Шанс для одинокого «я»
Рубрика в газете: Большое и малое, № 2020 / 30, 20.08.2020, автор: Станислав СЕКРЕТОВ
Борис Клетинич. Моё частное бессмертие. – М., «ArsisBooks», 2020.
1.
Роман Бориса Клетинича «Моё частное бессмертие», вошедший в лонг-лист «Национального бестселлера-2020» и вызвавший целый ряд одобрительных откликов критиков и читателей, в немалой степени автобиографичен.
Его главный герой Витя Пешков, как и автор, родился в 1961 году в Молдавии, затем, на изломе брежневской эры, учился во ВГИКе, где проходил становление характера и воспитание чувств.
Собственно, одна только эта автобиографическая линия могла бы составить книгу. Для этого ей хватает сюжетных ресурсов: футбольное детство… рождение молодого поэта… не до конца честный обход на повороте друга юности… неудавшаяся-счастливая московская любовь…
Но наряду с автобиографией в романе проложено ещё 4 полнокровных сюжетных рукава:
– 16-летняя Шанталь, будущая витькина бабушка с отцовской стороны (королевская Румыния 1930–40-х годов),
– Соня и Хвола, девушки-социалистки, авантюрно переходящие из Румынии в СССР по речному льду (Соня – будущая витькина бабушка с материнской стороны, а Хволе предстоит стать приёмной матерью юного шахматиста, в будущем топ-гроссмейстера, почти чемпиона мира),
– сам шахматист (за фамилией «Корчняк» легко угадывается великий Виктор Корчной),
– и, наконец, некая книга, сквозь тайну которой, как сквозь игольное ушко, проходят все разбегающиеся тропы «Моего частного бессмертия».
С неё и начнём.
Написанная (согласно имени на обложке) официозно-советским автором (его зовут Пётр Ильин, он секретарь союза писателей, подполковник КГБ и… муж Сони), эта книга каким-то образом попадает на Запад, становится там событием, номинирована на ряд литературных премий и… но… оказывается в эпицентре скандала – в связи с обвинениями в плагиате.
Сломленный двойной травмой – опалой в СССР и обвинениями в плагиате на Западе – Пётр Ильин в самый неподходящий момент переживает сердечный приступ и тонет в неглубоком кишинёвском озере на глазах у внука, всё того же Витьки.
10-летний ребёнок в шоке и фрустрации. Ему необходимо сменить обстановку. Семья затевает квартирообмен, из микрорайона Ботаника в самый центр города, где для Витьки Пешкова и вправду всё начинается с чистого листа и где с ним происходит всё самое лучшее, яркое и незабываемое, что только может в детстве произойти (грандиозный, полный страсти и поэзии, дворовой футбол… первая любовь в 6-м классе… знакомство с удивительным юношей-поэтом, сосланным в провинцию из Москвы…).
«… В троллейбусе опять все глазели на нас. В гетрах я чувствовал себя как бог. Как Анатолий Бышовец в своём роде. Жаль, никто из чувих не видит. Хотя сразу несколько чувих из нашего класса живут на Ботанике (две Ирки, Алка, Стелка… – записывай, т.Геродот!). Я даже поозирался по сторонам – нет ли кого-нибудь из них в этом троллейбусе. Увы…».
Это про то, как команда 10-го ЖЭКа едет на игру в городском троллейбусе.
А вот про первую любовь:
«… Я звонил ей по автомату на Ленина-Армянской возле магазина «Ткани». Впереди 8 Марта, 3 выходных. Это успокаивало. К тому же толстый Хас пыхтел рядом. «Ты мне нравишься!» – обьявил я ей. «Я знаю…» – грустно отвечала она, и, пожав плечами, я повесил слезницу трубки…»
Вся автобиографическая, густая и тёплая краска «Бессмертия» обязана тому полувынужденному квартирообмену и, соответственно, истории с загадочной книгой, обруганной тут и опубликованной там.
Что же в ней за тайна?
Кто её подлинный автор?
Выбор невелик.
