С той стороны меня выкликнул мир…

Рубрика в газете: Поэтический альбом, № 2025 / 4, 30.01.2025, автор: Фёдор ЧЕРЕПАНОВ

Фёдор Николаевич Черепанов родился на Рудном Алтае (ныне Восточный Казахстан) в казачьем селе Горная Ульбинка 29 октября 1962 года. Учился и работал в Усть-Каменогорске. Там же на рубеже 80-х и 90-х годов занимался в литературной студии Евгения Курдакова при Дворце культуры металлургов.

В 1991 году вместе с младшим братом Павлом ушёл добровольцем воевать за русское Приднестровье, служил командиром миномётной батареи. Вернувшись на землю предков в отделившийся от большой Родины теперь уже независимый Казахстан, как атаман казачьей общины, вместе с братом боролся за русскую автономию. Подвергался аресту со стороны казахских властей, вынужден был стать политическим беженцем.

В 1995 году поступил в Литературный институт на поэтический семинар к Юрию Кузнецову (доучивался уже на семинаре критики у В.И. Гусева).

Первая книга стихотворений Фёдора Черепанова «Гремячий ключ» вышла в Москве в 1998 году с предисловием его главного в поэзии учителя Евгения Курдакова. Через два года вышла вторая книга – «Устье каменных гор» (2000). После окончания Литинститута Фёдор там же учился в аспирантуре, параллельно выпустив третий сборник стихов «Гусиная пристань» (2002).

Издавал альманах «Братина», где печатал в основном соотечественников, оказавшихся после 1991 года отделёнными от Родины. Во второй половине нулевых, будучи руководителем Информационно-издательского центра Московского института социально-культурных программ, являлся одним из главных организаторов и ведущих литературно-музыкальных вечеров «Московские традиции». Позднее работал в издательстве «Сибирская благозвонница».

Внёс большой вклад в увековечивание памяти поэтов русского лада: Павла Васильева, Николая Тряпкина, Юрия Кузнецова, Евгения Курдакова…

Именно по инициативе Фёдора при Союзе писателей России появился Совет по сохранению и возрождению православных святынь, он же стал его главным подвижником.

Женат, отец троих сыновей. В последнее время жил в Подмосковье под Серпуховом. Работал электриком.

19 января 2025 г. Фёдор Черепанов трагически погиб от последствий производственной травмы, случившейся во время монтажных работ. Похоронен на Бутурлинском кладбище под Серпуховом.

Вот как сам Фёдор написал о себе для коллективного поэтического сборника «Соединяя берега» (2018), в который вошли стихотворения участников той самой Усть-Каменогорской литературной студии под руководством Курдакова):

«Оптинский старец Нектарий, сравнивая себя с подвижником древности, говорил: «У Герасима лев, а у нас – кот». Есть и у меня материал для сравнения.

Взлетал на Алтае (родился в 1962-м в казачьей Горной Ульбинке), приземлился на Валдае. На Оке, на Серпуховском берегу, там, где земляки 238-й стрелковой дивизии явили себя гвардейцами, я (вот уже девять лет) лишь хожу по следам сражений. Беседовал дед с орлами в небе, я – с амадинами в клетке…

Но если бы сказали: выбирай эпоху – будешь счастливым, выбрал бы свою…»

* * *

Мне отчего-то кажется подчас:

Там, где с людьми природа незнакома,

Сама с собой, без посторонних глаз,

Она живёт и дышит по-другому.

Там тихо путешествует трава,

Чтоб услыхать, под вечер засыпая,

Как сказывают сказку дерева

О нас – о том, что есть страна такая.

* * *

О если б не навечно умирать…

Я в детстве смело думал, что начнёмся

И после смерти в ком-нибудь опять,

Как будто с солнцем поутру проснёмся.

Быть может, слышим в детстве голоса,

Что нами начинают возвращенье…

Я позабыл всю яркость ощущенья,

И не звенят мне ночью небеса.

Иль оттого тревожится душа,

Что ветры, облака и лес родимый,

И по дороге отчей каждый шаг

Мне сделали её неповторимой?

Родные люди, добрая семья

И вы, друзья, – я помню всех далёких, –

И ты, любовь нелёгкая моя…

Что я без вас средь этих крон высоких?

* * *

К толпе галдящей подошла

И молча встала.

