Роман в короне

Рубрика в газете: Записки и наблюдения, № 2021 / 25, 01.07.2021, автор: Василий КИЛЯКОВ

Три подаяния

…И всякий раз это повторяется: в шесть часов тридцать минут утра – вниз по эскалатору на службу. А они внизу. Они уже сидят. Их «служба» гораздо тяжелее и требует неминуемой обязательности. Нищие. Вот у того столба метро, облицованного мрамором, – стриженный неровно, словно овечьими ножницами в деревне – этот городской мальчишка с рыжей лохматой собакой. У стены – старик, отыгрывающий на баяне «Амурские волны». И этот безрукий в тельняшке, неимоверно худой, и ещё пуще худеющий с каждым днём, – больной, сохнущий, но всё так же весело и даже дерзко, и вместе с тем, с надеждой и неким задёром, глядящий снизу вверх, сидя (так они вымаливают подаяние), глядя прямо, глаза не отведёшь.
Постоянно вижу их на этом месте. У него, у худого «бодряка» – есть даже и свои постоянные клиенты, он тут завсегдатай и, по-видимому, управленец. Делит «денежные потоки». Старика и мальчишку гоняют, то полиция, то Росгвардия, то внутренняя служба метро, и тогда они пропадают на несколько дней, а этот всегда здесь.
Он издалека узнаёт своих благодетелей и начинает улыбаться задолго до их приближения. Как улыбался бы друзьям или хорошим знакомым. Но дело не в том как сидят и как жмутся они к столбу, как просят и смотрят, а в том, что глядя на них, я узнаю и своё подлинное лицо. В этом болоте нашей жизни. Вот как.
Всякий раз увидев их, поравнявшись с ними, вспоминаю, что накануне, дома, непременно хотел им помочь. И вчера, ещё с вечера, собираясь на службу, думал о них. Знал, что отложу для них хоть небольшие деньги. Но вот – опять забыл, думая о своём, – запамятовал, как это случалось и раньше. А копаться при них в кошельке, обнадёживая этим своим отбором невидимых им бумажек, явно не настолько, сколько им хотелось бы, кажется неудобным, неделикатным.
Тогда я решил отложить определённую сумму и рассовать по карманам: старику, инвалиду, мальчишке. Но на следующий день с утра захлестал дождь, и я надел плащ, а не куртку, не вспомнив даже, что в кармане куртки остались три подаяния. И вот копаюсь в кошельке над их головами. Как смотрит в глаза мне «бодряк»! Снизу вверх. Этот взгляд – выдержать его – выше моих сил!
А в кошельке, как нарочно, не оказывается нужной мне суммы, ведь накануне я разложил её по карманам куртки, и теперь – одна только крупная купюра. Одинокая. Круглая. Голенькая. С мордой сытенького улыбающегося не нашего президента. И что же ждёт меня самого, если я теперь отдам им эту купюру. Не перессорятся ли они? А как же мне самому ехать с пересадками в ту и в другую сторону столицы. А мой завтрак и обед? А мысли о семье, и сколько осталось до зарплаты. И оправдания: если отдать, то явно «бодряку», ведь он так по-дружески всегда встречает. А как же остальные? Не с ненавистью ли они проводят меня взглядом. Смотреть и проклинать. «Пусть подаяние нищему вспотеет в твоей руке, прежде чем ты отдашь его», – вспоминается мне тут же спасительное наставление одного из мудрых батюшек. Я хватаюсь за это как за соломинку.
…Однажды, давно… Шла сквозь переходы вагонов в электричке незнакомая мне старуха в лохмотьях. Как искренне и убедительно просила она «ради Христа»: «Детушки… Подайте. Все мы дети. Как тревога, так и до Бога. А я за вас стану молиться…». Но дали мало. Почему – трудно сказать. То ли все устали после долгой работы. То ли стыд некий был перед ней, почти раздетой в мороз, как Ксения Петербургская. И вот она, до выхода из вагона, казавшаяся покорной Богу и людям, вдруг повернулась с какой то зловещей радостью. И какие же проклятия услышали пассажиры! А тут что – разве другое, разве эти нищие из другого теста, не из плоти? И опять пришли на память эти толстовские рассуждения о том, как приятно было ему, графу, выходить в определённое время с утра и наделять нищих, ожидавших его и знавших это время – всех по пятаку, в своём имении, в Ясной поляне. «И тотчас же (укорял он себя), – необходимо гнать это удовольствие благодеяния, удовольствие покаяния». Иначе на небе не получишь благодарности и благодати: всё получил уже на земле. И приводит такое толкование, именно, чтоб избежать возношения от доброго дела своего, он, Толстой, и толковал «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Не гордись, не возносись перед другими и собой своей щедростью!
А я? Что за чувства вихрем закружили в сердце? Какие уж тут радость и возвышение, – горечь и стыд! Я стоял над ними и давал, как раньше, или не давал, как теперь неразменную долларовую бумажку, – всё одно: стыд, неловкость и жалость. Да ещё сверху вниз. И жалость, что не предусмотрел наперёд обстоятельства, и жадность отдать слишком много (а как же сам?), и щемящая тоска – стыд, смешанный с жадностью (Иоанн Крондштадский, верно, и не думая отдал бы всё, последнее)…
Им стыдно унижаться, прося. Мне, стыдно ещё более унижать, давая. Унижать явным видимым своим превосходством во всех отношениях – унижать, давая, этих нищих, калек, подростка. Так что же теперь, не давать? Или давать совсем уж гроши? Но и это не поможет и станет жечь стыдом ещё жарче.
Так попробовал я разглядеть в мутном мареве – жёлтой жиже болотной воды собственное отражение таким, как оно есть. И не узнав себя, хорошего, ужаснулся. И поглубже тогда зарылся лицом я в свою медицинскую маску. Ушёл почти бегом, чтобы не видеть своего отражения в грязном болоте действительности.