Если не Пётр Ильин, то это некий чудик, недотёпа, когда-то, ещё до войны, обитавший в захолустном Оргееве и, судя по всему, сгоревший в 41-м в Холокосте, в бессарабском его сегменте.
Опосредованно, через Шанталь (дочка чудика), мы выясняем его фамилию («… потом закудрявились скрипки перед тюлевым занавесом. Я оглянулась на их взволнованный шум. «Выбираем королеву бала!» – объявил распорядитель, и я услыхала «CHANTAL DAITCH», проговорённое с ударением. Я???!!! Как во сне я подставила голову под корону…»).
Фамилия юной и не замужней на тот момент Шанталь – «Дайч». Стало быть, это фамилия её отца. А вот имя так и остаётся неизвестным.
Ни разу во всём протяжении романа он не выступит от первого лица. Ни единая сцена не будет увидена его глазами. Крупицы сведений о нём надо подбирать в дневнике Шанталь, где, наряду с другими, зачастую куда более подробно прописанными персонажами, нет-нет да и проскользнёт его слабая тень.
Так, со слов его дочери, можно уяснить, что он лентяй и лузер. За что бы ни взялся – непременно прогорит. Сначала это пасека с пчёлами, которую съел гнилец. Потом столярная мастерская, тоже не приносящая доход.
Но в то же время есть у него какие-то тетради, в которые он постоянно что-то записывает. Домочадцы неодобрительно относятся к этому его неприбыльному хобби. Зато однажды ему ответил сам… Лев Толстой (господин Дайч, видимо, отправлял ему свои литературные опыты).
И вот он-то, непонятный, теневой, трижды эпизодический персонаж и является альтернативным кандидатом на авторство романа, прославившегося на Западе сорок с чем-то лет спустя.
Но действительно ли это он?
Ещё до того, как выйти отдельной книгой в московском «Arsis-books», роман «Моё частное бессмертие» был опубликован в саратовском журнале «Волга».
Именно в журнальной публикации тексту предстоит загадочный эпиграф. Настолько загадочный, что при наборе книги в «Arsis-books» автору отстоять его не удалось.
Вот он.
«Я помню чудное мгновенье… Передо мной явилась ты…» (М.Лермонтов).
Опечатка?
Ну вряд ли.
Скорее ключ к роману, к его несущей идее.
Когда Витя Пешков был мальчишкой, отчим подарил ему толстую тетрадку: «Это хронограф! Просто пиши, что было! В двух словах! Но каждый день!..». А на законный вопрос 10-летнего мальчишки «А нафиг?» ответил: «Пройдёт 100 лет – и кто докажет, что ты был Витька? А не Пафнутий какой-то!..».
Видимо, подпись Лермонтова под «чудным мгновением» и есть тот самый воплотившийся Пафнутий, та принципиальная недостоверность любого сведения о каждом из нас, если только это сведение мы не составили о себе сами – перед лицом некоей абсолютно-высшей Инстанции, а попросту Бога.
«… Сдавали кросс на лыжах в Яузском бору. По ту сторону от железной дороги. Четыре круга вдоль белого ольшанника. Нинель включила секундомер. Все понеслись как угорелые. Я один спокойно покатил (Нинель заказывала мне вино из Кишинёва. Зачёт у меня в кармане). Съехал в полуовраг и встал себе. Здесь снег ещё не породнился с залогом земли, хотя и накрывал её вихреобразными барханами. Деревья росли наклонённые в одну сторону, и снег был в синяках от солнца. Я встал у кустарника. Вето тишины опустилось. Вот тут бы и умереть! Потому что небо точно мокрой глиной было обшлёпано синью. И тишина такова, что я без разбега стал 30-летним, 40-летним. Всего себя увидел в полной размотке… И я дал себе слово, что никогда не пожалею о том, что я есть. И о том, что я это я… А потом вернулся на трассу, и чуть костей не собрал. Какие-то бабы налетели со спины. «Лыжню!.. лыжню!..» (6-я книга).
