В эпоху крушений

№ 2024 / 47, 06.12.2024, автор: Андрей ВЕТЕР

 

Андрея Нефёдова, ныне многим известного как Андрей Ветер, для меня открыл ещё в середине 90-х годов крупнейший исследователь литератур народов севера (причём как российского Севера, так и американского) Александр Ващенко. Ветер ходил к нему в полутаинственную студию, где взрослые люди продолжали детские игры в индейцев. И в отличие от других студийцев он не только реконструировал побоища с залётными ковбоями. Ветер часами погружался в мифы индейских племён. Он научился систематизировать и анализировать сюжеты древних индейских преданий. А какие Андрей делал иллюстрации к эпическим сказаниям индейцев!

А мне в ту пору пришла идея написать историю литературы каждого северного народа России. И начал я с хантов. Так вот Ващенко посоветовал обратиться к Андрею и попросить его сравнить сюжеты романов Айпина и Скотта Момадэя. А дальше понеслось. И Андрей потом занялся сопоставлениями книг ненки Анны Неркаги и эвенкийки Галины Кэптукэ с мифами Североамериканских индейцев. В итоге он вышел на неожиданные выводы, обогатившие современную фольклористику и наше североведение. Ему в пору было садиться за диссертацию. Но Андрей науке предпочёл литературу и стал писать умные и одновременно весьма увлекательные романы.

Позже я узнал, как непросто у Андрея складывалась судьба. Он ведь был сыном разведчика, и часть его детства прошла в Индии. К слову: Ващенко тоже был сыном разведчика: его батя много лет являлся одним из руководителей ГРУ. После школы Андрей без проблем поступил в МГИМО. Его учили анализировать мировую политику и мировую экономику. Дальше ему путь открывался в разведшколу КГБ. Наверное, из него бы получился классный нелегал. Но подвела одна из спортивных тренировок. На разведке пришлось поставить крест.

Впоследствии Андрей окончил ВГИК и стал работать на телевидении. А потом в его жизни появились темы Севера. Но на первом месте всю жизнь у него стоит любовь. И это правильно. Ведь миром движет в первую очередь именно любовь.

 

Вячеслав ОГРЫЗКО

 

---

 

 

Декабрь 1991

Хромаю на обе ноги, тело болит нестерпимо, глотаю по несколько таблеток индометацина в день, от них мутит, тело готово наизнанку вывернуться. Но всё-таки уже двигаюсь. А ведь шевельнуться не мог, откашляться не мог из-за мгновенно принизывавшей меня боли.

Недавно объявился Лёва Балашов. Он собирался делать на ТВ какую-то передачу по анекдотам. Пригласил меня режиссёром, и я, конечно, вцепился в этот шанс зубами. Лёва познакомил с Александром Радовым, известным журналистом. Пару раз мы встречались втроём, обсуждали что-то, но с места не двигались. Лёва – режиссёр студенческого театра и не понимает, каким образом пишется киносценарий. Несколько раз мы с ним крупно на этой почве поругались по телефону. Встретившись в очередной раз с Радовым, я оставил ему посмотреть кассету с моими фильмами, с которыми я вошёл в мир так называемого «параллельного кино». Не надеялся ни на что. Радов позвонил мне на следующий день и почти прокричал, расхваливая меня (он очень эмоционален), что ему нужны такие люди и что сейчас идёт набор сотрудников на Российском ТВ. «Не хочешь ли ты пойти ко мне, Андрей?» Разумеется, я согласился сразу.

Ковыляючи, начал ездить с Радовым на съёмки, ковыляючи ездил на монтажи.

Дело было после разгрома ГКЧП, время революционное, полное энтузиазма. Хочется показать себя с лучшей стороны, поэтому я соглашаюсь на любые съёмки и любые монтажи (нам дают почему-то только ночные смены). Иногда приходится работать двое-трое суток подряд. Учиться приходится на ходу: я знаю кино, однако понятия не имею о телевизионной работе. Всё новое лишь косвенно имеет отношение к знакомому мне делу. Вдобавок меня терзает боль в спине и ногах.