Но не стояла, а текла –

Почти звучала.

Струилась в воздухе, легка,

И станом узким,

Как своенравная река,

Меняла русла.

Как будто в гибкости своей,

Чредуя позы,

Всё пробовала ток речей

И вешний воздух.

Ища ту звонкую струю,

Тот зов природы –

Стихию обрести свою

Взамен свободы.

* * *

Я так трезв – я не пил полстолетия,

Мне такой нужен пристальный взгляд,

Чтоб запомнить до мига последнего

Этот мир, эту жизнь, этот сад;

Чтоб пустынной, забытой, но русскою

Жизнь текла; чтоб – за ветер в лесах –

Этой осенью, этой музыкой

Свою душу успеть дописать…

* * *

Потянуло знакомым дымком,

Покачнулась долина – с апрелем!

Поспешает за вешним теплом –

Всё в заботах – крестьянское племя.

И листву по урочьям гребёт,

И костры над рекой зажигает.

И гудит на реке ледоход

Под раскаты весеннего грая.

Я вдохну эту ширь во всю грудь

И вздохну, утишая тревогу:

Мне с рассветом впрягаться в мой труд,

Как пускаться в большую дорогу.

Значит надо и верить, и жить.

Отшумевшие листья сгребаю.

И восходит от рыжей межи

Прямо к небу струя голубая.

* * *

Встану до свету,

А мира и нету –

Тихо в морозы, на окнах броня.

Выйду на воздух

И стукнусь о звёзды.

Три нынче дела с утра у меня.

Первое дело –

Чтоб печка гудела,

Дым подымался, как в небо рука.

Кличет друг друга –

Проснулась округа,

Славно ответить, что жив я пока.

Дело другое –

Поспорить с пургою:

В нашем урмане на снег благодать.

Тракт завалило,

Да есть во мне сила –

Крест мой счастливый –

родных поджидать.

Третья забота –

Душе не работа:

Званы к помину снегирь и жулан.

Тише вы, тише!

Набросятся с крыши –

Я вразумляю моих прихожан.

Холодно, чада?!

Да, видно, так надо,

Стужа Сибири на что-то дана.

Мы же дюжие,

Свои – не чужие,

И не заметим, как грянет весна.

* * *

Так долго любимые ясные лица

Теплом осветляют угрюмость углов,

Что, верно, случится: и сказка родится

Из жизней обычных, из скучных годов.

И в воздухе сумрачном, гулом томимом,

Движений усталых безгрешная злость

Встревожит, взбунтует расчерченность мира,

Пределы и грани растопит, как воск.

И в этом, свободу почуявшем, мщеньи

Вещей – за неволю истекших границ –

Россия начнёт, будто встарь, превращенья

Гонимых – в созвездья, скитальцев – во птиц.

И – избы, копившие сны свои в щели,

Что дремлют, куриные ноги поджав,

Откликнутся снова на голос кочевий,

На стынущий шелест желтеющих трав.

Как в сказке, всем послано будет спасенье

Простым превращеньем в реку и туман.

Всем будет прощенье во храме осеннем.

Полёт будет лёгким его куполам.

* * *

Шашку во сне поднимал я высоко –

Пела она и цвела.

Вот и напела: рекою широко

Въявь эта сталь пролегла.

Снова знобит меня радостный ветер,

Новые сладкие сны.

Батя… эх, батя, ведь ты не заметил,

Как унесло полстраны.

Всё говорил ты с Бурёнкой да Чалкой,

Мерою мерял другой…

Только покрепче ударился чаркой

И покачал головой.

* * *

Мой дед ушёл заснеженным путём,

Не досказав мне повесть про живое, –

Он говорил с травою и зверьём

Так вдумчиво, как говорят с собою.

И знаю я с отцовских горьких слов:

До моего рожденья дядька умер.

Был он любимцем сельских стариков, –

Я мог с ним стать добрее и разумней.

Вдруг стало жаль, что не было сестры,

Её не защищал от хамов рослых,

Не поддавался ей в пылу игры, –

Мне не добрать в том юном благородстве.

Я сам так много радостей убил,

Так много славных потушил улыбок;

В ненастный день цветов не подарил,

В беседе не был терпелив и гибок.