Вот это внезапное озарение – «я это я» – и есть противоядие от Пафнутия, от исторической путаницы на наш счёт, от нахрапистого и всё на своём пути сметающего – «Лыжню!.. Лыжню!..» – исторического времени.
2.
Рассказ о Витиных детстве-юности, тёплый и трогательный, с обилием дорогих сердцу деталей (соседи по дому, дворовый футбол, велосипед «Орлёнок», магнитофон «Юпитер-202» с плёнками Тома Джонса…), просто напрашивается на увековечивание.
Кто ещё вспомнит о них во всей полноте, если не сам Витя?! Кому под силу вплести их в родовую масштабную сагу, если не ему.
Временной пласт сюжета Клетинич расширяет до масштабов доброй половины ХХ столетия, полного радикальных перемен и глобальных трагедий. Да и географический разлёт у романа нешуточный: уездный Оргеев в Бессарабии, где порой мирно, а порой и не очень уживались евреи, молдаване, русские и украинцы. Днестр как дырявая граница между русскими и румынами. И не определишь, кто условно хороший, а кто плохой, к кому и от кого лучше бежать. Молдавия, ставшая в 1940 году советской. Тирасполь (столица левобережной Бессарабии). Харьков (первая столица УССР). И Ленинград – довоенный, блокадный и послевоенный…
В Ленинграде родился Виктор Корчняк, очень важный для понимания романа герой. Отец будущего гроссмейстера погиб на фронте. Сам он в детстве пережил блокаду. И уже в 1943-м пришёл в шахматный кружок Ленинградского Дворца пионеров. А мачеха его, Хвола Москович, родом из того самого уездного Оргеева…
Оргеев во вселенной романа Клетинича становится основой мироздания – маленьким семечком, дающим жизнь прекрасному дереву. Случайно оказавшись в плодородной почве, оно прорастает, выбивается на поверхность и начинает тянуться к небу. Уверенно и упорно. Идут десятилетия – и вот уже взрослое дерево рожает новые семена, и они разлетаются по свету. Это дерево – древо истории. И автор, в сущности, посвящает свой роман именно ей.
Взглянуть на «Моё частное бессмертие» можно с двух прямо противоположных сторон. Тут и история семьи на фоне мировой истории, и ровно наоборот – вся мировая история, сжатая до частной жизни нескольких маленьких людей, связанных семейными узами. Большое и малое прочно переплетено между собой.
Ленинградский сирота Корчняк, выкормленный в блокадном смертном голоде приёмной матерью, перебежчицей из королевской Румынии, и затем выведенный ею «в люди», фактически повторяет её жизненный путь много лет спустя, но только в обратном направлении: не возвращается в СССР с турнира в Голландии, просит политическое убежище на Западе.
Этот его кульбит, имевший место в биографии реального Корчного, сослужит верную службу роману – став ещё одной идейной метафорой всей книги.
«… Тем временем холодный люк толиного Limo прикрылся без стука. Снаряд великолепной машины тронул с места. И хотя поплёвывающие голоса однолицых до сих пор стояли в ушах – их всех точно сжатым воздухом сдуло… Вслед за толиным Limo советские машины сопровождения тронули кавалькадой. Точно армейский полевой лагерь свернули по команде. Вокруг всё опустело в 1 минуту. Одна электрическая дверь сновала по инерции… Не так ли все физические данные в природе отрегулированы друг с другом – как слепое море однолицых с тонким рифом своего Чемпиона? Не так ли безличностная природа, органика и неорганика Земли, выдвигают из себя мыслящее «я»?.. Не так ли русская экспансия вширь (Урал… Сибирь… Дальний Восток… Тихий Океан…) привела к Толиному рождению и взлёту?.. А я?!.. А я!?..».
Это взгляд Корчного на Карпова в Багио. Взгляд одинокого, лишённого гражданства «я» на само олицетворение страны и народа, партии и государства.
