ТОННЫ НЕОТРЕФЛЕКСИРОВАННОЙ ЛЖИ
Рубрика в газете: Без лицемерия, № 2019 / 9, 08.03.2019, автор: Анна КОЗЛОВА
Всё началось в конце по-курортному жаркого московского лета. Мы встретились с Анной Козловой, чтобы поговорить о культурной жизни: скандале, инициированном А.Старобинец вокруг её книги, и реакции зрителей на сериал «Садовое кольцо» по сценарию Анны Козловой. С той встречи прошло более полугода, но, мне кажется, беседа не потеряла и ещё долго не потеряет своей актуальности.
– Что ты скажешь о реакции зрителей на «Садовое кольцо»?
– Меня потрясла грубость оценок. Мне писали в личку сообщения: «Вы бездарность», «Мне стыдно за вас». Я отдавала себе отчёт, что сериал вызовет определённую дискуссию, но не думала, что будет такой всплеск злобы именно по отношению ко мне. Причём это была тупая злоба. Она, конечно, в принципе редко бывает какая-то очень умная, но, как правило, если речь идёт о художественном произведении, люди вступают всё-таки в дискуссию.
– Вот это и есть проблема нашего сообщества – отсутствие аргументированной дискуссии.
– Да, да. На самом деле, дискуссия о «Садовом кольце» не сильно отличалась от дискуссии про Старобинец. Люди писали «какая это мерзость!». Но что, собственно, мерзость? Что вы вкладываете в это понятие? Где вас, так сказать, рвануло?
– Люди хотят перестать думать?
– Нет, проблема в другом. Я думаю, люди увидели тот уровень осмысления действительности, который показался им недопустимым. Потому что прокладка из лицемерия и ханжества в «Садовом кольце» просто отсутствует, сериал написан и снят безоценочно. Там нет авторского давления. Нет хороших и плохих героев, это просто взгляд на жизнь. Когда я познакомилась с Валерой Тодоровским, он сказал, что хотел бы сделать историю про вытеснение. Он видел её начало: успешная женщина, счастливая семья. И в какой-то момент, когда вроде всё хорошо, ребёнок не возвращается домой. Что дальше? Он ничего не знал про героев. И так как персонажи не были наполнены, я, наверное, в последний раз в своей жизни, оживила их через свою личную историю. И абсолютно безоценочно рассказала о том типе жизни, в котором жила большую часть своего детства, отрочества, юности… о тоннах неотрефлексированной лжи.
– Все твои герои, начиная с «Всё, что вы хотели, но боялись поджечь», разрывают пелену лицемерия и буржуазных догм, узнают правду, принимают себя такими, какие они есть… и на этом всё. Смогут ли они когда-нибудь выйти в другой герменевтический круг?
– Ты знаешь, мне кажется, что в новом романе – я его рассчитываю дописать к концу сентября – несколько меняется расклад.
– И ты уже знаешь, куда можно из этого круга выйти?
– Из этого можно выйти лишь в ощущение самоценности жизни. И жизни не как трагедии, не как борьбы. То есть понятно, что ей сопутствуют эти состояния, но… Не знаю, какое-то прощение может быть по отношению к другим людям…
– Это как раз отличает тебя от Старобинец, хотя многие вас (вашу прозу) сравнивают.
– Как можно меня сравнивать со Старобинец???
– По ощущению текстов как психотерапевтического опыта.
– Я много раз называла прозу личной психотерапией, но речь всё-таки не обо мне, Ане Козловой, и не о моей жизни. Проза, в моём понимании, это обретение образов для навязчивых мыслей и состояний, довольно мучительное подчас. Я не отрицаю важность личного опыта, но в моём случае он играет роль какого-то субстрата, удобрения. И на нём либо взрастает нечто новое, отстраннёное от моих личных обид и побед, либо нет. Потому что личный опыт помогает, но и замыкает в камере этой крайне унылой, банальной суеты. Я отдаю себе отчёт, что личные переживания заслоняют от девяносто девяти процентов людей солнце. Поэтому люди цепляются за всю эту цепь якобы трагических происшествий, которая их, да, вот именно их, привела в жопу, где они уютно обустроились и выкрикивают свои жалобы. Знаешь, я ненавижу говорить малознакомым людям о том, что я пишу книги и сценарии. Самое частое предложение, которое я слышу в ответ, звучит так: ой! А можно я расскажу вам просто потрясающую историю, которая случилось со мной. Так вот, ни разу в жизни мне не рассказали ничего стоящего, ничего, в чём содержалась бы хотя бы крошка смысла. Моя мама вышла замуж, а муж её бил, а когда он её чуть не убил, она убежала, и встретила дядю Сашу, а он был такой хороший, но умер от инсульта, вы бы не хотели описать такую невероятную, сложную судьбу? Нет, не хотела бы. О самом интересном люди проговариваются, даже этого не понимая. Не понимая, как ярко и беспощадно характеризуют их самые мелочи. Перевод на уровень личного – это скучно до зевоты. Недавно я пришла в Библио-Глобус, увидела новый роман Алексея Сальникова «Отдел» (подумала, может быть, я слишком резко сужу) и прочитала его. Классическая графомания невысокого образца: «он хотел закурить сигарету, но у него не было сигарет, потому что сигареты он забыл дома, и тогда он попросил у своего начальника сигарету». История никуда не ведёт. Просто человек пишет диалоги километрами, видимо, будучи не в силах справиться с какой-то психической проблемой. Ничего нового и шокирующего в этом нет, потому что графомании очень много и всегда было много.
Но, как и в случае Старобинец, интересно не творчество Сальникова, а то, что вокруг него происходит. Люди, которые о нём говорят. Смотрят тебе в глаза и говорят: «Это великолепная книга, мне очень понравилось», или: «Потрясающий триллер, я читала всю ночь».
– Что люди говорят публично, и что думают на самом деле – разные вещи. Но зачем им это надо?
– Потому что все хотят быть хорошими. Все хотят демонстрировать, что у них есть эмпатия. Видимо, это действует так: люди видят нечто совсем неприличное, и у них возникает желание затоптать это ногами, но они не хотят рефлексировать над этой, в сущности, нормальной и понятной реакцией. И говорят себе – наверное, надо этому посочувствовать. Потому что это явно сделает меня очень хорошим человеком.
Беседовала Анна ЖУЧКОВА
Госпожа Козлова – типичный представитель московской литературной тусовки. То есть, РЕАЛЬНОЙ российской жизни она не знает СОВЕРШЕННО. Хотя “оно ей надо”? Вот именно!
А чего вы хотите от литератора в третьем поколении? О жизни ей дедушка и рассказывал, иногда, по старости, задремывая, когда речь заходила о народе, его нуждах и прочих весьма скучных вещах.