Но замечаю, в суете спеша,

Как всё сильней, мучительней, капризней,

Закрывшись от меня, живёт душа

Той недоступной, непрожитой жизнью.

* * *

Загулялись мы, Борис, на пирах

И спросонок на гулянке большой

Не рубахи поменяли впотьмах,

А как будто поменялись душой.

Разглядели… и махнули рукой.

Как морозен за оградой рассвет.

И, пригубив закурганной с тобой,

Снегириный мы раскусим ранет.

Не печалуюсь теперь о былом,

Но порадуюсь за душу мою –

Как зелёным затянуло ледком

И вморозило звезду в полынью.

Над дорогой и светло, и свежо.

Что за день такой сегодня чудной?..

И – игривый жеребёнок – снежок

Увязался от дороги за мной.

* * *

Вот сейчас… погожу и усну,

И уймусь, и смирюсь с этой ночью.

Вот ещё – нагляжусь на луну,

Неминучее думой отсрочу.

Всё шумит под скалою бурун.

Будто вдаль мимо дома родного

Нескончаемый гонят табун

И гремят на порогах подковы.

А на тех звонконогих конях

Всё бывалые всадники едут.

Посреди молчаливых папах

Узнаю диковатого деда.

И глядят не глядят на меня

Опьянённые мёдом угодьев.

И звенят в тесноте стремена,

Но никто не натянет поводьев.

Так проходят они. А потом,

Набегая резвей от стремнины,

Кони-звери шальным косяком,

Чьи свободны до времени спины.

И ревёт под горою бурун,

Будто рвётся осилить преграду,

И тревожится в поле табун,

И пастух заливает досаду.

* * *

Я коня пустил в ночную воду.

Дышит степь нагретая, паря.

За горой – на ясную погоду –

Всё горит не догорит заря.

Конь не пьёт, тугую выгнул шею, –

Может, древний что поведал плёс,

Или ветер, с гор ковыльных вея,

Нынче весть горчащую нанёс.

Знает конь мой, чьей он грозной воли, –

Точно зыбь, по крупу ходит дрожь,

Слышит он в полынном разговоре,

Что с зарёй гнедою мастью схож.

Даль покойна. Пьёт мой конь лениво

И домой ступает налегке.

Степь и небо. В час зари над нивой

Я коня веду поить к реке.

* * *

Были кони на свете… Умчались – забудь.

Ни коней и ни птиц – только жалкая малость.

Ни страны, ни семьи. Потерял и судьбу.

Что осталось? Молитва. Одна и осталась.

Но о чём же молиться? Не знаю и сам.

Но опала молитва… И голый отныне…

Отчего же ты счастлив, последний Адам,

Весь прозрачный, как звёзды, бредя по пустыне?

* * *

В осенней мгле притих мой старый дом.

Пролил огни над берегом кремнистым.

И вдоль реки над глиной и песком

Летят, летят кочевьем долгим птицы.

В осенней мгле притих мой добрый дом.

В осенней мгле друзей моих жилища.

И хорошо мне думается в нём,

Когда темно и в роще ветер свищет.

О том, что мне запомнилось в былом,

Зачем живу над тусклым древним руслом.

Ночь так длинна. И ветер за окном…

Так ясен ум и в сердце грустно, грустно.

* * *

А женщина вдруг песню завела,

Вдали, в тумане засветила песню,

Затем, что нет в глухих полях тепла,

И нет добра в свечении небесном.

О чём слова? Да кто же разберёт

Под шум листвы? И не понять мотива,

Но пелся он по знакам звёздных нот –

Так величаво, грустно и красиво.

Ведь думал я, что здесь России нет –

В глухом селе, бездумным сном уснувшем.

А вот душа, и тихо брезжит свет –

Родная песня освещает душу.

Душа забыла, для чего жила,

Кого жалела и кого любила.

А только эту песню сберегла,

Всё потеряла – песню сохранила.

* * *

Над курганом разметало дым.

В затишке, где пули не летят,

Мы с тобой о главном говорим

Задушевно, словно с братом брат.

«Поживём, – сказал ты, – А убьют…

Пронесётся ветер по ветвям.

Слава Богу, был я воин тут,

Да важнее, видно, битва там».

Ты рукою в небо показал…

Расходился ветр по деревам,

И звезда скатилась, как слеза, –

Ты за нас теперь воюешь там.