«Республику» возглавляет Торчинский Сергей Григорьевич, его заместитель – Приходько Альберт Николаевич. Внутри «Республики» существует почти самостоятельная студия Александра Радова «Nota Bene», с которым я начал работать в середине декабря 1991 года.

На первую съёмку я поехал самостоятельно куда-то на «Красногвардейскую», тащился оттуда через сугробы по указанному адресу, пришёл насквозь мокрый от пота. Радов ждал меня в квартире, где жил какой-то экстрасенс. Дорога меня очень утомила, и я слушал интервью невнимательно, но кое-что отметил для себя. Радов хотел заснять «чудо» и всё время повторял:

«Вот вы можете останавливать кровь наложением руки, вы так утверждаете, но как нам проверить? Мы делаем о вас материал, но не можем слепить сюжет, основываясь лишь на ваших словах. Покажите нам что-нибудь. Вот у Андрея недавно отказали ноги, он страдает от боли, передвигается с трудом. Помогите ему».

Экстрасенс без всякого желания посмотрел на меня. Возле него сидели два его то ли помощника, то ли ученика, то ли импресарио. Они без энтузиазма восприняли идею помочь мне. Но экстрасенс кивнул и попросил меня встать. Я поднялся со стула. «Иди смело, ничего не бойся», – приказал экстрасенс. А я после стула не могу и шага сделать, всё затекло, зацементировалось во мне; после долгой неподвижности идти мне нужно мелкими шажочками, скользящими, чтобы ноги не отрывались от пола. Я так и пошёл, громко шаркая. «Иди смело, не бойся!», – опять приказывает и рукой в мою сторону машет, как бы посылая мне какой-то сигнал. А я не могу быстрее, не могу увереннее… Словом, не помог мне этот экстрасенс. И ещё обиделся, всем видом своим показал обиду, мол, не он плох, а я, потому что не поддался его «целительному» приказу.

 

 

 

Февраль 1992

Меня официально зачислили в творческое объединение «Республика» на должность режиссёра студии «Nota Bene», но произошло это лишь после того, как я пожаловался Александру Радову. Он ежедневно брал меня на съёмки, ночами я просиживал на монтаже, но зарплату я не получал. Так тянулось почти два месяца. Терпение лопнуло. Надо было поговорить с Радовым раньше. Он сразу пошёл к Торчинскому, стукнул кулаком по столу, и вопрос решился на следующий день. У меня в кармане есть постоянный пропуск на Яму (наша редакция находится на 5-й улице Ямского поля, но все говорят просто «Яма»).

Добираюсь туда через станцию метро «Белорусская». Пока это мне трудно, потому что надо перейти сначала на другую сторону, затем перейти через мост над железной дорогой, дойти до троллейбуса, а дальше – пешком. Ходить больно, особенно трудно даётся лестница на мост и с моста.

Передвигаюсь пока с большим трудом. Тело болит, ноги не хотят подчиняться мне. Съёмки на всяких митингах и забастовках выматывают. Хочется упасть и лежать. Время от времени прячусь от всех в сортире, потому что тошнит. Иногда сижу там на унитазе, запершись на задвижку. Просто сижу, бросив голову на руки. Глотаю таблетки, от них уходит боль, но уходят также и силы, ноги подкашиваются, голова кружится.

 

***

Мне до сих пор не верится, что мы живём в эпоху крушений. Ездили на митинг в таксопарк. Для нас, приехавших зафиксировать недовольство людей, это просто материал для монтажа, а для них – поворот судьбы, возможно, фатальный слом судьбы. Они для нас статисты, и мы не успеваем осознать, что перед нами разворачивается действительная трагедия жизни, а не спектакль на сцене.

