Русский офицер Евгений Моисеев
Рубрика в газете: Честь имею, № 2024 / 5, 10.02.2024, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
В начале февраля мне пришла странная эсэмэска из владимирской глуши от Александра Зиновьева. Нас связывает с ним любовь к творчеству Олега Куваева, который написал лучшую книгу про Север и про геологов: роман «Территория». Но на этот раз Зиновьев прислал не новые обнаруженные подробности о Куваеве. Он сообщил, что меня разыскивает моя знакомая Светлана Моисеева из Уссурийска. А я в Уссурийске знал только одного человека: Лёшу Фирсова (мы с ним вместе осенью 1978 года начинали срочную службу в Хабаровске), но Лёша нелепо погиб через полгода после демобилизации рядом с подмосковными Мытищами (светлая ему память!). Правда, я знаю семью Моисеевых, которая живёт в Хабаровске, но при чём тут Светлана из Уссурийска. Зиновьев пояснил: это дочь твоего друга, и дал её телефон.
То, что я услышал от Светы, было ужасно. Я и не знал, что мой товарищ – Светин отец – ровно год назад умер. Света рассказала, что папа перед смертью часто меня вспоминал, да и она не забыла, как маленькой девчонкой присутствовала на моих с её отцом встречах. Света пыталась меня разыскать через соцсети, а потом нашла телефон Зиновьева и решила у него узнать мои контакты.
Светка, какая же ты молодец, что всех разыскала и вновь соединила! Я ведь тоже ничего не забыл…
…Спустя много десятилетий должен со стыдом признаться: я в своё время абсолютно не был готов к срочной службе в армии. Ну вот таким неумёхой я вырос.
Последние наставления, как вести себя в армии, мне давал на общей гулянке в ночь перед отправкой на сборный пункт Володя Сидоров – один из самых преданных друзей пионерского штаба Кировского района Москвы «Комиссары». В отличие от меня он в своё время прошёл ещё ту закалку в лагерях пионерского актива: и в многодневные походы ходил, запросто разбивал многоместные палатки, без спичек разжигал костры, плавал на байдарках. Володя говорил: когда вас, новобранцев, приведут в часть и станут что-либо предлагать, сразу вызывайся и делай шаг вперёд, хуже не будет. Я так и поступил, когда в воскресенье 12 ноября 1978 года нашу московскую команду с хабаровского аэродрома привезли на грузовике на пересылку. Капитан Гравель спросил, кто учился в институтах и знаком с историей и географией. Я и ещё человек шесть сделали шаг вперёд, и нас оставили на пересылке, а зачем, этого никто не объяснил. На следующий день всю роту поднимал какой-то молодой лейтенант. Заметив в строю незнакомые лица, он поинтересовался у дежурного: кто это такие. Ему объяснили: москвичи. Ох, как же этого лейтенанта сразу всего перевернуло. Он хотел тут же всех нас вернуть назад, но уже было поздно: всю остальную московскую команду успели посадить в поезд, кажется, на Белогорск. Мы-то тогда ещё не знали, что большинство офицеров в армии терпеть не могли москвичей – за их, с одной стороны, высокомерие, а с другой – неготовность к службе. Но вскоре в казарме появился молодой улыбающийся прапорщик, и он быстро погасил возникшее напряжение. Это и был Евгений Моисеев.
Прапорщика интересовало, все ли мы – комсомольцы. Он ведь занимал должность секретаря комитета комсомола. К слову, комсомольская работа ему никогда не была близка. Но других вакансий в части не имелось.
Потом выяснилось, что Моисеев вот-вот должен был экстерном закончить военное училище и получить погоны лейтенанта. Став офицером, он сразу же стал добиваться перевода из политсостава в строевые командиры или хотя бы в штабисты колдовать над стратегическими картами и разрабатывать планы разных военных операций.