Не бывало на Руси святой,

Чтобы просто жить да поживать,

И в родной отпущен я покой

Долюбить, допеть, довоевать.

Край мой, род мой… Мой заветный мир –

Он, как воин, ослабел от ран.

Свищет время. Из враждебной тьмы

Мне его нести на наш курган.

Хорошо по нашей сопке бьют.

Славно кроют крышу из свинца.

И гремит всё громче там и тут

Этот бой… и не видать конца.

* * *

Куда идёт он, воин бородатый?

Как месяц в поле, остывает плуг.

Дичает дом, и холод из ограды

Выносит в ночь тепло хозяйских рук.

Прощай, жена… Судьбой одной хранимы –

Сливались вы… Твоя забыта власть.

Он опоясал стать в леса и нивы –

Леса и нивы разделяют вас.

Он как виденье… Гул былых наречий

Седой земле напомнил океан.

Но он идёт теченью звёзд навстречу,

И мир пред ним проходит, как туман.

И лишь мальчонка, ясноглаз и светел,

За ним, как луч, скользит не чуя ног,

Пока сырой, с горы сходящий ветер

Не разлучит их у кольца дорог.

Вот он на холм восходит долгим скатом,

Вот в гром вошёл. Бушует грозный лес.

Сомкнулись тучи. Высь гудит набатом.

То свет, то мрак являются с небес.

* * *

Ты жив, братишка? Главное – ты жив,

Ты жив. И ладно. И, наверно, скоро,

Себя дождём апрельским освежив,

Зазеленеет наш укромный город.

И скоро в клёны рамы отворим,

Вновь будем мы по вечерам угрюмо,

Приняв винца, пускать в окошко дым,

А там споём, чтоб ни о чём не думать.

Все говорят, что песни мы поём,

Никто не знает, как мы глухо воем.

Но вспомни, брат, позиций дальний гром,

Ведь видел я, каким ты был героем.

С чего же ты сегодня оробел?

Иль ослабел от водки и раздрая?

Чирикает нахальный воробей,

В твоих ногах соломинкой играя.

Что делать, брат, робеешь – так робей,

Хотя знавал ты горе и почище…

Прими привет за песню от людей,

Припомни гром днестровских батарей,

Утри слезу гранёным кулачищем.

* * *

Меж нами льдиной треснул материк,

И, точно птицу, ловит бездна крик,

И не вода – дохнула смерть меж нами.

Но всяк тогда подумал о своём:

Бессмертен тот, кто слышал этот гром –

Чтоб этот гром вовек хранила память.

А следом ветр с неведомых вершин,

Он дуновеньем дно морей сушил,

Но сладко пел в сознании удалом:

Народ, что видел этот ураган,

Вином богов, вином геройства пьян

И никогда не наречётся малым.

Но в книге жизней писано не так,

Уже не ветер дунул, а сквозняк,

И где народ? Ни знака – был иль не был?

И только пыль шагает в полный рост,

На нашем небе нету больше звёзд,

И кто ответит, есть ли выше небо?

Когда ж и мёртвый ветерок затих,

О чём, душа, взмолилась ты в тот миг,

Смотря туда, где раньше шли светила?

О чём в тоске просила ты у них?

– В родном краю укрыть собой родник,

Чтобы беда струи не замутила.

* * *

Эх ты, серёжка моя – пчела!

Много ль теперь соберёшь с проталин?

Нам подождать бы с тобой тепла –

Вышло свой мёд собирать с печали.

Ночью над крышей пальнул гром,

Эхо, кружа, подпустило стону;

Так показалось: скала с дом

Грозно с вершины сошла по склону.

То оживала во тьме река.

Скорби наутро куда-то делись:

Вон как плывут в океан века,

Я перед ними стою, младенец.

И оказалось: в сырой ночи

Прошлая жизнь отвалилась глыбой,

Заговорили со дна ключи,

Радость взыграла глубинной рыбой.

Я опустился, как вешний снег.

Пусть за паденье судьба осудит.

Только всё выше полёт рек,

Те да не те – выступают люди.

Царство величьем горит моё,

В нём что ни туча – дубам тесно,

И что ни дуб – у корней зверьё,

И что ни крона – в ветвях песня.

