РОМАН КАК ИМПЕРИЯ
О «Коке» Михаила Гиголашвили
Рубрика в газете: Лихая эпоха, № 2021 / 28, 22.07.2021, автор: Алексей ТАТАРИНОВ (г. КРАСНОДАР)
Имеет ли современный роман шанс спасать сознания и души – не прямым нравственным поучением, а самим художественным строем, терапевтическим характером просторного, многоголосого повествования? В «Дон Кихоте» Достоевский увидел возможное оправдание человечества на Страшном Суде. Возможно ли сейчас хотя бы скромное приближение к миссии архетипического текста о сердечном рыцаре? Сохраняется ли духовно-имперский смысл больших историй или всё, что есть у нас – это «Июнь», «Доктор Гарин» и «Айфак 10»?
… Новый роман Михаила Гиголашвили настораживает по нескольким причинам. Во-первых, беспощадный объём. Во-вторых, читатель вынужден слишком времени проводить в алкогольном/наркотическом, криминальном/тюремном пространствах. В-третьих, и без того огромное повествование завершается большим литературным апокрифом, неожиданной фантазией главного героя о евангелисте Луке и событиях раннего христианства. Спасающемуся от наркозависимости Коке доверен если не религиозный «текст в тексте», то повесть о религиозном движении. Пожалуй, есть и в-четвёртых: формально «Кока» является сиквелом, продолжением изданного лет десять назад романа «Чёртово колесо».
Думаю, что не каждый читатель преодолеет искушение закрыть книгу после первой-второй сотни страниц и навсегда отказаться от переживаний за 27-летнего грузина. Он стал жертвой наслаждений перестроечной эпохи, ухода отца из семьи, французского брака матери, своей персональной безалаберности. Теперь Николоз Гамрекели занимается ничегонеделаньем в Голландии и Германии, всё больше подчиняясь одной комбинированной цели – найти дозу, выжить во время ломки, не быть арестованным за употребление и хранение. Тут можно упомянуть и пятый пункт настороженности. Детализация в романе, обстоятельность автора в воссоздании многословных диалогов, подробности наркосюжетов и воспоминаний о тбилисском прошлом вызывали у меня мысли о грузинской избыточности, о поэтике тоста, который никак не может завершиться. Поначалу мне не хватало концептуализаций, достоевской идейности, заметной в иных текстах Гиголашвили – в «Захвате Московии» и «Тайном годе».
Я бы закрыл «Коку» где-то в районе пребывания героя в немецкой клинике или возвращения в Тбилиси, но мешала этому пессимистическому действию романная речь, качество языка, внутренняя форма сюжета. Эта самая внутренняя форма – большая проблема нашей новейшей прозы. Пишут – в монотонности автоматизированного стиля, подчиняя всех героев единой, увы, предсказуемой риторике. Звучит смешно, но не на языке создаётся большинство современных романов, неспособных оставить ни афоризма, ни примера достойной языковой игры. Чёртова проектность, торопливость в решении вопроса подписать-написать-издать-хоть что-то получить приводят к падению внутренней формы литературы, значит, к ничтожеству теперь страдающего языка.
Способный создавать разных речевых субъектов Гиголашвили интересен, прежде всего, своей изначальной литературностью, естественным для прозы многоязычием. Я говорю не о немецком или грузинском, а о естественной полифонии романного мышления. Именно здесь начинается та империя, которая могла удивить вас в названии статьи.
Основное действие происходит в 90-х, ключевая временная точка – рубеж 1993 и 1994 годов. Идеологические и политические контексты времени звучат далёким эхом, которое не слишком волнует автора. Лихая эпоха здесь идеальный образец романного мира с его калейдоскопическим хаосом; историческое время оборачивается жанром – роман предстаёт речевой кульминацией первых постсоветских лет.
Молодой бездельник и не слишком страшный авантюрист Кока нуждается именно в такой разнузданной свободе. Лишённый центра, многократно соблазненный самыми разными удовольствиями, герой оказывается всем – и мальчиком из интеллигентной семьи, и наркодилером, и жертвой тёмных веществ, и повседневным философом. Кока – преступник, сидящий в пятигорской тюрьме. Кока – управляемый автором механизм познания казусов свободы, знакомство с её драматизмом.
Необязательно вспоминать Боккаччо, Рабле или Сервантеса, чтобы сформулировать: настоящий роман – это текст обо всём. Это империя разноголосицы и сюжетного цветения – в ответ на кризис средневековой империи Духа, с её идеологическим пафосом и реальным, каждодневным грехом. Лично меня Гиголашвили радует пониманием романа как ренессансной радости, и вовсе неслучайно бабушка Николоза (истинный лик мягкой дидактики этого произведения) напоминает о культурной роли «Золотого осла» и «Дон Кихота». Однако в этом царстве яркой и нравственно подвижной романности автор начинает выстраивать «Рай», «Чистилище» и «Ад» (название частей), показывая как дантовская «Божественная Комедия» взаимодействует с романом, словно заставляет авантюрного героя искать средневековую дорогу – в рамках самой авантюрности. Короче говоря, Бог и связываемое с ним собственное выживание – то, что беспокоит Коку, корректирует его беззаботность, даёт силы во время тяги и интоксикации.