Сегодня за шахматными баталиями следят отнюдь не сотни миллионов жителей планеты – тот же футбол нынче куда популярнее. Полвека назад ситуация была иной: победы и поражения на шахматных полях были одновременно политическими единицами и нулями. Кто станет новым шахматным королём? Представитель СССР или Запада? «Правильный» русский или «неправильный» полуполяк-полуеврей? Уральский самородок, плоть от плоти одной шестой части суши или непоправимо-одинокий эмигрант, в спектре «я» которого преломилась всё та же спорная, композиционно-запутанная, да ещё и с неустановленным авторством, книга о его родне?
3.
О композиции романа.
Разобраться в ветвистых семейных связях в «Моём частном бессмертии» – дело не простое. Клетинич постоянно вводит в повествование всё новых и новых героев. Тем самым он создаёт прочную цепочку: каждый следующий персонаж тесно спаян с предыдущим. Лишних или случайных звеньев нет. Сам же автор «существует» не только «внутри» своего ровесника Вити, но и методично «проживает» жизни других персонажей, объясняя, что из чего вырастает. И пускай при чтении первых глав вполне может сложиться ошибочное впечатление, что писатель предлагает нам набор разрозненных историй. При должной внимательности это чувство быстро уйдёт. Получается увлекательная сложная игра, где каждое звено «живёт» в своём времени и месте. Начало 1930-х, война, конец 1970-х… Бессарабия, Харьков, Ленинград… И всё это тщательно перетасовано.
Мастерски скомбинированы и стили повествования: история то со всей страстью льётся рекой:
«…я стояла с клочком газеты у сверкающего окна и дышала так глубоко, точно тело моё состоит из одних жабр. Не умея отвести голову от взаблеск вымытого стекла, я стояла как столб и только молилась, чтобы в комнату Иосиф не вошёл. Но я не героиня стишков и романов, от которых происходит слово «любовь». «Любовь» это то, что у меня к маме, к папе, к сыну. А то, что было со мной при виде Михи Фогла, то совсем другое. То – прибой сил. Прилив будущего. Запах моря…»,
то сжимается чуть ли не до бездушных телеграфных сводок и характерных нумерованных списков:
«1. Выработать и распространить среди шахматных столиц мира положение о бойкоте советскими мастерами и гроссмейстерами всех соревнований, личных и командных, с участием Предателя.
2. Сократить финансовую поддержку FIDE (Международной Федерации Шахмат) – на 50% – в первый год, на дополнит. 25% во 2-й год, и, начиная с 3-го года, полностью прекратить все выплаты в случае неисключения Предателя из её рядов.
3. …
4. …
5. …
…
22. Выработать и довести до сведения семьи Предателя (мачехи, жены и сына, проживающих в. Ленинграде) проект о снятии с них уголовной ответственности и неприменении к ним мер наказания в случае его проигрыша в Белграде (о чём доведено до сведения Предателя)».
Из-за этого «проглотить» всю многослойную книгу залпом представляется почти невозможной затеей.
Матрица то и дело сбивается.
Клетинич затейливо испытывает читателя: только ты настроился с чашечкой чая поностальгировать, повспоминать советское детство в компании такого простого и понятного Вити – глядь, его место уже заняла юная Шанталь (его будущая бабушка) из 1930-х.
Румынский сержант погранзаставы Костя Адам, авантюристка-перебежчица Софи, влюблённый в неё Пётр Ильин (Шор), отправляющийся по заданию ОГПУ обратно за Днестр для разведработы, советский инженер-металлург Волгин, брошенный союзным центром поднимать отсталый молдавский край в 1940-м… – статисты или главные герои?
Оставил ли каждый из них своё авторское свидетельство о себе перед вечностью, или же удел их вращаться – с той или иной степенью планетной приближённости – на орбите 20-летнего вгиковца Витьки Пешкова?!
«– А собственно, – сказал я, когда мы из общаги в темноту вышли, – нефиг бояться мёртвых!..
Ну, сказал и сказал.
Чтобы о чём-то говорить.
А не плестись темноуло.
– Смерти нет!.. – ещё добавил я. – Обещаю!..
И примолк.