* * *

Вспомнится снова, как сон поутру,

Свет до рожденья в небесной глуби.

К песне и к яви, к людскому добру

Птицей с ладони отпущен – люби!

Юность и Русь. За плечами заря.

Солнце по жилам струится, знобя.

Ветру вершинному веришь – не зря

Вольная воля кохает тебя.

Порохом пахнет на западе дым…

В пламя заката направил ты шаг.

Знал: для другого ты в мире храним,

В Божьем полку ясноглазый казак.

Звёздный теперь подошёл сенокос…

Вот напоследок тебе благодать:

Долго ты в счастье да в радости рос –

Скорби чужие сей мерой принять.

* * *

Сядем мы на солнышке

На весеннем брёвнышке,

Посидим погреемся,

Погорюем, брат.

Подкрепимся корочкой,

Подымим махорочкой,

Может, жизнь направится

На весёлый лад.

Прогулял я молодость –

Прошвырял не золото –

В поле из-за пазухи

Выпускал я птиц.

Эх, одна хорошая

В небеса подброшена –

Больше не воротится.

Пусть себе летит.

Улетела милая,

Птица быстрокрылая,

Ветром поразвеяло

Даже млечный дым.

Догорай ты, зарево!

Жаль вот слов раздаренных.

Как нам жить да стариться?

И сидим молчим.

Так с душой беседую,

На себя лишь сетую,

Долог день до вечера,

Ночь, как смерть, длинна.

А во сне всё страшные

Схватки рукопашные,

И бежать бы, грешному,

Да кругом война.

Посижу на брёвнышке,

Жизни чуть на донышке…

Выйду в поле вешнее,

Встану у межи.

Нет ни слов, ни голоса…

Ветер гладит волосы.

Пташки строят гнёздышки.

Жить бы так и жить.

* * *

В этом золоте вечер – не вечер,

И шумит листопад по лесам.

Словно ветру и звёздам навстречу

Порывается Русь к небесам.

Поднимаются скорби и беды,

И гремит неоконченный бой…

Не бывало ни красных, ни белых

– Мы в душе разбирались с собой.

Даже Ангела светлую руку

Отвели, словно ветвь от лица.

Дай допить до конца эту муку,

О себе дорешить до конца.

Нагрешили без толку и меры,

Дожились до голодной сумы.

Не лишай только, Господи, веры

В заповеданный свет после тьмы.

Лишь родное вступить и сумеет

В этот сад, где шумит листопад.

А чужое, с повадками змея,

Подползёт и отпрянет назад.

* * *

Засияли горных пашен строки… ^*

В ту страну гляжу издалека –

Как идём мы с братом вдоль дороги

И парят омытые отроги,

И плывут над нами облака.

Младший брат в тени шумел до срока –

На труды и песню первый он.

То не в поле разошлась дорога –

Мы за жизнь беседуем широко,

Окружаем правду с двух сторон.

Эх, упруг тот молодецкий невод –

Говорят в нём родники и гром…

А за речкой и синё и немо;

А за быстрой наклонилось небо

И земля приподнялась горбом.

Ты чему, рябинушка, так рада?

Для чего торжественный убор?

Чёрный крест да белая ограда –

В честь кого для дольнего парада

Облака сошли на косогор?

Ты ему, рябинушка, так рада,

Для него твой праздничный наряд.

По герою добрая награда –

Здесь недолго был он младшим братом,

Стал навек на небе старший брат.

Оттого так ласков этот ветер –

Он на ощупь узнаёт своих.

Позабылось – на каком я свете,

Звёздным звоном округлились сети –

Всё мы делим ношу на двоих.

* Стихотворение посвящено брату Павлу, умершему в 2001 году.

* * *

Меня подымет плеск и гогот…

И вновь с гусиного крыла

На предосеннюю дорогу

В селе падёт разрыв-трава.

Какая бездна спит под спудом…

Нет, не убить меня стреле –

Я прежде стрел взлетел оттуда,

Где кто-то кровный сбит во мгле.

Я поплыву над руслом духа

Всё глубже, глубже – там дано

Увидеть землю зреньем дуба,

Расслышать сроки – как зерно.

И дальше – к звёздному распутью…

Но взлёт мой прерван был – когда

Упал вожак, разбившись грудью

О провода.