Главным искусителем Коки становится узнаваемый герой 90-х, криминальный и наркозависимый персонаж по кличке Сатана. Есть ли в романе борьба с Сатаной, который здесь всегда опасен и одновременно насыщен крутящейся вокруг него жизнью? Сатана не проклинается и не изгоняется, а включается в романный проект. Значит, оказывается фигурой спасения Коки. Разумеется, косвенного. Чтобы победить Сатану, надо превратить его из религиозного знака в психологический сюжет.
Искреннему романному времени 90-х соответствует главная для Гиголашвили романная земля – Грузия: солнечная, бестолковая, мудрая, древняя, бытовая, глубокая в своей поэтичности, смешавшая – как это и случилось в «Дон Кихоте», – аристократизм и народность. Конечно, эта Грузия – географическая территория; она же – столица литературы и одновременно христианства, пространство неожиданного имперского повествования. В его границах Россия, русская литература и особенно русский язык становятся гарантами сохранения, неумирания прекрасной и закономерно безалаберной грузинской романности – жизнелюбия и страсти к разнообразию. Никакой политики и специальной философии истории! Но такого одновременного торжества Грузии, русского языка и русской словесности в последние десятилетия не случалось.
Неоднократно писал о том, что гностическое /гамлетическое/необуддийское в современной русской литературе претендует на диктаторский статус. Сорокин, Пелевин, Елизаров, Иличевский, Буйда, Снегирёв со своей «Верой», Рубанов с «Патриотом», даже Водолазкин с «Авиатором». Всех разве перечислишь…
«Кока» подчёркнуто болтлив и нецензурен, но это не холодные языковые эксперименты «Теллурии», а смешная, насыщенная речевым здоровьем патология болтливой искренности. В настоящей империи говорят на разных языках, не стесняются быть гротескно странными. Мне не хватило здесь достоевской речи, временной интеллектуальной сложности погружения в проблемные миры, словесного оформления психопатологии персонажей, их карамазовского самопознания.
Возможно, отказ Гиголашвили от усиленного присутствия Достоевского – продуманный антигностический шаг. О веществах, о коллизиях, с ними связанных, сказано очень много, возможно, избыточно. Однако ни повествователь, ни автор не скованы изменённым сознанием, не подписывались под декларацией о его философизации и распространении. Квинси, Берроузом, Уэлшем, Ерофеевым Гиголашвили быть не хочет, следовательно, показывает состояние, выстраивает фабулы без модной чёрной иронии, без риторики отчаяния. Столь важной, например, для давнего шведа Стига Дагермана в недавно переведенном романе «Остров обречённых».
В речевой империи, выстраиваемой в «Коке», много разных форм единства. Подробнее освещены три: наркомания, тюрьма и нравственная философия, дидактика жизнесбережения. В принципе, роман позволяет свести присутствующие общности к двум: дурь и Бог.
Между ними и разворачивается главный конфликт – почти без пафоса, при отсутствии отвлеченных сентенций и моральных императивов. Это конфликт затаённый, потому что на первом плане остаётся движение Коки по Амстердаму, Тбилиси и Пятигорску, по притонам, клиникам, тюрьмам, по воспоминаниям о счастливом детстве, литературном воспитании и стартовых дозах порока. В этом часто криминальном и всегда противодекадентском движении герой заболевает нарастающим недоумением о Боге. Не специальной теологией, а медленно загорающейся любовью к жизни, которую хочет убить вещество.
Терапевтический смысл романа особо подчёркнут в финале – повестью Коки-Николоза. Не о тюремной одиссеи пишет выправляющийся наркоман, а о событиях евангельской истории – о двух Иудах и Луке, о Пилате и Иешуа.
Сам по себе апокриф о создании Евангелия от Луки получился вялым и скромным, без огня веры или дерзости инверсии канонического сюжета. Но ведь он не сам по себе, и нет в нём привычного стиля многоязычного Гиголашвили, а есть допустимая наивность убегающего от наркотиков Гамрекели. Его желание написать о евангельском – промежуточный итог состоявшегося романного воспитания. Житейский опыт, понимание разрушительного действия конопли, стремление быть нормальным, а не плохим, знакомство с Богом из своей беды словно соединяют в сюжетном портрете героя две стихии: христианство и литературу.
Иешуа в повести Коки не религиозная личность, не абсолют богочеловеческого воплощения, а сама жизнь в её стремлении к разумному добру. Можно сказать, что главный герой приблизился к Иисусу, способному показать, насколько душа выше и красивее вещества. Даже стоит усилить эту мысль: простое христианство Коки становится возможным именно в границах романа Михаила Гиголашвили. Маленькая, лишь созидаемая религиозность оказывается частью масштабной романности – главной антинаркотической силы этого произведения.
