтобы не «погибнуть». А может, в XV веке «старцы», если они тогда уже были, ещё не знали, даже не подозревали, что душа бесплотна и бессмертна?
После слов, что Арсений дважды «виноват»: в «телесной смерти» Устины и «в том, что может погибнуть её душа», – от «старца», естественно, следовало бы ожидать совета, как, каким образом и ту, и другую вину – это по сути Божье наказание, Арсению следует искупить.
Любой «старец», если он действительно старец – мудрый представитель Всевышнего на Земле, – прекрасно знает, что искупить вину можно разными способами в зависимости от тяжести греха. Незначительную – покаянием на исповеди священнику. Тяжкие – либо служением Богу, уйдя в монастырь и там отмоливая их до конца своих дней, либо беззаветным служением людям – больным, обездоленным, нуждающимся в помощи.
Простое покаяние на исповеди не для Арсения, сознающего свою вину в смерти Устины, которую «любил больше жизни». Тяжесть вины Арсений не сможет отмолить и в монастыре, к тому же он туда не пойдёт, как, непонятно почему, не пошёл в монастырь ранее, ещё будучи безгрешным, вопреки совету деда (58, 113). Учитывая это, Никандр, как «старец», должен был сказать Арсению, что искупить свою вину перед Господом за раннюю смерть Устины он должен врачеванием, служением людям, спасая их от преждевременной смерти. Добавив: «И иного пути для тебя, Арсение, нет». Но этого «старец Никандр» ему не сказал. Более того, никакого, даже малейшего намёка на то, что вину (грех) надо каким-то образом искупить, в словах Никандра, адресованных Арсению, не было. Он просто говорит Арсению, что того ждёт иная жизнь, никак не связанная с необходимостью искупления вины (греха).
В отчаянии от смерти Устины Арсений думает лишить себя жизни, «мечтает о смерти», надеясь таким образом «соединиться» с ней. «Но ты ошибаешься, – говорит ему «старец», – Устиной владеет не смерть. Смерть лишь несёт её к Тому, Кто будет вершить над ней суд. И потому, даже если решишь ныне предаться смерти, с Устиной ты не соединишься». И добавляет: «Тебе кажется, что в жизни у тебя не осталось ничего существенного, и ты не видишь в ней смысла. Но именно сейчас, – подчёркивает «старец», – в твоей жизни открылся величайший смысл, какого не было прежде» (112).
До этого, как мы видели, смыслом жизни Арсения было врачевание, лечение заболевших. Какой же после смерти Устины в его жизни «открылся величайший смысл»? Не врачевание? А что? – «Старец» не раскрывает, лишь советует Арсению не «предавать себя смерти», которая никак не соединит его с Устиной. Арсений не знает, что же ему теперь делать? «Но я, – говорит он «старцу», – отобрал у неё земную жизнь», словно вопрошая: как же ему быть, чтобы с ней всё-таки каким-то образом «соединиться». На что «старец» ответил: «Значит, отдай ей свою» (112).
«Отдать» свою жизнь кому-то значило начать жить ради него, не своими, а исключительно интересами и заботами этого человека. Так поступают родители, однако не все, отдавая свою жизнь детям, их воспитанию, образованию, здоровью и т.д. Так поступают отдельные супруги, живя делами, мечтами, помыслами своего супруга и всячески способствуя их претворению. Так поступают и самые верные друзья, делая всё, чтобы жизнь друга удалась и он сумел воплотить свои замыслы.
«Отдать» свою жизнь умершему может означать лишь одно: «занять» оставленное им место на Земле, «заменить» его как работника, деятеля, продолжать им начатое, осуществлять не осуществлённое, однако задуманное, т.е. жить как бы «вместо» него, но за него, той «земной жизнью», какую он мог бы прожить, но не прожил.