* * *

Не дано тебе знать то, что с нами случится,

И пока о тебе ничего я не знаю, –

Наши грусти друг дружку избрали, как птицы,

Чтоб весеннею парой отбиться от стаи.

Выкликаю тебя из твоей вереницы,

Чтоб в упрямом пути – средь затмений и страхов –

Вдруг услышать друг в друге, как сердце стучится

От крылатых усилий, от яростных взмахов.

* * *

Сзади глаза мне закроешь ладонями,

В руки твои на просвет

Снова душа моя видит бездомная

Дом на рассветной заре.

Луг за рекой, переправа паромная…

Гром прогремел над Ульбой…

Как не любить это поле огромное –

Мир между ним и тобой.

Что с вами делать – с цветами да птицами?

Всё в сокровенную тишь

Тихо губами укрою с ресницами –

Стой, не маши, улетишь.

* * *

Какая ты лёгкая, Ася…

Не влажный впорхнёт ветерок,

Не стая взметнётся в согласьи –

На солнечный ступишь порог.

Какая ты лёгкая, Ася…

Тебя я любил не всерьёз.

Но было мне кроткое счастье –

Сиянье бездонных волос.

Как светлое наше ненастье…

Где к облаку облако – флот –

Сошлись, отдыхая от странствий,

Наш край увлекая в полёт.

Легко опадают берёзы,

И мы на старинной земле

Вплываем под новые звёзды –

Навек на одном корабле.

* * *

Тёмные горы и звёздный покой.

Тихо в ночную входила ты реку…

Ночью такой же однажды к ночлегу

Я подтолкнул тебя твёрдой рукой.

День до зари ты гремела ведром.

Я не узнал после сумерек взгляда –

Ты разрумянилась: всё ли как надо?

И – изнутри засветился наш дом.

Ёжишься ты – холодна ли вода?

Так же во сне ты когда-то дрожала,

Слушал я тьму: это жизнь приближалась,

Глухо стонали в полях провода.

Старость отца и комки похорон.

Слёзы до срока сжимала ты в горле –

Вот где вступила ты в полое горе,

Звёзды со всех обступили сторон.

Только плыви, моя радость, плыви!

Косу твою распустило теченьем.

Тот, Кто зажёг тебя белым свеченьем,

Дал тебе щедро молитв и любви.

* * *

Сколько гнёзд наши пущи скрывают,

Сколько крыл голубит синева,

Только снова и снова к тем стаям

Птиц из лёгкого шлёшь рукава.

Я любуюсь тобой, я не знаю,

Что в круженьи певучем, дразня,

В синь по птице, по паре, по стае

Улетаешь сейчас от меня.

* * *

Анастасии

О если б знала ты, любезная,

Какой салют был ночью дан

Всей артиллерией небесною,

Когда я полем брёл в твой стан.

Не фонари – горели молнии,

И тьма сомкнуть не смела век

Затем, что стёжкою намоленной

Шёл я, влюблённый человек.

Не хор – гремели ливни гимнами,

Но их поток был слишком скуп,

Чтоб утолить ту жажду дивную –

Твоих ладоней, глаз и губ.

Не ураган томил былинами,

Но у лесов, у рек, у гор –

У неба с тёмными долинами

О нас с тобой был разговор.

* * *

Встал и задумался месяц над логом –

Мера моя подошла.

Я, поднимаясь надолго в дорогу,

Чарку смахнул со стола.

Там, где сегодня пойду я по росам,

Вступишь ты в иней с крыльца.

Осень плеснула в реку купоросы,

Северный хмель завился.

Выйдешь с крапивным мешком из долины –

Это ещё не мороз.

Солнечным днём наберёшь ты калины

Стылыми гроздьями звёзд.

Встанут в сугроб по колено берёзы –

Это ещё не пурга,

Встанут, по-бабьи увидеть, как слёзы

Жаркие выжмут снега.

Это не слёзы ещё, не мученье.

Так я тебе наказал.

Вспухнет река к моему возвращенью –

Вот где дашь волю слезам.

* * *

Я всё больше похож на отца.

Отшумела бездумная юность –

И смело, точно ветром, с лица

Всё, что всуе к душе прикоснулось.

И на лбу, где – как шрам – залегла

У отца от заботы морщина.

Та ж забота навек провела

Борозду, что примету, у сына.