Мы снимаем всё подряд, набираем бесконечно много всякого материала – митинги, забастовки, скандалы с родственниками Гавриила Попова, делали интервью с Явлинским, Чубайсом, Пияшевой, Гайдаром, встречаемся со всеми, кто стоит у руля новой экономики, обещает манну небесную. Радов ненасытен, берёт огромные интервью, иногда разговаривает часа по два, а нам надо ужать эту «воду» до пятнадцати минут.

Работы много, результатов на выходе нет. Рядом со мной Лёша Козуляев, Дима Менделеев и Света Габуния. Мы с Димой рискнули сделать репортаж об уличной торговле. Есть места, где протолкнуться невозможно, но телевидение молчит об этом. Что плохо, то сейчас считается нормой. Москва напоминает мусорную свалку. Мы с Димой съездили на Лубянскую площадь, он записывал интервью на «Нагру», а я снимал издалека. С телекамерой лучше не приближаться к этой толкучке: могут убить. В результате мы сели в нашу машину и медленно поехали вокруг «Детского мира», я заснял нескончаемую толпу со стороны единым планом. Получилось необычно. Однако Радов почему-то отказывается ставить этот сюжет в эфир.

 

***

Мой первый сюжет. Очень короткий, всего полторы минуты. Хроника ГКЧП, танки на улицах Москвы. И текст Гая Саллюстия Криспа из «Заговора Катилины»:

«Когда всё было кончено, консула охватили беспокойство и радость. Радовался он, понимая, что раскрытие заговора избавило государство от опасности; тревожило его, однако, то, что он не знал, как поступить со столь видными гражданами, схваченными на месте преступления; наказание их, полагал он, ляжет бременем на него, а безнаказанность их погубит государство».

Всё предельно ясно: руководителей ГКЧП не стали судить, хотя народ ждал справедливости от новой власти.

Мой сюжет не пропустили. Революционные времена очень своеобразны.

 

***

Долгожданная зарплата. Первая зарплата после моего увольнения из балетного училища. Я был на седьмом небе от счастья, когда шёл в бухгалтерию. Однако денег мне не дали. Их кто-то украл. Поставил неразборчивую закорючку вместо моей подписи и взял мои деньги. Бухгалтерша пришла в ужас, обнаружив, что произошло. Оказывается, в «Республике» сложилась такая практика: сотрудники иногда брали не только свою зарплату, но и зарплату нескольких коллег, чтобы те лишний раз не бегали по этажам. Вот такая там уютная, дружеская обстановка. Под этим «соусом» какой-то проныра умыкнул мои деньги, взяв их «для меня». Но бухгалтерша не могла вспомнить, кто именно. Взял тот, кто знал, что я «новенький», и кто знал мою фамилию. Был громкий скандал, но вора не нашли. Думаю, что и не искали. Торчинский пригрозил уволить бухгалтершу, если она хоть раз даст кому-то чужую зарплату. Она плачет, боится, что вычтут из её зарплаты.

 

***

В моих записных книжках полный бардак. Я давно привык работать на пишущей машинке, и почерк мой испортился до безобразия. С трудом разбираю мои записи. А скоро вообще перестану понимать в них что-либо. Записные книжки превратились в скопление каракулей.

Только пишущая машинка, она давно мне роднее любой авторучки.

 

***

Очень грязно на улице, много мусора. И в атмосфере много мусора. Будто прорвалась гигантская канализационная труба. Всё клокочет и бурлит. Политики требуют от населения активности, каждый тянет к себе, сулит богатство и счастье. Утомительная агитация за частную собственность, приватизацию и свободный рынок. Я устал от них. Они все в галстуках и накрахмаленных рубашках, все холёные, а вокруг грязь, пахнет гнилью. Акулы среди обессилевших стай рыб, которых можно заглатывать без усилия и жрать, жрать, жрать. Народ может протестовать сколько угодно, но сделать ничего не может, сил нет, все истощились.