Зачем, ради чего должен был Арсений «отдать» свою жизнь Устине и «жить вместо неё»? Никаких забот, интересов, начатых или задуманных дел у неё, пятнадцатилетней, ещё не было. Слова же «старца Никандра»: «…отдай ей свою жизнь», – Арсений понял буквально, как «возможность жить вместо неё» (112). Да, соглашается «старец», ты понял меня правильно: «В серьёзно понятом смысле – да», такая возможность у тебя есть (113).
Что же реально стояло за его советом Арсению «отдать свою жизнь» Устине? Какай «жизнь» имелась в виду? Телесная, физическая или духовная, умственная? Это две разные «жизни», которыми одновременно живёт на Земле каждый человек. Из сказанного «старцем» далее следовало, что Арсений должен был «отдать» Устине не телесную, «деловую», физическую, а именно духовную жизнь. Жить вместо кого-то телесно невозможно, а «отдать» ему духовную составляющую своей жизни – т.е. каждую свободную минуту, постоянно думать только о нём, возможно и реально.
«Любовь (телесная и духовная. – А.К.) сделала вас с Устиной единым целым, – говорил Арсению «старец», – а значит, часть Устины (как духовная составляющая твоей жизни. – А.К.) всё ещё здесь. Это – ты» (113). Но если Арсений «часть Устины», то у них не могло быть какого-то «единого целого». «Целым» являлась только она, а он составлял лишь её «часть». И потому не было никакого, ни «серьёзно», ни просто «понятого смысла», Арсению «отдавать» свою жизнь Устине и «жить вместо неё» (112): «часть» не может и не способна заменить «целое», выступать вместо него.
Но «у тебя, – продолжал «старец», – трудный путь, ведь история твоей любви (уже не реальной. – А.К.) только начинается. Теперь, Арсение, – заключает «старец», – всё будет зависеть от силы твоей любви. И, конечно же, – добавит он, – от силы твоей молитвы» (113). Ну прямо по Максиму Горькому: «Любовь сильнее смерти».
Слова «старца Никандра» ложились уже на подготовленную для них почву, впечатываясь в память Арсения.
В ночь, когда умерла Устина, ему приснилась Смерть, которая «уже держала душу Устины за руку и собиралась её уводить. Оставь её здесь, заплакала душа Арсения, мы с ней срослись. Привыкай к разлуке, сказала Смерть… Узнаем ли мы друг друга в вечности, спросила душа Арсения. Это во многом зависит от тебя, сказала Смерть… Если же любовь твоя, Арсение, неложна и не сотрётся с течением времени, то почему же, спрашивается, вам не узнать друг друга…» (99). Заявление: «…мы с ней срослись», – подтверждалось словами Никандра: «Любовь сделала вас с Устиной единым целым…». Замечание: всё «во многом зависит от тебя… Если же любовь твоя, Арсение, не ложна…», – подтверждалось словами «старца»: «Теперь, Арсение, всё будет зависеть от силы твоей любви».
Выходило, что «величайший смысл», открывшийся в жизни Арсения после смерти Устины, заключается в… «любви» к ней, зависит от «силы» этой «любви» и другого «смысла» в его жизни быть не могло. Какой «смысл» был в жизни Арсения «прежде» и был ли – это «старца» не интересует. Он, хотя монастырь, где находился «старец», был неподалёку, как видно, не знает, что у Арсения был дар врачевания, ниспосланный ему Богом, не догадывается, что в лечении Арсением заболевших уже самими Небесами был заложен «величайший смысл» его жизни. А потому, не ведая и даже не подозревая о Божьем Промысле, Никандр (хорош «старец»!) предлагает собственное представление о «величайшем смысле», открывшемся в жизни Арсения, после смерти Устины, не предполагавшем никакого искупления им его вины перед ней и грехов перед Небесами.
Что же это за «любовь», «история» которой для Арсения «только начинается»? В чём заключалась её «сила» и что от неё будет «зависеть»? В чём «трудность пути», предстоящего Арсению? – «старец» ответов на них не даёт, оставляя читателей в неведении относительно того, что же по-сути он хотел «внушить? Арсению. И на этом его миссия в повести о врачевателе Арсении завершилась.