Соль земли

Люди, большинство из людей, никогда не простят Сталину ни «пятой графы», ни Биробиджана. Мёрзлого и неуютного, вместо сияющего голубизной морской воды и неба – обещанного и завещанного им со времён ещё хазар, пращуров первых караимов, и каганата в Крыму. Не простят казематов и расстрелов, вместо счастья и радости жизни. Каждый ждёт счастья в этом мире. Такого счастья, когда сердце наполнено восторгом бытия, что все завидуют, и никто не может и не в силах помешать этой радости… В сущности, ради счастья жив человек. И счастливых и гениальных по-своему, тысячами заталкивали в фургоны «Хлеб», «Молоко» и везли в Коммунарку, в Бутово, на полигоны с выкопанными ямами под расстрелы. Как говорят в городе-герое Одессе: «Сердце и мозги – это не усы и брови, их не нарисуешь»…
Не простят Холокоста фашистам. Да и не только фашистам… А и тем, кто хотя бы намёком позволит усомниться в численности огромной – в шесть миллионов, безвинно погибших в этом аду. Два страшной силы урагана, два тайфуна, – войны, равной которой не было до той поры в истории человечества – столкнулись. И победила Истина.Та же Истина унесла более двадцати семи миллионов человек. Среди них и шесть миллионов человек,детей и взрослых, женщин и стариков, призванных Библией, если уверуют, – то «осолить» эту землю… 2021 год – это, прежде всего год начала величайшей войны… Сентябрь 39-го ещё не предвещал того, что предвозвестил июнь 41-го.
В наши дни открыты многие архивы. Они поразили. В самом смелом воображении невозможно было представить того, тех фамилий. Кто ссужал Гитлера кредитами, валютой и золотом. Посеявшие искру – пожали великий пламень. Но как странно: закопёрщиков Второй мировой знают. И они не немцы. Но они в тени, и богатеют (теперь уже их племя, их потомки). И в этом парадокс, в этом великая тайна.
И при том – не прощают А.И. Солженицыну многого в его последних книгах. Не прощают Шафаревичу, не прощают Кожинову и даже Астафьеву его «Ловлю пескарей в Грузии».
Конечно, не все упомянутые им, Солженицыным, в «Двести лет вместе» были корчмарями да целовальниками, обиравшими коренной народ. Не все уклонялись от призыва в царскую армию, в первую и Вторую мировую. Не все стремились в Бунд или в силовые структуры. Но вот именно многого из замеченного им и цепко схваченного, – тоже не прощают, и не простят. И он, даже он, – неверно оценил их участие, этих иноплеменных «космополитов», их степень и влияние, их широту присутствия, их семени так ярко проросшего в русской (и не только русской) культуре. Мы читаем и помним эти книги-протесты, В. Войновича, например.
Они не простят и Храмовой горы – мусульманам, и Аль-Алякса, убеждая весь мир в необходимости возведения нового, теперь уже третьего по счёту возведения храма Соломона, с жертвами, совершёнными по их воле «между алтарём и жертвенником», и не только Захарии, сына Варахина (Матф. 23:35 – Мф 23:35.Библия).