Моисеев очень быстро понял, что вояка из меня ещё тот. На всех занятиях по тактике я получал только шишки. И это он весной 1979 года сказал мне: «Знаешь, тут в политотделе гарнизона один парень – Серёжа Грезнев – готовится к дембелю, и я, пожалуй, порекомендую тебя инструктором по комсомолу» (дескать, мне этот комсомол вот уже где, а ты это дело, кажется, уважаешь и любишь). Тут Моисеев во многом был прав: я тогда верил во многие идеи и не случайно после школы, переехав из Магадана в Москву, сразу связался с такими же идейными сверстниками и стал бегать к однокурсникам, которые возились с пионерским штабом «Комиссары».
Каким Моисеев был офицером? Мне даже сейчас сложно давать оценки. Я ведь в военном деле всегда мало что понимал. Но одно помню: мы, солдаты, которые в конце 1978-го и весной 1979 года служили на пересылке, безмерно его уважали. Нами тогда много кто командовал. Помнится, из Германии к нам перевели одного майора. У него была одна задача: получить направление в Академию. Чтобы добиться своего, он лебезил перед всеми генералами. За это начальство решило его рекомендовать не в обычную военно-политическую академию, а в военно-дипломатическую для последующей службы в ГРУ. Но майора подвела жена. Она во время собеседования в политотделе не ответила на вопрос, кто руководил компартией то ли в Болгарии, то ли в Чехословакии. Мужик от горя запил, на службу забил и вскоре был переведён с понижением в спортивную роту, где после каждого проигрыша команды СКА по хоккею с шайбой его вызывали на ковёр и отчитывали как мальчишку (в верхах всерьёз считали, что хоккеисты всё профукали только потому, что вратарь не ходил на комсомольские собрания). Мы же, солдаты, более всего на пересылке ценили только двух офицеров: Евгения Моисеева и Станислава Линкевича, хотя последний драл с нас семь шкур (в том числе и с меня, пытаясь научить меня изящно по-пластунски ползать и метко стрелять).
Да, кто это – мы? Мы – это ребята из московской команды: Юра Аникеев, Саша Громов, Костя Помелов, Саша Горохов, Вадим Никуленков… Из немосквичей: Серёжа Борин из посёлка газовиков Кысыл-Сыр, что в Якутии, Ростислав Устинов из Горького, который потом вновь стал Нижним Новгородом, Толя Ильин из Джетыгары, Серёжа Добряков из Серпухова, Саша Козловский из белорусского Полоцка, Ваня Селюжицкий из Пинска, Валера Цымбалистенко и Юра Бастрыкин с берегов Днепра, Витя Томонов из какой-то тамбовской деревни, Иосиф Баумтрок из Чимкента, вятич Олег Дудин, хабаровчанин Саша Чернов… Ребята, вы живы? Отзовитесь. Давайте попробуем все вместе собраться. Нам есть что вспомнить.
Что я помню о пересылке? Через неё во время призыва приходили тысячи новобранцев и столько же дембелей. В те месяцы, когда шёл призыв, Моисеев сутками пропадал на службе. Помню, я уже перешёл в политотдел, но в один из вечеров приехал ночевать в родную часть. В это время грузовики привезли с аэродрома на пересылку партию новобранцев из Магадана. Я вышел на плац посмотреть: вдруг увижу знакомых, и столкнулся с Игорем Петровым, с которым в детстве жил по соседству и учился в одной школе (он был на год младше меня). Мне очень хотелось сделать приятное Игорю. Я разыскал Моисеева и попросил не отправлять своего земляка со всей магаданской командой в Приморье, в Монастырище, а оставить в Хабаровске на пересылке. Моисеев ответил категорическим отказом. Женя никогда не путал эти два понятия: служба и дружба. Дружба, как он считал, не должна быть меркантильной и мешать или вредить службе. Так я получил от Моисеева на всю жизнь очень важный урок.
