Султаны седых аквилегий

№ 2024 / 24, 28.06.2024, автор: Вера ЧАЙКОВСКАЯ

Знакомая художница прислала мне фотографии своих садовых цветов, которые она оформила с помощью белых и чёрных фонов. Получилось необыкновенно красиво – сочетание живого, изгибающегося, мерцающего цветом и светом цветка и локального фона, на котором он ярко выделяется. Для полной радости я попросила художницу сделать подписи к цветам, – она-то садоводка, а я знала далеко не все названия. И вот выяснилось, что среди присланных цветов есть несколько видов аквилегии! Той самой аквилегии, которая заворожила меня своим фантастически звучащим, протяжным и каким-то «гибким» названием в стихотворном цикле Николая Заболоцкого «Последняя любовь» (1957).

У поэта такой силы и мощи таланта, как ни странно, почти нет любовной лирики. И вот в конце жизни появился этот гениальный цикл, посвящённый Наталье Роскиной, тогда ещё только входящей в литературную жизнь страны своей прозой и литературоведческой эссеистикой. Об этом удивительном и парадоксальном романе я написала в своё время рассказ «Сквер на Пироговской» («Москва», № 8, 2021). Но сейчас я хочу отдать дань аквилегии и вообще «цветочному» мотиву в четвёртом стихотворении этого цикла, так и названном «Последняя любовь», одном из наиболее исповедально-трагических.

В русской поэзии есть два гениальных цикла со сходной темой, сходной, но не совсем. Это «Денисьевский цикл» Тютчева, который можно было бы назвать «Поздняя любовь», хотя там тоже звучит мотив «последней любви, но сильнее ощутимо общее раздумье о любви «на склоне наших лет», – и «Последняя любовь» Заболоцкого. Женатый Тютчев пишет о своей поздней любви к «смолянке» Елене Денисьевой, которая чуть ли не вдвое его младше. Но даже после её безвременной смерти, очень тяжело им пережитой, старый поэт ещё влюбляется, потому что жить может только любовью, – «безумное» свойство натуры, которое он передал «в наследство» своей дочери Дарье. При всём том, любовь к Денисьевой всё равно ярко выделена написанным поэтом трагическим циклом. А у Заболоцкого – любовь была действительно последняя, причём бурная, по-юношески страстная, со слезами, клятвами и расставаниями, с неустроенным бытом, – жили в крошечной комнатке Роскиной в коммуналке, а её маленькую дочку пришлось на время отдать соседке. В конце цикла появляется поразительное стихотворение «Старость», подводящее жизненный итог. Поэт и вправду вскоре умер. Заболоцкий рисует пару старичков, которые мирно выходят на совместную прогулку – «он с палкой, с зонтиком она». Он рисует эту идиллию не без грустной иронии, но и некоторого успокоительного умиления. Любящая и любимая первая жена Катя, прождавшая его весь лагерный срок и одна воспитавшая двоих детей, ушедшая было к другу – Василию Гроссману, вернулась. И пара вновь воссоединилась. А тот короткий безумный морок, накрывший его с головой, испарился в холодной осеннем воздухе.

В четвёртом стихотворении цикла словно всё это уже предчувствуется, но подаётся «остранённо», как сказал бы Виктор Шкловский, с помощью усталого шофёра, который довёз пару до ночного сквера и теперь ожидает с машиной у входа. Приближается осень, но цветы на куртине (теперешняя клумба), подсвеченные электричеством, сияют первозданной красотой. Ради этой красоты, мне кажется, поэт и вводит мотив цветов, выделяя из них три цветка – канны, аквилегии и ромашки. Поэт был сыном агронома, хорошо знал и любил мир растений. Он был для него – живой. Заболоцкий показывает остановившихся у куртины «пожилого пассажира» и его «подругу» глазами полусонного шофёра. И что же тот видит? «Два странных лица, Обращённых друг к другу навеки И забывших себя до конца». Это кульминация любовного чувства, которое, в ночи сквера наконец проявилось во всей безумной полноте и высоком самозабвении. Заболоцкий – лирик очень сдержанный. Он боится «опошлить» свою любовь, потому-то миг невероятного взлёта дан глазами постороннего «простого» человека. При этом высшая точка любви совпадает или даже провоцируется «красотой уходящего лета». А накал чувств словно бы сообщает влюблённым реальное «физическое» свечение:

Два туманные лёгкие света

Исходили из них, и вокруг

Красота уходящего лета

Обнимала их сотнями рук.

И вот тут автор переходит к цветам:

Были тут огнеликие канны,

Как стаканы с кровавым вином,

И седых аквилегий султаны,

И ромашки в венце золотом.

Цветы, как кажется, здесь не просто символы «красоты уходящего лета», но они вобрали живые обертоны этой любви, о которой сдержанный поэт ничего прямо не говорит. «Огнеликие канны» – это её громадный чувственный накал (см. в «Признании»: «Я склонюсь над твоими коленями, Обниму их с неистовой силою»), но и убийственный надрыв, вино-то «кровавое». И возлюбленная вовсе не «добрая, милая», как поётся в известном шлягере, а «горькая, милая», то есть и у неё свой надрыв, и своя горечь на душе. Срединная аквилегия и экзотическим названием, и экзотическим видом с «восточными» султанами в какой-то белой, «седой» гамме («седых аквилегий султаны») словно бы вобрала всю поэзию и всю необычность этой любви. Любви к «восточной» женщине с «тяжёлыми очами» и «восточными» чёрными бровями, как говорится в том же «Признании». А ромашка – этот простодушный цветок русских полей, впитал в себя и общую, тонкую и уязвимую «детскую» душу героев (вспомним, что Заболоцкий говорит о любовниках, как о «бесприютных детях ночей»), и некоторую ускользающую «невысказанность» этой любви (см. гадание по ромашке: «Любит? Не любит»?).

Стихотворение кончается «трезвым» суждением шофёра о том, что «кончается лето», а следовательно, должна прерваться и эта «странная» любовь, что вскоре и произошло («Давно уж их песенка спета»). Но трезвость шофёра опровергается безумным жаром цветов на цветочной куртине и «лёгким» светом, исходящим от лиц влюблённых, навечно запечатлённых в прекрасном стихотворении.

А теперь можно вглядеться в аквилегии на белом и чёрном фоне, присланные художницей Натальей Мезенцевой.