Если судить о Никандре по тому, что он, не раскрывая и никак не поясняя сказанное, говорил Арсению, то это какой-то странный «старец». Он допускает, что «душа» может «погибнуть», хотя для православного христианина, и не только православного, такое невозможно: она бессмертна. Он не видит необходимости в смирении. «Привыкай к разлуке», – сказала Арсению приснившаяся ему Смерть, собираясь уводить «душу Устины». Незачем «привыкать» и смиряться с «разлукой» с умершими, внушает Арсению Никандр, действуй, «отдай» Устине свою жизнь, начни «историю твоей любви» к ней умершей. Никандр не считает необходимым понять, какое назначение в «земной жизни» ниспослано Богом Арсению, в чём заключается «смысл его жизни, предначертанной Небесами, а с ходу заявляет о непонятно каком-то «открывшемся» в жизни Арсения «величайшем смысле, какого не было прежде», тем самым отрицая «величие» смысла в его жизни, что был уже до этого, «прежде» определён Всевышним. Также Никандр не находит обязательным для христианина искупление своих грехов. Во всяком случае об этой «обязанности» каждого православного человека он ничего не только ни прямо, ни косвенно не говорит, но даже и не намекает.
Вкладывая в уста Никандра предложение Арсению «отдать» Устине свою «земную жизнь», писатель знал, что этот «наказ» ложный. Подтверждение тому находим в словах Арсения, исповедовавшегося у Гроба Господня. «Я, – говорил Арсений, – попытался, как мог, заменить Устину и творить от её имени добрые дела, которые никогда бы не сумел сотворить от своего. Я понимал, что каждый человек незаменим (как мог этого не понимать Никандр, если он «старец». – А.К.), и не испытывал особых иллюзий…» (362).
К этим словам Арсения ещё вернёмся. А пока заметим, что автору был нужен «старец» именно с таким «наказом».
Дело в том, что отвлекая Арсения от желания покончить с собой и внушая ему мысль о возможности каким-то образом пожить за умершую, «отдать ей свою жизнь», Никандр своими рассуждениями о «любви», что «открывалась» перед Арсением, и «наказом» ему на его будущую жизнь, делал это не столько во «спасение» Арсения (ему нужен был другой «наказ» – не на «любовь» к умершей, а на искупление своей вины перед ней и перед Богом), сколько обозначал мостик для перехода к очерку быта и нравов средневекового города, одним из главных персонажей которого должен был стать Арсений.
2
Похоронили Устину, точнее – погребли, «без церковного пенья и ладана, без того, чем могила крепка», говоря словами известного поэта. Арсений при этом не присутствовал. Он оставляет свой дом, уходит из родных мест и идёт, как говорится, куда глаза глядят. От деревни к деревне, от села к селу, пока на его пути не оказывается деревня, куда «пришёл мор».
«Здесь пахнет бедой. В этой деревне требуется наша помощь» – впервые обращается он мысленно к Устине (120). Так вот какую «любовь» – виртуальную, имел в виду писатель, вкладывая в уста «старца Никандра» слова об истории любви, которая для Арсения «только начинается». Из слов Никандра: «…часть Устины всё ещё здесь. Это – ты», – Арсений делает вывод: раз он – живёт, значит «в серьёзно понятом смысле» жива и она, и невидимая находится если и не в нём, раз он «часть» её, то где-то поблизости, рядом с ним. С мыслью о том, что Устина не умерла, Арсений и станет жить, постоянно разговаривая с ней, информируя о делах, о том, что предстоит ему сделать, докладывать о свершениях, обращаться за советом и жаловаться по разным поводам и без них – т.e. ведёт вполне деловые беседы.