Мне повезло, что я попал на государственное телевидение.

 

 

Март 1992

Начинаю привыкать к процессу телевизионного монтажа. Он тут совсем иной. Я привык к киноплёнке, привык чувствовать её руками, прогонять некоторые места туда-сюда, добиваясь точности отрезанного кадра. Иногда приходилось отрезать по одному кадру, затем снова добавлять кадр. Один кадр! Я привык к ювелирной работе с киноплёнкой. А тут у нас монтажёр режет только «по движению», а совпадут ли два плана по линии горизонта или по вертикалям, его не интересует. Да и невозможно это здесь. Я поначалу пытался работать по-киношному, выверяя каждый кадр, но меня резко осадили: «Это не кино. Здесь надо всё проще делать, иначе никакой монтажной смены не хватит».

И всё же мне интересно. В первые дни я испытывал нечто похожее на то блаженство, которое охватило меня, когда я получил в моё распоряжение огромную фотолабораторию в МАХУ. Но там я мог раствориться в своей стихии, а тут меня всегда поджимает время. Кроме того, мы монтируем только по ночам, что изрядно выматывает. Вдобавок далеко не всегда понятно, чего хочет Радов, потому что он берёт огромные интервью, иногда часа на полтора, а то и два, а слепить из этого нужно десятиминутный сюжет. Я никак не возьму в толк, в чём заключается моя роль? Что должен делать режиссёр, выбирая крохи из длинного интервью? Это ведь работа журналиста, а Радов сбрасывает всё на меня. Он взял меня режиссёром из-за моих фильмов, но здесь я не вижу работы для себя. Первоначальное блаженство от работы быстро улетучилось.

Ещё одна особенность телевизионного монтажа: я не понимаю, что происходит во чреве монтажного пульта. Раньше я сидел за монтажным столом, резал плёнку собственными руками в нужном месте. Я знал, где резать, и понимал, как происходит состыкование разных кусков. Я делал это сам. Здесь же, в монтажной аппаратной, я лишь говорю монтажёру, что надо сделать, и он ставит какие-то метки, по которым разные планы соединяются. Но где он ставит их, я знаю только приблизительно. Затем мы просматриваем, что получилось, и я не могу понять, что «не так». Склеенные куски плёнки я бы прогнал туда и обратно по несколько раз, отрезал бы кадр-другой, затем вернул бы их и добавил бы ещё. И понял бы, почему изображение «не звучит». Но здесь я не могу сделать этого. За меня работает другой человек. Каждый раз я должен объяснять ему, чего я хочу, затем смотреть по результату, понял он меня или нет. Это утомительно и не имеет никакого отношения к творчеству. А разве можно без творчества?

Да, первоначальное блаженство от работы улетучилось. Но я потихоньку начинаю понимать, что от нас требуется. Понять и войти в нужный ритм – это сейчас главное.

 

***

Во ВГИКе я снял на видеокамеру ради шутки сюжет о законспирированной группе людей, которые выслеживают преступников, вышедших из тюрьмы, и убивают их. Мы даже инсценировали одно убийство. Получилось очень правдоподобно, лихо. Мои преподаватели просили меня не связываться больше с этими людьми.

Я рассказал об этом сюжете Радову, он сказал: «Дай взглянуть». Взглянул и решил показать по ТВ. Лёша Козуляев придумал название «Чистильщик». Я не воспринимал их затею серьёзно до тех пор, пока «Чистильщика» не показали на всю страну. На летучке кто-то из обозревателей сказал, что «Чистильщик» – плевок всем в лицо. Почему плевок? Что там оскорбительного? Группа людей самоорганизовалась, чтобы следить за поведением преступников, которые выходят после «отсидки», и если они нарушают закон, то их ликвидируют. В моём выдуманном сюжете даже показано, как убивают одного из преступников. Вот это и было названо плевком в лицо всей стране.