Вдруг проснусь и тревогой во тьму

Всё гляжу, замерев на кровати:

Много дела в родимом дому…

И не я пробудился, а батя…

Ведь весна, и пора, коли так,

Поправлять городьбу и жилище…

И блуждает в потёмках кулак –

Топорище привычное ищет.

Вот и кажется: времени нет,

Чуть пожить – и припомнится дума,

Та, с которой средь бездны угрюмой

И затеян был весь белый свет.

* * *

Нечего ждать… Побелели хребты.

Веет зимою над поймою мглистой.

Стаю по небу несёт, точно листья,

Вдаль – за дома, за обрыв, за кресты…

Словно когда-то он был, этот миг…

Так же осины гудели над кручей,

Зыбился плёс… Этой болью певучей

С той стороны меня выкликнул мир.

Люди родные, к добру и любви

Ваша усталая кликнула стая.

Вспомнил я: эти поля покидая,

Вы завещали мне думы свои.

Вот я – стою на угрюмом ветру,

Вашей молитвой доныне хранимый.

Снег пролетает над речкой родимой

В голый топольник, как в брошенный сруб.

Много загадывал, мало успел…

Чем, уходя, оправдаюсь на свете?

Клики иные – неистовый ветер

Душу несёт за последний предел.

Радость мира – и своя вина

(Предисловие к книге стихотворений Фёдора Черепанова «Гусиная пристань», 2002)

Соотношение творчества и собственной судьбы с давних пор являлось проблемой для многих творцов – может быть, решая именно эту проблему, пытаясь уравновесить эти начала, Лев Толстой пахал землю, а Николай Гумилёв добровольцем ходил на войну и пускался в опасные странствия по неведомым землям… Как говорят, есть поэты, обиженные судьбой, «ограничившей» их жизнь однообразием комнатного благополучия, или же, наоборот, однотонностью бездомной нищеты. Можно сказать с уверенностью – судьба Фёдора Черепанова не обделила; щедро отмерены были в его жизни и радость, и боль. Родился сибирский казак Фёдор Николаевич Черепанов в «устье каменных гор» (название второй книги его стихов), у юго-западных подножий Алтая, в казачьем посёлке, где и прошло его детство; затем жил, учился и работал в ближнем и настолько же родном для него городе Усть-Каменогорске, оттуда поехал добровольцем защищать русское Приднестровье в 1991 году. Вернувшись домой, командир миномётной батареи Фёдор Черепанов был атаманом русско-казачьей общины в трудное время беспредельно разраставшегося национального суверенитета и межэтнических усобиц в Восточном Казахстане, подвергся преследованиям властей – и стал беженцем со своей родной земли, произволом «сильных мира сего» отломленной от России. Россия приняла Фёдора Черепанова – вместе с братом Павлом, с которым они воевали на одной батарее в Приднестровье, он приехал в Москву и был принят в Литературный институт имени Горького, аспирантом которого Фёдор ныне является. А 6 октября этого года умер Павел Черепанов – но в написанной ранее того книге «Гусиная пристань» об этом нет ещё ни слова…

В предисловии к первой книге стихов Фёдора Черепанова поэт Евгений Курдаков, в своё время бывший первым его наставником, пишет, что главное отличие поэзии автора, поражающее отвычное внутреннее зрение читателя – это её духовность. Хотел бы уточнить «от себя»: духовность творчества Фёдора Черепанова – православная в истинном смысле этого слова. Его душевный мир, порыв непослушных чувств, жизненный выбор, отображённый в строках и строфах, жестоко самоопределён Правилом веры, исповедуемой автором. Ограничивая в одном, такое самоопределение способно воздать сторицей в другом. В стихах Черепанова из православного начала – особая чистота и внутренняя строгость, своё понимание Божьего мира – и осуждение себя самого в нём, робость в мимолётном – и твёрдая, наивная с точки зрения неверующего, убеждённость в Вечных основах всего.

Но откуда же приходит вражда, горе в этот солнечный, родной мир? В нём, в мире Божьем, Фёдор Черепанов уверен. А в самом себе, в своём месте в этом мире? Христианское чувство «собственного недостоинства» переходит в его стихах в берега личной вины. Перед прежним поколением, предками, родом? (Как это редко теперь, читатель – в наше время, когда все винят либо предшественников, либо не зависящие от нас обстоятельства.)