Однако, если дело не касалось службы, Женя всегда первым приходил на выручку и во всём, что от него зависело, помогал. Забегу вперёд. Одно время я часто ездил в командировки по всему Дальнему Востоку. Взять билет на самолёт из Москвы до Хабаровска – проблемы никогда не составляло (в день из Домодедово выполнялось чуть ли не десять рейсов). Но очень сложно было достать билеты из Хабаровска. И Женя всегда по своим каналам помогал мне с вылетами в Петропавловск-Камчатский, Магадан, Анадырь, Комсомольск-на-Амуре, в центр Ульчского района – Богородское, в Чегдомын и, конечно, во Владивосток. Он лично раз десять ездил со мной в аэропорт и при мне умолял военных комендантов подсадить меня на те или иные рейсы.
После перехода в политотдел Женя Моисеев познакомил меня со своей очаровательной женой Ниной и со своими мелкими – дочкой Светой и сынишкой Толяном. Я стал бывать у них в коммуналке на Пушкинской. Мы стали большими приятелями, тем более разница в возрасте у нас была незначительная. Повторю: я всегда ценил Евгения за честность, смелость и открытость. Для меня он, как и Станислав Линкевич, был идеалом русского офицера.
Добавлю: когда я служил в политотделе, то одно время часто ездил по частям нашего гарнизона. Естественно, я общался в основном с солдатами и сержантами, офицеры – это был не мой уровень. Но глаза ведь не закроешь. И я, и другие солдаты многое видели и, разумеется, имели своё мнение об отцах-командирах. Так вот в один ряд с Моисеевым я мог поставить всего несколько человек и прежде всего двух лейтенантов из третьего понтонно-мостового полка – Юрия Ключникова и Игоря Маджара. Это тоже были люди с большой буквы, и их тоже в солдатских кругах очень и очень уважали. Один позднее окончил Академию и преподавал, кажется, психологию в Коломенском военном училище, второй стал, как я слышал, замом командующего армией в Воронеже.
Я, кстати, не собираюсь никого и ничего идеализировать. В армии я видел разное. И именно в армии у меня зародились сомнения в том, всегда ли были правы наши начальники. Дело в том, что в политотделе у нас служили семь офицеров, но я никогда не сомневался в честности только одного из них – майора Овечкина. К слову: Овечкин одно время убеждал меня подать рапорт и поступить в военно-политическое училище. Я, может быть, так и сделал бы, если б все в политотделе походили на него. Но все шесть остальных офицеров думали в первую очередь о себе и о своём кармане. Особенно противен был секретарь парткомиссии (фамилия его уже вылетела из памяти, хотя нет, кажется, это был Добрынкин). У него день начинался с обзвона частей. Но по каким вопросам? Добрынкина интересовало: достали ли для него обои или краску, слили ли бензин для его личной машины и надо ли ждать пару досок для его дачи. Этими же вопросами он и заканчивал рабочий день. Под стать ему был и замначальника политотдела Гаузяк. А начальника Меркулова и вовсе все за глаза именовали фюрером, что само за себя говорило. Такие коммунисты только позорили партию. И когда мы с Евгением стали откровенно общаться, он сам спросил: понял ли я, почему он так настойчиво добивался перевода с политической работы на штабную должность. Ведь Женя молчать бы не стал и всех нечистых на руку замполитов попытался бы вывести на чистую воду.
Когда я демобилизовался, мы с Евгением старались друг друга из внимания не упускать. Евгений раза три прилетал в Москву, я тоже одно время регулярно мотался на Дальний Восток и всегда заезжал к нему.