Они не прощают мусульманам, ксенофобии, «терроризма», «возрождения фашизма». Они не прощают русским – русской жизни, тех бед и сложностей, которые им пришлось пережить вместе с русскими. Неустроенности, нужников на улице, голода, квот на приём в университеты, черты оседлости, и т.д. … Сколько пришлось пережить, перетерпеть в России, прежде чем удалась эта попытка выбраться за рубеж, к Земле обетованной. Выехало, будто бы, более семи миллионов! Выехали… и – вернулись в СССР. Вернувшись – целовали платформы у колёс поездов и взлётные полосы под крылом самолёта. Эти кадры возвращения обошли весь мир.
Один авторитетный критик, актёр, сценарист, режиссёр – яркий представитель «сверходарённой нации», соль земли, одна из крупинок этой соли, которому можно и нужно верить, всю жизнь проживший в Москве, добившийся заслуженной известности (а сколько их, подобных ему? Много. Обручённых мировой славе здесь, в СССР)… Сказал, вернувшись в Белокаменную, что там, в Израиле – он инородец. А здесь, по связям и знакомствам, – сам едва ли не хозяин.
Иные же его соплеменники, и их тоже немало, – никогда не открываются в любви к русской равнине, но зато открыто и не стесняясь, называют (не боясь никого и ничего!) Россию– «зоной свободной охоты». То есть прямой наживы, правдами и неправдами. И все молчат. Притихнув, слушают. Потому что знаем: в этих словах – горькая правда. Но не для нас, аборигенов, эти откровения…
А мы? Мы и покаялись, и простили. Простили семнадцатый и тридцать седьмой. Блюмкина и Ягоду. Бронштейна и Бухарина в политике, да разве только им. Простили в литературе – М. Кольцова, в поэзии – М. Светлова и Э. Багрицкого, в прозе – кощунника И. Бабеля… Простили и девяносто первый, и девяносто третий. И «Бейтар», особое подразделение, рассыпанное на крышах вокруг Дома Советов с оружием и спецприцелами (читай А. Проханова).
Прощаем в нищете своей и многим-многим «семьям» и фамилиям, которые отдыхают в Швейцарских Альпах и Куршавеле, тех, на кого и А. Навальный не рискует дать компромат в интернет.. Они покупают вино по пятнадцать тысяч евро за бутылку, и прекрасно чувствуют себя даже и при короновирусе, бушующем вокруг. Просто вино… Но такое, что у француза-бармена руки трясутся, когда он открывает пробку и протягивает, или цедит в бокалы это, столетия простоявшее в глубоких погребах вино… Дороговато даже для миллиардеров из Европы. Каков он, эпикриз этой русской болезни всепрощения? Хорошо это или плохо? Если хорошо, то для кого?
Для французов – все кто из России – русские. Армянин ты, мордвин, чечен или украинец. Из России? Русский! И они, эти русские, каждый на свой лад, пьют это вино, причмокивая. Вспоминают с весельем «сезоны охоты», каждый – свой, на свой лад и по-своему. Охоту на нефтедоллары, на денежные потоки, на строевой лес-кедрач или янтарь. Пролетарии, люмпены – не в счёт. Операции на сердце младенцам? Ничего, соберут всем миром. Там, в России сегодня в короновирусе прикрыли сегодня сезон. Это не надолго. Это недоразумение. Аборигенам, на сто двадцать миллионов жителей, не считая детишек – они оставили десять процентов бывшей советской собственности. Хотим мы, или не хотим, но охота продолжится. Но простим им, ибо «не ведают, что творят»…