Шашку во сне поднимал я высоко –

Пела она и цвела,

Вот и напела: рекою широко

Въявь эта сталь пролегла.

Человек, вернувшийся с войны, ставит себе в вину свои детские сны-мечты, из-за которых эта война – неведомая для него, за тысячи вёрст от его родного дома – смогла произойти. Не только из-за них, ясное дело – но, может быть, если бы во снах Федя Черепанов не мечтал о военных подвигах, ещё одна капля не переполнила бы чашу…

Боевое, казачье начало в стихах Черепанова присутствует, но неявно – в чём-то стесняясь, видимо, горделивой своей природы – только в виде особой выправки, осанки лирического героя, его собранности и готовности принять любую волю Божью. И всё же вспомним в связи с этим другого сибирского казака русской поэзии – Павла Васильева, у которого образы казачьих преданий, яркой сибирской природы Прииртышья, родовой памяти и воспоминаний детства обрели своё громкое звучание. Чем отличен от этого звучания голос Фёдора Черепанова? Выдержат ли его стихи сравнение с такой поэтической величиной?

На первый взгляд, именно образная щедрость, которой он обязан красоте и силе родного края, роднит Фёдора Черепанова с Васильевым. Но, при всей своей цветастости, стих Черепанова остаётся прозрачным, как мёд; краски же Павла Васильева так густы, что Божий Свет их не проницает, щедро играя на поверхности могучих земной мощью образов, конских боков, человеческих лиц:

Змеи щурят глаза на песке перегретом,

Тополя опадают. Но в травах густых

Тяжело поднимаются жарким рассветом

Перезревшие солнца обветренных тыкв.

В них накопленной силы таится обуза –

Плодородьем добротным покой нагружён, –

И изранено спелое сердце арбуза

Беспощадным и острым казацким ножом.

Павел Васильев – дерзкий ухажёр на вечеринке, вспыхивающий мгновенной страстью то к одной, то к другой красавице-девахе; любовь Фёдора Черепанова – робкое, невысказанное ещё громко, но бесповоротное и светлое чувство сына, брата, жениха.

Голос Фёдора Черепанова тих. Но он и чист, как чисты голоса алтайских птиц, лишён резких нот тщеславия (так отличающих звуки лиры Павла Васильева) и фальши ложных претензий:

О что за счастье быть учеником!

Что за блаженство задавать вопросы.

Вот бы теперь мне слушать рассказы стариков…

Синтаксис черепановских стихов – народный, разговорный, песенный. Построенный во многом на инверсиях и эллипсах (что нарочито культивировала, например, Марина Цветаева), он естествен и ёмко-выразителен. Именно он, по генетической близости своей к фольклорно-этническому, даёт возможность автору находить те внезапные – навсегда – сочетания слов, которые Николай Клюев называл «златорогими»:

Встал и задумался месяц над логом –

Мера моя подошла.

Или:

Но стада над покоем потянулись высоко,

Но ни шири, ни ветра не убыло от века.

Автор «не отпускает» в прошлое свою Родину-детство. Но искания приводят его теперь и на образно-смысловые дороги, соседящие с теми, которыми ходили поэты-эмигранты «первой волны»:

Но о чём же молиться? Не знаю и сам.

Но опала молитва… И голый отныне…

Отчего же ты счастлив, последний Адам,

Весь прозрачный, как звёзды,

Бредя по пустыне?

Авторский окоём расширяется, и грозно хмурятся в родную околицу дали грядущего. Но, видно, «последний Адам» счастлив всё-таки верой – она даёт ему силы, питает другие светлые чувства. Поэтому в книге так много стихов о любви земной:

Какая ты лёгкая, Ася…

Не влажный вспорхнёт ветерок,

Не стая взметнётся в согласьи –

На солнечный ступишь порог.

Хотя – это ещё только «предлюбье», только преддверье любви…

Не знаю, чем завершить разговор о «Гусиной пристани» Фёдора Черепанова – в любом случае, последнее слово – за тобой, читатель. Скажу лишь, что название книги – это имя сибирской станицы, ныне затопленной, как и многие другие на Дону и Кубани, водами реки. Навсегда? Бог весть…

Б. Петухов

2001 год