Помню лето 85-го года (а может, и 86-го года). Женя прилетел с мелкими к родне сестры своей жены в Подмосковье и позвонил мне в редакцию «Книжного обозрения» – чтобы просто обменяться новостями. На встречу он и не рассчитывал, потому что днём все нормальные люди работали, а вечером ему уже надо было куда-то уезжать. Я сказал: нет, так дело не пойдёт, а кто твоим мелким покажет парк Горького и покатает их на пароходике по Москве-реке, и уже через полчаса мы встретились на какой-то станции метро. Женя ещё удивился: неужели меня отпустили на весь день или мне придётся потом всё из-за него отрабатывать. Я ему рассказал одну историю из своего детства. Мой папа работал корректором в Магаданском издательстве, и он, большой любитель по утрам потягиваться до последнего, вскакивал с постели ровно в восемь, быстро брился и сломя голову бежал на работу, в то время когда почти все редакторы подтягивались в издательство часам к десяти, а через полчаса убегали в город. Я часто спрашивал папу: почему редакторам многое дозволяется, а корректорам нет. Папа объяснял: редакторы уходили на встречи с авторами. Ага. Я ведь видел, как редакторы с авторами часами просиживали в местных пивнушках. Видимо, за кружкой пива проще было обсуждать будущие рукописи. И я сказал Евгению, что поступил, как коллеги моего отца: тоже сказал своему начальству, что побежал на встречу с автором. Мы ещё долго по этому поводу смеялись.
В Хабаровске Женя со своей семьёй долго жил в тесной коммуналке на Пушкинской. Трёшку в новой панельной девятиэтажке ему выделили, кажется, в 85-м или 86-м году. Мне тогда как раз дали командировку на БАМ. Я прилетел в Хабаровск и первым делом отправился к товарищу. Мы проговорили всю ночь, а утром я уже должен был вылететь в Чегдомын, чтоб оттуда на перекладных добраться до Ургала. Нина, когда поила нас утренним кофе, посмотрела на мужа и спросила: может, мы Славу попросим… Но Женя сразу её оборвал. Я и не понял, о чём меня хотели попросить. Это потом Нина проговорилась, что в Чегдомыне остался жить какой-то близкий Женин родственник, но там была какая-то драма, и Женя никого не хотел загружать своими личными проблемами. А зря… Иногда надо друг другу открываться, и, может, всем бы полегчало. Но мы тогда оставались ещё несмышлёнышами и делали много глупостей.
Помню и другие наши встречи в Хабаровске. Один раз я летел через Хабаровск в Магадан к родителям. Всё получилось спонтанно. На одном самолёте я рано утром приземлился в Хабаровске, а на другом уже под вечер должен был вылететь в Магадан. Без какого-либо предупреждения я появился у Моисеевых, а они уже стояли в дверях и собирались в речной порт, чтобы вместе с друзьями провести выходной день на другом берегу Амура. Я увязался с ними. И полдня гонял с ними мяч. Всем было очень хорошо.
Другая встреча состоялась накануне ГКЧП летом 1991 года. Я по директиве начальника Генштаба привёз поэта Юрия Кузнецова и литературоведа Сергея Небольсина в Дальневосточный военный округ. Разместив своих спутников в хабаровской военной гостинице на Большом аэродроме, я помчался на Беломорскую к Моисеевым и задержался у них до утра, чуть не опоздав на встречу с генералами из штаба округа. Мы тогда о многом переговорили. И оба чувствовали, что что-то шло уже не так. Но предугадать скорый путч не могли.
Одно время Женя пытался приобщить меня к охоте и рыбалке. Сколько раз он предлагал: выбирай заранее время, звони и поедем на моё зимовье. Он мне и все свои охотничьи ружья показывал. Но какой из меня добытчик?! Я ему только бы всех зверей распугал. И рыбак из меня никудышный.