Ах, родина,
какой я стал смешной!
На щёки впалые
летит сухой румянец.
Язык сограждан
стал мне как чужой,
В своей стране
я словно иностранец.

Так сказал С.А. Есенин в поэме «Русь советская». А это 1924 год. Сто лет назад, без малого, сказано. За год до смерти он, по всему читается, простил Мариенгофу отнятое имущество. Простил Бронштейну будущую казнь свою… Это свойство великих – прощать. Уметь прощать даже страдая, даже на кресте.

Метро

С Комсомольской на Кольцевую по эскалатору, глубоко, как в пропасть. И вот всё движется этот нескончаемый поток людей вверх, навстречу мне, и вниз, параллельно.
Привычно выстаивая своё время спуска на «чудо лестнице», вдруг изумился, ужаснулся от этого множества людей, от внезапной догадки, на которую не обращал внимания, что каждый в этой толпе считает главным себя, и только себя. Главным, единственным и неповторимым. Его проблемы самые важные, вокруг которых вертится мир. Его мысли самые значительные. В эту минуту существует только он. И так – каждый, и каждая из этой толпы, и я в том числе.
Все религии всех миров и народов говорят о том, что самое, может быть, важное, преодолеть этот порог отчуждения от всех, этот порог «Самости». И совершенно ясно стало, что это-то главное условие движения вперёд для души человеческой, скорее всего, недостижимо…

Агапе

С человека спрос «по полной» возможен лишь только после его отцовства (материнства). Только после рождения ребёнка – он по-настоящему подсуден нравственно. Воспитывает ли ответственность сама по себе? Меняет ли характер? Наверное, нет. Но вот – имеющие детей, внуков, редко бывают мизантропами. Это – внутреннее чувство, даже если его не осознают, главное: произведший на свет жизнь человеческую, отец, сам должен стараться быть богоподобен.
И все мы, дети Отца Небесного. Не может быть того, чтобы Отец и Мать не любили бы детей своих.
Хотя бы и сокровенно, прикровенно. Каждый по-своему.