Подростки вообще народ очень внушаемый. Особенно когда тем занимаются люди авторитетные, не говоря уже «старцы». Арсений не исключение. Так, поверив «старцу Никандру», он оказывается рабом ложной, к тому же навязчивой идеи, что Устина продолжает жить, только особой жизнью, не «земной», а виртуальной. В психиатрии всякие навязчивые идеи считаются тихим помешательством. И на борьбу с мором Арсений выходит уже психически нездоровым, душевно больным человеком. Желание «спасти» Устину, не дать «погибнуть её душе», заполняя всё его духовное пространство, никак не мешало врачеванию, а порою даже помогало ему. Но его собственная болезнь постепенно усиливалась и не оставляла его до последних дней жизни.
С обращения к Устине начинается, как обещал «старец Никандр», «история любви» Арсения к умершей, но живущей в его памяти и воображении. Его «любовь» к Устине сводится к виртуальному общению с ней, а «история любви» будет состоять из последовательных от случая к случаю мысленных обращений к ней со словами: «…любовь моя…».
Оказавшись в деревне, куда «пришёл мор», Арсений узнаёт, в какой избе болеют, и идёт туда. Начинается служение Арсения людям. При этом он сам сознаёт, что встаёт на «трудный путь» искупления перед Устиной своей виды в её смерти, а перед Небесами своих грехов, которые привели к её смерти, и что именно в служении людям «заключается смысл» его жизни. Писатель, подробно рассказывая о деятельности Арсения-врачевателя, до конца своей повести о нём так и не даст ему, как и читателям, возможности это понять и осознать, увлекая их ложной идеей о любви, «сила» которой не даёт умереть Устине.
Признавая свою вину перед Устиной, Арсений в первом к ней обращении «не просил у неё прощения, потому что не считал себя вправе быть прощённым. Он просто просил её об участии в важном деле и надеялся, что она не откажет» (120). «Важным делом» он тогда считает лечение больных, прежде всего чумных. А «смысл» своей жизни видит в том, чтобы просто… жить. «…Моя жизнь, – говорит он Устине, – это наша с тобой надежда» (120). Какая «надежда», на что? – не раскрывает.
Вылечив, кого смог, в одной деревне Арсений идёт в другую. И так далее – от деревни к деревне, оказывая помощь больным и хворым. Ему ещё нет и шестнадцати лет, но лечит он, и прежде всего чуму, как многоопытный, с большим стажем врач, за плечами которого большая врачебная практика. Известность его не просто растёт, она была «велика» и «растекалась по градам и весям, преодолевая промозглую сырость и бездорожье» (126), «шла впереди него» (128). Дошла и до Белозерского князя, у которого заболели жена и дочь. Тот призывает Арсения к себе, он их вылечивает. Князь предоставляет ему для жизни свои хоромы. Здесь Арсения ждало первое искушение: князь решил сделать его «придворным врачом и навсегда поселить в своём дворце» (134).
Несколько недель он там живёт, но жизнь в княжеских палатах тяготит Арсения. Он просит князя предоставить ему жилище вне стен дворца и получает его. «Находясь в роскоши, я слабее чувствую тебя, – признаётся Арсений Устине. – И дело, ради которого я теперь живу, там осуществить невозможно» (135).
Прошло два месяца с первого обращения Арсения к Устине. Тогда своим «важным делом» он считал лечение чумных больных, просил её «об участии» в этом «деле», надеясь, что она ему в том «не откажет». И жил он, полагая, что «его жизнь» – это их («наша с тобой») «надежда». И вдруг, продолжая врачевать, заявляет, что живёт не только для этого, но и ради «дела», которое, «находясь в роскоши» в княжеских палатах, «осуществить невозможно». Конечно, роскошь, как известно, расслабляет, размягчает, умиротворяет, затуманивает и притупляет память, потому Арсений, естественно, «слабее чувствует» Устину, что, согласимся, не «дело». Так ради какого «дела» он «теперь живёт»?