Помнится, однажды я Жене рассказал, как зимой 83-го или 84-го года летал в Якутию к Сергею Борину, с кем вместе начинал армейскую службу на пересылке. А Серёга тогда жил в посёлке геологов и газовиков Кысыл-Сыр. Его отец предложил в какой-то день присоединиться к народу и отправиться на рыбалку. Я, когда согласился, думал, что рыбалка будет в двух шагах от Серёжиного дома, где подо льдом была скована река Вилюй. А пришлось ехать на какое-то озеро. Ехали в будке какого-то грузовика и подпрыгивали на каждой кочке, да так, что, извините за подробность, на моей заднице не осталось ни одного живого места. Когда добрались до озера, мне помогли прорубить (или провинтить) лунку. Поблизости сделал себе лунку и Серёгин отец. Так у него сразу стало клевать, а у меня – ни черта. Серёга, когда это заметил, подошёл, лёг на лёд и стал прослушивать озеро, после чего пробурил для меня в метрах трёх новую лунку. Но и на новом месте у меня ничего не клевало. А сопли текли уже рекой. Да и тридцатиградусный мороз мне был не в кайф. Поэтому я вскоре на всё плюнул и поспешил в будку спасаться чаем. А все остальные с азартом продолжили рыбачить. В посёлок мы возвращались уже поздно и снова подпрыгивали на каждой кочке. И на фига мне такая рыбалка сдалась.
Женька, когда я рассказал ему эту историю, посмеялся и заметил: да, с тобой только книжки читать, ну ещё, может, по стопке коньяка пропустить.
А где теперь Серёга? Я уже лет двадцать пять, если не больше о нём ничего не слышал. Говорили, что он в горбачёвскую перестройку уезжал в посёлок Чернышевский к гидростроителям. Но правда ли это? Серёга, ау… Отзовись…
Ещё одна моя встреча с Женей Моисеевым. Весна 99-го года. Я лечу в самолёте директора Федеральной пограничной службы Константина Тоцкого на Дальний Восток. Одна из остановок в Хабаровске. Пока Тоцкий уехал принимать доклады генералов, нам, журналистам, предложили до обеда посидеть в спецзале аэродрома. Но я упросил погранцов помочь мне связаться с моим товарищем, и уже через полчаса мы пересеклись на Серышева. Теперь уже Женя отпросился на полдня у начальства для встречи с «автором». Мы на его «Жигулёнке» (а может, и на иномарке) поехали на Беломорскую. Женя уже был в папахе. Представляете: он без какой-либо академии, не имея «волосатых рук», в сорок с небольшим дослужился до полковника. Это многого стоило! Всё-таки знания и опыт тогда очень ценились.
За вкусным борщом мы, конечно, всё и вся обсудить не успели. Женя тогда очень переживал за детишек. Света к тому времени окончила пединститут, но в Хабаровске не осталась, уехала на мамину родину в Приморье и встретила в расположенной по соседству дивизии свою любовь. Женя волновался, всё ли у его дочки ладно. Толик же недавно вернулся со срочной и только определялся с выбором профессии.
А ещё мы долго говорили об армии. Это было нашей общей болью. Я с середины лихих девяностых годов проехал по многим армейским гарнизонам. И везде видел одну разруху. Хуже всего было на Чукотке: в Угольных Копях, на мысе Шмидта, в Уреликах… Танкистов оттуда выдавили. Аэродромы дальней авиации еле теплились. Ребята месяцами не видели не то что свежих овощей или фруктов, а даже куска баранины. А что творилось на юге Дальнего Востока? В Дальнереченском и Пограничном районах Приморья стояли брошенными десятки пятиэтажек, в которых раньше жили сотни семей офицеров из бездумно сокращённых в начале девяностых годов Ельциным дивизий. Там же, где сохранялось хоть какое-то наше военное присутствие, бойцам нередко попросту нечего было жрать. Мы, журналисты, когда собирались в эти гарнизоны, всегда нагружались банками тушёнки, колбасами и салом, чтобы хоть так подкормить голодных солдат. Рассказы Евгения о его поездках по Дальневосточному округу были не лучше (а он в девяностые годы месяцами пропадал в Тикси и других экзотических местах российской Арктики). По возвращении в Хабаровск Евгений пробовал достучаться до генералов, но многим лампасникам свои должности были дороже и мало кто хотел слать правдивые донесения в Кремль. В ту короткую весеннюю встречу в Хабаровске мы с Евгением мечтали о времени, когда Россия очнётся, вспомнит про армию и вернёт своё военное присутствие в Арктике.