Корона вируса

Прямое соприкосновение с кровью – вот способ и сущность питания души. Дух человека бодр, «плоть же немощна».
Мысль, если она корява, похотлива, завистлива – пища с алкоголем, табаком, с руганью, страстями (не случайно в монастырях во время приёма пищи в трапезных назначают чтеца житий святых, читают по очереди, хлеб пекут, пищу варят – с молитвой). Всё, что попадает в кровь, – всё приводит в движение душу, всё мало-помалу изменяет человека. В ту или иную сторону. А от мира, который как раз и состоит в этих соприкосновениях, «борениях» этих, от этого мира куда убежишь, если ты не монах? Никак. Так что же? Отчаиваться? «Нимало», – как сказали бы старцы.
Деньги же, если они попали не в те руки, – напротив, ещё яростней усиливают яд этого соприкосновения с миром «через кровь». Большие деньги – учащают соблазны, «замутняют» кровь настолько, что человек иногда перестаёт даже и понимать, где добро, а где – зло. Где земля, а где – небо. Богатый и самонадеянный – словно плывёт на своей яхте, собранной по последнему слову техники. Всех презирает. Презирали и те, как мы знаем, миллиардеры, что отправились в круиз на «Титанике». Презирал всех и «Господин из Сан-Франциско», вознаградивший себя и семью мировым турне по Атлантическому океану на «Атлантиде» от Италии к США, планировавший и обратно – не менее «вкусное» путешествие, которое он заслужил. И корабль не подвёл. И кочегары работали исправно, как черти в аду. А похоронили «господина» едва ли не в ящиках из-под апельсинов, чтобы не портить настроение таким же богатым и самоуверенным господам. И тело его лежало в просмолённом гробу на дне трюма, а над ним, в залах полных света и сияния люстр вальсировали, и в разгаре был людный бал…
Но отчего же так произошло? Ведь как питались, какие отборные ликёры пили эти господа. Вставали рано, намеренно рано, чтобы на заре выпить неспешно кофе или какао, принять ванны, затем – выполнить физические упражнения для пробуждения аппетита, и – первый завтрак. Подкрепившись бутербродами, ждали второго, более обильного завтрака. Затем отдыхали в шезлонгах, глядя на океан, на волны – пёстрые «как перо павлина», и в шезлонги опять подавали чай с душистым печеньем. И при этом все внутренне ждали, готовились к главному событию дня: к обеду… Господину из Сан-Франциско не было и шестидесяти. Точнее, пятьдесят восемь. А, между тем, мне известен православный монах, который вкушает святую воду и просфору. Молитва. И этим жив. Когда его пригласили в ресторан по случаю тезоименитства, он вылил в тарелку с ухой сладкий кисель, положил туда макароны и оладьи. Съел очень мало. И именно для того, чтобы не разжигаться, не страдать «гортанобесием»-обжорством, он, по видимому, так и сделал.
Кровь. Питание крови. Прикровенная тайна.
Помню из детства «резчика», «резуна», любившего выпить стакан тёплой ещё крови только что заколотого животного. Силы он был несокрушимой. Короткошей, плечистый… А умер не дожив и до сорока от апоплексического, как я теперь понимаю, удара. Супруга же его, «Ягодка», как прозвали её по деревне (она всех так называла: «Ягодка-сыночек, иди-ка гостинец дам. Только не кому не говори. Только тебе». И совала в ладонь ребёнка ириску). Она была худа, бессребреница. Просфора и водица. Дожила до 98 лет. И причастилась, успела…
…А детство, так нами любимое, – это, по существу, незамутнённое ещё состояние нашей крови, русла его, и ничего более. Как я чувствовал Бога в детстве! И это счастье бытия! И страх темноты, и чувство присутствия кого-то великого и невидимого, неведомого… Его присутствия – было на каждом шагу.
Где всё это? И как очистить кровь теперь, загаженную грехами? Вместо этого – напротив, многоразличный допуск греха через кровь, который даже и состав крови изменяет. И это чувствуешь, особенно чувствуешь, заболевая физически. И вирус, который пришёл к нам в начале 2020 года, напомнил о многом. Он потряс весь земной шар. Не делал различия между мэром и пэром и – представителем палаты лордов… И вновь предупредил. Это вирус обжорства, гортанобесия. Вирус этот «посещение Божье». Несомненно. Вирус этот – напоминание всем, что обжорство – корень всех грехов. Напоминание всем нам, что именно обжорство и пьянство более всего из всех смертных грехов несовместимо с величием духа.
И сколько надо сорокадневных постов, чтобы всё изменить, измениться, чтобы взалкать по-настоящему, да и не греха взалкать, а – неба!
Помилует ли Бог нас и на этот раз, ради семи праведников, анахоретов, аскетиков, смешивающих в одну тарелку первое, второе и третье, и непрестанно при этом творящих молитву Исусову, вот вопрос.
Вирус прожигает лёгкие через кровь, встряхивает наши души, как встряхивает мукомол пыльные пустые мешки. Перед тем, как развесить их на верёвках на ветру. Испытывает душу. Пробуждает дух.
Не об этом ли времени сказано: «Тогда будут двое на поле: один берётся, а другой оставляется».
А вот что писал свт. Иларий Пиктавийский: «… две мелющие в жерновах: одна берётся, а другая оставляется».
Не напитавшие кровь свою страстями, не возжёгшие желаниями продлят жизнь, исполнят замысел Божий.