Для Арсения «и Устина жива, и дитя живо» (154). Он не только тешит себя этой мыслью, но создаёт и свой воображаемый, виртуальный мир, в котором «живёт» вместе с Устиной и их «дитём». Его душевная болезнь прогрессирует. Я, заявляет он, за Устину «всюду отвечаю» (145). «Всюду» – это где? В виртуальном, воображаемом или реальном мире? Она, подчёркивает Арсений, «моя вечная невеста» (153). А когда была жива Устина, он говорил ей: «Ты – жена моя» (81).
Чем глубже Арсений погружается в созданный им мир, тем настойчивее старается убедить себя и «живущую», в его представлении там Устину, в реальности этого мира. «Я, – утверждает он, – единственный, с кем ты ещё соединена на этой земле, и мною ты как бы продолжаешь жить… Я-то знаю, что ты жива, только по-другому» (155). Тут ему начинает казаться, что, находясь в том мире, и она, и дитя «жаждут быть отмолены… у Господа». И обращается к Устине: «Кто же отмолит тя со чадом?» (154).
«Отмолить у Господа» Устину «со чадом» Арсений теперь и считает «делом» своей жизни, ради чего живёт, но осуществить которое, полагает он, невозможно, живя («находясь») в роскоши. Однако и это «дело», как многое из того, что говорил и внушал ранее Арсению «старец Никандр», беспредметно и бессмысленно: оно рождено его больным воображением, углублением психического расстройства.
Что значит «отмолить» кого-то у Господа? Это значит, что надо у Него что-то для кого-то вымолить, выпросить, чего-то добиться своими молитвами. Почему Устина «со чадом» нуждались в том, чтобы «быть отмолены», даже того «жаждут»? – Арсений не говорит.
Обычно у Бога «отмоливают» прощение («Господи, помилуй!») за грехи, свои и других, за неразумные поступки и поведение, сделанное что-то не так или вообще не сделанное, и т.п. За что же «жаждут быть отмолены» Устина «со чадом»? Нет на то никаких причин. Детский «грех», который Устина делила вместе с Арсением, она искупила своей смертью. «Чадо», лишившись жизни ещё до появления на свет, вообще безгрешно.
Арсений живёт в двух мирах: реальном и виртуальном, воображаемом. В реальном мире он врачевал. Днём «обходил дома больных, а ночью молился о даровании им здоровья, а также о том, чтобы болезнь не умножалась» (129). «Там, где его помощь могла оказаться решающей, он оставался на долгие часы и убеждал грустных ангелов смерти повременить» (135). В виртуальном же мире он «беседует» с Устиной, постоянно напоминает ей, что «любит» её, информирует о событиях, которые имели или имеют место в его реальной, «земной жизни».
Врачуя, он не замечал, что «молясь о даровании здоровья больным» он тем самым реально «отмоливает» их у Господа от преждевременной смерти, а вот погружаясь в виртуальный мир думает лишь об одном – о том, чтобы «отмолить у Господа» Устину «со чадом», ничуть не сомневаясь, что они «жаждут быть отмолены», считая это реальным «делом», ради которого и живёт. Притом не только не говорит, но никак и не намекает, что значило для него «отмолить» их у Господа и зачем надо было это делать.
Источник подобного желания, как и само начало формирования у Арсения виртуального мира, находится в сказанном ему «старцем Никандром». «Ты виноват, – говорил «старец Никанадр», – …в том, что может погибнуть её душа», однако «за гробом спасать её душу поздно». Поясняет «Спасаются ведь только в земной жизни». И отмечает, что Устины, с одной стороны, «нет уже», а с другой – «ещё нет» – т.е. она не совсем рассталась с «земной жизнью» (112).