Могу поправить собственный заголовок статьи: роман – это империя и евангелие. Они вместе выступают против наркоты – дурного, стянутого лживым кайфом монолога о пустоте. Я говорю не только о «Коке», но о романе как жанре и важном усилии по защите классического человека от неврозов исключительного камерного или слишком массового сознания. Империя – всегда компромисс, масштабно расширяющая области нормальности, почти банального здоровья. Таким же высоким компромиссом в мире словесности является роман – весть о разноязычных, многозвучных сюжетах в границах фабулы о спасении души от самых разных фарисеев.
Трагедия псевдогероя “Коки” (элитное детство Николоза Гамрекели , ставшего “жертвой наслаждений перестроечной эпохи, ухода отца из семьи, французского брака матери, своей персональной безалаберности”, привело к тому, что он “занимается ничегонеделаньем”) предвосхищена общественно-культурной ситуацией, которая сложилась в бездельной мандариновой республике к 1980-м гг. Здесь усердно с младых ногтей насаждалось презрение к русским (славянок высокомерные бездельные ни к чему не пригодные грузинки всегда обязательно называли “проститутками” и т.п.) и существование за их счет. Когда после распада СССР финансовые потоки, позволявшие безбедно пьянствовать и заниматься развратом в Тифлисе-Москве, стали иссякать, начался исход в Европу (на Западе через “голоса” грузинам усердно внушили, что они европейцы и их место где-то между Сербией и Францией). Но в Бенилюксе, в сердце Европы (и вокруг него), деквалифицированные, и ленивые, не приспособленные к труду бывшие советские граждане с имеретинской пропиской (вдобавок, изгнанные из Абхазии – абхазами,
из Южной Осетии – осетинами, из Сванетии – чеченцами, а из Сакартвело – армянами) оказались никому не нужны. Многие подались в криминал (наибольшее количество воров в законе), а те, кто пел, танцевал и плясал за всесоюзные гонорары, но не умел сносно владеть холодным/горячим оружием, стал стремительно опускаться на дно жизни, Наркотики, алкоголь, унижения на улицах западных городов, где любой грузин для местных – все равно ненавистный “русский” – закономерный итог.
Наиболее образованные представители гниющего сейчас изнутри псевдонарода – Мамардашвили, Амирэджиби, Махарадзе – подверглись остракизму, как только пытались объяснить дебильным пресытым соотечественниками всю пагубность разрыва искуственно созданной когда-то “страны” с Россией: (1) Мамардашвили – не пускали из самолета местные демократы (кстати, ни один из сыновей тех, кто довел живого Сократа до инфаркта и преждевременной смерти, не оказался на переднем краю во время войны в 1992-93 гг., когда ни за что погибли 11 тыс. соплеменников, – папы отмазали от службы); (2) Чабуа Эмираджиби, автор великолепного романа “Дата Туташхия”, где вскрываются глубокие корни становления и существования Росси как империи, он же участник восстания в Норильлаге, битый-перебитый энкэвэдэшниками, ни единого слова плохо не написал про русский народ. Но единственный реальный кандидат на получение Нобелевской премии по литературе подвергался в последние годы долгой жизни разнузданной травле со стороны европеизированных и американированых властей; (3) известный всему Советскому Союзу спортивный телекомментатор Коте Махарадзе скоропостижно скончался от сердечного приступа в пору правления пресловутого “Мишико”.
Цель публикации романа озлобленного русскоговорящего эмигранта Гиголошвили очевидна: это очередная попытка реанимировать “грузинское” присутствие в современной российской культуре, занять в ней хоть какое-то (пусть “наркотическое”) место. Опоздали, Михаил: Анна Козлова получила Нацбест за роман на ту же тему, к тому же лучше и интереснее написанный.
Кстати, в этом же номере “Литературной России” опубликована замечательная статья А. Балтина, цитируем:
“…В недрах библиотеки дама с университетским дипломом говорит пожилому сотруднику, известному книгочею:
– Купила, Саш, двухтомник Сорокина, купила, поддавшись рекламе… Десяток страниц прочитала… Не знаю, не понимаю я ничего, что ли… Как это возможно читать?
Книгочей сочувственно кивает головой.
Сорокин… Как ловко этот производитель похабщины, закамуфлированной под эстетические игры постмодерна, пропагандировался, навязывался: мол, последнее слово словесности.
Вот именно, что последнее: дальше край, провал в бездну.
Современному читателю не до чтения: выжить бы в бесконечной гонке, вырастить бы детей…
А книг издаётся море.
А голоса, рекламирующие то это, то вон то, настолько различны, что не знаешь, к кому прислушиваться.
Вот и выходит, что дезориентация – есть основное качество современного читателя.”
Ни и чем Гиголошвили отличается от Сорокина.