Последнее моё общение с Евгением было весной 2004 года. Но мы тогда так и не успели пересечься лично, а поговорили только по телефону. Жене было не до встреч. У него только-только родился внук, и надо было сынишке помогать. Договорились, что какие наши годы – ещё успеем и встретиться, и обсудить все мировые проблемы…
Не успели. Я долго даже не знал, что Женя умер. Его не стало в конце января 2023 года. А я узнал об этом через год.
Это ужасно. И никаких оправданий тут быть не может. Я обязан был проводить Евгения в последний путь.
Нина рассказала, как всё произошло. У Жени был рак лёгких. Он сражался со своими болезнями шесть лет. За несколько дней Женя, предчувствуя скорый уход, сказал зашедшему навестить его сыну: когда умру, тело кремируйте, часть праха захороните на кладбище, а часть развейте над Амуром. Семья выполнила последнюю волю Евгения.
Повторю: Женя был очень светлым человеком. Он всегда боролся за правду, за что не раз подвергался остракизму со стороны начальства. Для меня Евгений Моисеев был и остаётся идеалом русского офицера. На таких людях держалась и держится наша Россия.
И прости, Женя, что я не проводил тебя. Но мы ещё встретимся. Уже на небесах.
Ролик, который смонтировал сын Евгения Моисеева – Анатолий – после смерти отца:
А знаете, всё же как хорошо, что в России во все времена было НАСТОЯЩИХ больше, чем поддельных! Хотя конечно же настоящие пахали себе и пахали, не высовываясь или иногда, когда требовали обстоятельства вставали и произносили что-то более веское чем в кинофильме Сергея Бондарчука “Серёжа” Дядя, вы дурак?
Сейчас, когда идёт 2024 год и у думающих (не обязательно отважных) вполне сложилось в голове что-же это было СССР, и почему так? И сработало ли то, что Человек СЛАБ в принципе, и настоящих достаточно, но не хватало! И СССР благодаря самому паршивому из паршивых детей России Б. Ельцину не стало… начали мы складывать всё былое и в этом было у В.В. Огразко был свой, простите, Светоч, Женя Моисеев, за чью память я сегодня долбану наркомовскую норму!
Я, геолог, геолог геофизик, теперь писатель и пр., всегда был и остаюсь для России, как женя для Вячеслава, непримиримым и стойким, не оловянным, но солдатом! Только что не Иванов, а Зиновьев!
Сейчас идёт СВО и что в целом обидно и от чего не по себе – как-то так стало, что всё спотыкаешься о наших псевдопатриотов, кто вот только что были с тобой наравне!
А река течёт…
…
Беда скучает в одиночку,
А на троих… да не в первой,
Пьём за Россию, пьём за дочку,
Экономически родной,
Пьём за Премьера,
Пьём за дачи,
За взрыв в метро,
За Сирию…
А у колодца всё судачат:
“Мол, нам бы как-то без него”.
Устал народ тянуть все жилы,
Жить по привычке, как в кино,
А денег нет, но вы держитесь,
И пейте водку, не вино!
Так мы и пьём, чего же боле,
Уж если всем на страшный суд,
Так лучшее веселье – водка,
А там, не привыкать,
Ну, как-нибудь.
Беда скучает в одиночку,
Как баба ночью стонет, ждёт,
Едрёна воша, это ж в бочку,
Да и с концом когда-нибудь.
Ал. Зиновьев
4 марта 17 г.
Уже в “Севастопольских рассказах” Л.Толстого говорится о пренебрежительном отношении потомственных солдат — казаков — к тем, кто служил по присяге. В этом контексте “присяга” — синоним слова “москвич”, к которым могли причисляться и не москвичи.
Фотография в Парке культуры стоит многих архивных страниц…