 

 

Май 1992

Удалось убедить Радова, чтобы мне доверили работу оператора, когда я выезжаю на съёмку собственных сюжетов. Теперь я вижу, что происходит в кадре. Теперь удовольствие от работы гораздо полнее.

 

***

У Радова давно какие-то противоречия с Сергеем Торчинским, руководителем «Республики». И вот Радов решил уйти из «Республики», взял с собой Свету Габунию, звал меня, но мы с Менделеевым остались у Торчинского. Похоже, Радов обижен на меня: он привёл меня на ТВ и, видимо, считает, что я предал его, не последовав за ним. Но он ведь не выпустил ни одного моего сюжета в эфир. Не понимаю, зачем я был нужен ему, зачем он призвал меня на телевидение.

Возможно, он просто исполнил функцию какого-то винтика в сложном механизме моей судьбы, так же как Лёва Балашёв исполнил свою функцию, познакомив меня с Радовым. Каждый из них сыграл свою роль необходимой ступеньки на моём пути. Теперь, возможно, появится кто-то ещё, какая-то очередная ступенька, или не появится.

 

***

Сложность телевизионного монтажа состоит ещё и в том, что надо вместить весь материл (сколько бы ни было снято) в жёсткие рамки пятнадцати или десяти минут. Я привык работать иначе. Я жил в творческом процессе, который не ограничивал меня хронометражом. Сколько надо по настроению, столько я и держал план. А здесь всё иначе, всё подчинено строго времени.

На днях меня отправили снимать материал об обмене заграничных паспортов на новые. Я не в теме. Журналистка (дочь писателя Кожевникова, автора «Щит и меч») что-то расспрашивала, но, похоже, не вникала в суть вопроса, потому что не понимала, в чём состоит проблема и есть ли вообще проблема. Она поговорила со всеми и исчезла, а сюжет «повесили» на меня. Уж как я старался, но ничего не понял из интервью, которые она брала. Кроме того, я не мог уместить интервью в рамки сюжета «Давайте разберёмся». Заключительные слова какого-то из чиновников звучали уже на концевых титрах. Когда Торчинский и Приходько после просмотра сюжета спросили меня: «Так в чём смысл обмена паспортов на новые?» Я только пожал плечами и честно признался, что ничего не понял из её интервью, и робко добавил: «А разве не она должна была разбирать материал? Почему Кожевникова не работала со мной на монтаже? Автор сюжета – она». Начальники переглянулись и отпустили меня.

 

 

Июнь 1992

Купальская ночь. Потрясающе! Повезло с погодой, повезло с природой, повезло с людьми. Схема проезда была очень условная. Остановились на пересечении шоссе с рекой, оставили нашего шофёра в машине ждать нас до утра, а я с помощником-техником пошёл вдоль реки по берегу. Вскоре мы набрели на небольшой лагерь. Увидел Гришу Якутовского, он обрадовался, для него сейчас очень важно продвигать тему язычества в массы.

Я осмотрелся и почти сразу принялся за работу. Через пару часов спустя наш шофёр каким-то образом приехал к нам через лес. Невероятно!

Атмосфера там была удивительная. И природа хороша, и костёр, и хороводы, и прыжки через огонь (кто-то не рассчитал свои силы и рухнул голым торсом прямо в пламя, но обошлось без травм и ожога). Каждый кадр той съёмки великолепен. Утренний туман шёл на нас стеной, как сказочное наваждение. До сих пор не могу поверить, что всё сложилось так удачно.

Я ехал на Купалу с больной спиной, а вернулся без малейшего намёка на боль. Невероятно! Всю ночь работал, таскал тяжеленную телекамеру и штатив, и ничего у меня не болит! Вот она – сила хорошего настроения!