Выходило, если «спасаются только в земной жизни», а Устина по словам Никандра, «в серьёзно понятом смысле» жива, так, как жив он, «единое» с ней «целое», – значит ещё не всё потеряно и можно не дать «погибнуть» её душе и её саму «спасти». А то, что она жива лишь в его воображении, виртуально, «не на этом свете» (140), не так уж и существенно, главное – она «жива и дитя живо», открывая, как представлялось Арсению, реальную возможность для их «спасения». Возможно этим продиктовано и его желание «отмолить у Господа» Устину «со чадом», считая таковое «делом» своей жизни, что свидетельствовало о расширении границ его душевного недуга.
Нам, читателям, ясно, почему, как и зачем Арсений «отмоливал» у Господа больных: молитвами об их выздоровлении проникнуты все действия его, как врачевателя (l24, 129, 138–139, 142–143 и др.). Однако нет ни одного его обращения к Господу с просьбой, касавшейся Устины и её «дитя», «отмоливания» их у Него. Можно было бы «отмолить» у Господа – это выглядело бы естественнее, прощение за то, что похоронили её «со чадом» не по-христиански, «без церковного пенья и ладана». Но этот «грех» целиком лежит на совести Арсения, став итогом предшествовавших тому его «грехов», что привели к смерти Устины «без причастия» (91) и такому её «со чадом» погребении.
«Отмоливать у Господа» Арсению надлежало не Устину «со чадом», а самого себя. Просить прощения за всё, что с ними по его вине произошло. Но ничего подобного в голову Арсения не приходит. И хотя он признаётся, что в её смерти виновен – «отобрал у неё земную жизнь» (112), «навеки виновен» (145), тем не менее получалось, что перед Господом во всём виновата одна Устина – ведь «отмоливают только в чём-то перед Господом виновных, потому и надо её теперь у Него «отмоливать».
В чём же собственно, с его точки зрения, виновата Устина, как он собирался «отмолить у Господа» её «со чадом», почему они «жаждали быть отмолены», мы так и не узнаем. И не случайно: пройдёт совсем немного времени и для Арсения найдётся другое «дело», уже действительно реальное, потеснив виртуальное. А пока пятнадцатилетний врачеватель каждый день с рассветом покидал предоставленный ему Белозерским князем дом, «обходил избы с чумными» и лечил горожан (135). Тут его ждало новое, более серьёзное искушение.
Однажды, в конце мая, когда «озеро всё ещё было покрыто льдом», к нему подходит семилетний на вид мальчик и говорит: «…болеет моя мати. Ты же, Арсение, помози нам». Берёт Арсения за руку и ведёт к дому, что стоял «почти у самой границы города» (135–137). Арсений вылечил его мать, а потом и самого заболевшего мальчика. Становится частым гостем в их доме. Его туда тянуло. Там, у Ксении, которая была заметно старше его, и Сильвестра, ему было «хорошо и радостно», тепло и уютно. Его любили. Он к ним привязался. Но когда он это для себя открыл, «сердце его сжалось» (153). Он испугался власти охвативших его новых чувств.
В один из последовавших затем вечеров сиротливый взгляд Сильвестра, почувствовавшего, что что-то происходит в душе Арсения, заставал Арсения разрыдаться. Он «шёл вдоль сосновых частоколов и в голос рыдал». Рыдал, сознавая, что вынужден расстаться с этими, ставшими ему близкими, людьми, что не заслужил он счастья, которое вместе с ними постучалось к нему, что не имеет право, пока он, «согрешивший», не «отмолит» перед Богом Устину «со чадом», не искупит свой «страшный грех» (154).
Если нужно было только «отмолить» Устину у Господа, то Арсений мог это сделать и в монастыре, куда ему, однако, пока ещё не хотелось идти, но искупить свой «страшный грех» можно было лишь с Божьей помощью, и не столько молитвами, сколько служением людям. И осенью Арсений решил бежать из города.