Не уверен был: поймёт-не поймёт.
Но лицо её не выдавало.
Будто фокусник улёгся на 2-х стульях, их выбили, и он в пустоте повис.
Такая вот невыдаваемая девушка.
На общагу и не оглянулась (мол, бывай, молодость! бывай, 1-я любовь!).
Подошёл 11-й трамвай, весёлая кубышка.
– Даю слово, что смерти нет! – повторно обьявил я в трамвае.
На чём была основана моя уверенность – бог весть.
Трамвай был пуст.
Но мы как встали у кабины водителя, так и простояли все 4 остановки до метро.
Между тем, сказавши «а»…
– Потому что летел я как-то самолётом… – сказал я «бэ», – в Москву! С каникул!.. И вдруг какой-то малыш в соседнем кресле: «Мам, а когда наш самолёт станет маленьким?»… А!.. Усекла!?..
Теперь, если бы она не ответила на это моё дурацкое «усекла», то не знаю, что и было бы.
Хоть из трамвая на ходу выпрыгивай.
Но вблизи её лицо было пористое, красное. С крючком каких-то безнадёжных воли и решительности на дне глаз.
И клянусь, этот крюк поехал в мою сторону.
Захватил услышанное.
– Короче, это обман зрения: «смерть»! – обрадовался я. – Это только представление с земли, ясно? Сам же самолёт внутри себя никогда не станет маленьким!..
Во даю!!!».
«Самолёт внутри себя!..» – вот, по Клетиничу, идеал одного отдельно взятого человеческого существования. Вот шанс на победу одинокого «я» над коллективно-могущественным «они».
4.
Борис Клетинич живёт в мире «Частного бессмертия» с 1995 года – именно тогда были написаны первые строки романа. По-хорошему и читателю надо бы в этом мире задержаться. Сложной такая жизнь кажется лишь на первый взгляд, но на практике всё осуществимо – есть же, в конце концов, успешно существующие миры телесериалов и компьютерных игр. А сколько существует тематических тестов для тех, кто «в теме»? Кто ты в мире «Симпсонов»: мистер Бёрнс или продавец комиксов? Если не понимаете, кто это, ничего страшного. Зато вы, наверное, разбираетесь в «Игре престолов»…
С «Моим частным бессмертием» – то же самое.
«Медленный пазл» (Ольга Бугославская), «Приблизительное сведение о нас» (Борис Кутенков), «Чёрные и белые» (Мария Бушуева), «Строка личного бессмертия» (Елена Данченко), «Практики бессмертия» (Ольга Балла), «Бессмертие как ответственность» (Елена Иваницкая), «Самолёт, который никогда не станет маленьким» (Александр Чанцев), «Сотни голосов, десятки сюжетных ниточек, которые постепенно сплетаются в крепкие канаты, а те, в свою очередь, затягиваются в тугие узлы вокруг смысловых полюсов…» (Галина Юзефович), «И можно, конечно, отмахнуться и найти чтение проще, но ты погружаешься в этот мощный вихрь, и вдруг он становится цельным и прекрасным…» (Ольга Чумичева), «Я бы назвал этот текст парчовым, с такими будто золотыми искорками, что пронизывают ткань повествования, удивляя читателя на протяжении почти пятисот страниц…» (Андрей Мягков) – эти заголовки и цитаты известных критиков, во-первых, подготавливают читателя к освоению оригинальной, идейной, пускай и непростой книги, и, во-вторых, выдают ей сертификат присутствия – в современной прозе.
Станислав Вячеславович Секретов родился в 1986 году в Москве. Окончил филологический факультет Московского педагогического государственного университета. Литературный критик, заведующий отделом «Общество и культура» журнала «Знамя». Автор многочисленных рецензий, обзоров, статей и эссе в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Вопросы литературы», «Урал», «Волга» и др.
“Где проходил становление характера”, – едрено учат на филфаке педуниверситета. Еще чего-нибудь напиши, автор, а то жить скучновато.
После такого подробного пересказах можно книгу не читать.