Казалось бы, что бежит он, спасаясь от искушения во имя многих людей, а не только жителей Белозерского княжества. Да, нет. К тому времени известность его, уже шестнадцатилетнего врача, так выросла, что начала его самого тяготить, достала, говоря современным языком. «Слава моя, – жалуется он Устине, – одолела меня, гнёт к земле… (155). Ему просто хотелось отдохнуть от врачевания. И Силы Небесные в лице писателя пошли Арсению навстречу, предоставив возможность реализовать данный ему «старцем Никандром» наказ – жить «вместо» Устины – т. е. буквально за неё, «отдать» ей, наряду с духовной, раз это показалось ему недостаточно, и свою реальную, телесную, «земную жизнь».
До сих пор Устина жила вместе с Арсением, жила виртуально, в его голове, можно даже сказать в нём. «…Мною ты как бы продолжаешь жить», – докладывал он ей. Теперь же Арсений должен был пожить вместо неё, но реально. Уместен «детский вопрос»: Если для Арсения «и Устина жива, и дитя живо», любит он Устину «больше жизни», постоянно с нею мысленно «общается», то почему, а главное зачем, нужно ему жить «вместо неё»? Пойти Арсению на такое, необходимость для него подобного «шага» ни в каком, тем более «в серьёзно понятом смысле», понять и объяснить невозможно. Но раз «старец Никандр» такое Арсению «наказал», значит он обязан осуществить. Ситуация, как в известном анекдоте. Санитар везёт на каталке больного. Его спрашивают: «Куда везёшь?» – «В морг». – «Но он жив». – «Врач сказал: «B морг» – значит в морг». Так и Арсений должен был какое-то время пожить за Устину не прожитой ею «земною жизнью».
Хотя одна его «жизнь» – духовная, уже была «отдана» Устине и она виртуально как бы присутствовала в «земной жизни», но «телесной» составляющей во исполнение целиком «наказа» Никандра всё-таки нехватало. Однако жить телесно «вместо неё», оставаясь врачевателем, Арсений не мог. Правда, он учил её грамоте, но никак не приобщал к врачеванию. «В серьёзно понятом, – по Никандру, – смысле» жить вместо Устины был способен только перевоплотившийся в неё человек и соответствующий её социальному, говоря современным языком, положению. И такого человека из врачевателя Арсения писатель делает. Причём довольно простым, даже можно сказать, примитивным способом.
Его побег из Белозерска он связывает с двумя «лихими» людьми. Один из них, после того как покинули город, грабит Арсения (159), другой – неожиданную с ним встречу в лесу завершает, «опустив» на его голову дубину (161). Арсений теряет сознание и частично память. И на вопрос мужиков, что на него полуживого наткнулись: «Как тебя зовут?» – отвечает, «едва слышно»: Устин (164–165). И другого имени у Арсения, которому по наказу «старца Никандра», предстояло какое-то время пожить «вместо» Устины, быть просто не могло. Тем белее, что до того оно уже существовало в голове Арсения подсознательно. Приснившаяся ему однажды Устина говорила: «…ты должен сменить имя. Не имея объективной возможности быть Устиной (ещё при «земной жизни» она думала о такой «возможности». – А.К.), назовись Устином» (98). Тогда же, словно подсмотрев этот сон, «старец Никандр», в своём «наказе» Арсению подчеркнул «возможность» – причём объективную – жить ему «вместо» Устины «в серьёзно понятом смысле» (112–113).
И вот настало время осуществить эту «возможность» на практике. Писатель откладывает в сторону повесть о враче и переходит к очерку быта и нравов средневекового города, превращая прославившегося ещё в Белозерском княжестве врачевателя Арсения, которому тогда уже исполнилось шестнадцать лет, в того же возраста бродягу Устина, делая его одним из главных персонажей очерка.
Продолжение следует
Такое “исследование” нужно читать только после тщательного знакомства с исследуемым произведением. Не думаю, что это входило в задачу критика. Возможно, ошибаюсь и большинство читателей считают иначе. Сам я с трудом одолевал это описание.