 

***

Посмотрел фильм «Dances with wolves». Копия китайская, с китайскими субтитрами, поэтому те места, где индейцы говорят на лакотском наречии, остались без перевода на русский язык. Я жадно слушал, пытаясь понять, о чём они говорят. Очень красивый язык. Некоторые сцены произвели такое сильное впечатление, что у меня сердце готово было выпрыгнуть из груди. Какие непередаваемые чувства кипели во мне, когда Костнер привёз в стойбище раненую девушку! Мне казалось, что кто-то подглядел мою прошлую жизнь и воспроизвёл её на экране – такое всё близкое мне, такое знакомое! А сцена освобождения Костнера из плена… Я пересматривал её позже несколько раз подряд, никак не мог насытиться. И каждый раз грудь разрывалась от отчаяния и радости, а затем (когда он уезжает со своей женщиной) – от тоски и одиночества.

Великолепный фильм.

Помню, как мы смотрели трансляцию «Оскара», там показали трейлер фильма. Меня пронзил кадр, где табун лошадей бежит по склону холма (словно вода перетекает), и кадр, где Костнер стоит на фоне закатного небе, подняв двумя руками над головой винчестер (этого кадра не было в фильме). Я сходил с ума от того, что фильм где-то есть, его кто-то смотрит, а мы не имеем такой возможности. И вот я посмотрел его. Я полностью провалился в тот мир.

 

 

***

Увидел по ТВ программу «Майн Рид Шоу» о состязаниях по индейскому двоеборью (спортивное каноэ и стрельба из лука). Но не состязания поразили меня, а люди, принимавшие там участие в качестве статистов: они были одеты в настоящие индейские рубахи, носили настоящие головные уборы из орлиных перьев. И у них были какие-то особенные лица! У меня чуть не потекли слёзы от счастья: я не один в этом мире, есть ещё чудаки, отдавшие свои сердца индейцам! Схватив телефон, дозвонился до Нади Климановой и поручил ей выяснить, кто делал «Майн Рид Шоу». Она выцарапала у кого-то телефон. Оказалось, что это редакция спортивных программ. Через них мне удалось найти человека, который организовал те соревнования и пригласил туда индейцев. Мы встретились возле метро «Парк Культуры», он ждал меня в автомобиле. Долго и серьёзно он объяснял мне, что ребята, принимавшие участие в его мероприятии, называют себя индеанистами. Они очень серьёзно относятся к тому, чем занимаются, никогда не возьмут шёлковую нитку для шитья, если нитка должна быть кожаной и т.д. Мы долго разговаривали, и в конце встречи он продиктовал мне телефон Димы Зорина по прозвищу Лось.

Теперь предстоит встретиться с Зориным.

 

 

Август 1992

Михаил Чехов страшно не любил сниматься в кино и признался однажды Михаилу Жарову после очередных киносъёмок:

«Я люблю уставать после театра. Там усталость удовлетворения, счастливая усталость. А сейчас я просто измождён, у меня мышечная усталость. Воображение даже не участвовало в работе, а тело всё болит».

У меня на телевидении такая же усталость. Воображение не работает, оно здесь не нужно. А тело болит после смены монтажа. И к усталости неудовлетворения добавляется боль моей болезни. Всю ночь на стуле – это не подарок.

 

***

Смонтировал пятнадцатиминутную программу про язычников. Торчинский посмотрел её вместе с Приходько, подумал (материал-то прекрасный, жаль не показать такое) и сказал, что пустит моих язычников в программе «Давайте разберёмся». В прошлый раз я делал для этой программы сюжет про замену старых загранпаспортов на новые. Язычники туда никаким боком не вписываются, но Торчинский их всё-таки выпустил: «Язычники – кто они? Давайте разберёмся». Поверить не могу.

Очень нелегко заниматься делом, которое не по душе. Мне доставляет большое удовольствие процесс съёмки и монтажа, но этого мало, ведь большая часть материала, с которым приходится работать, просто давит – сухо и тоскливо. Если у меня будет возможность делать что-то вроде «Язычников», то я буду счастлив, но на сегодняшний день это пока единственный случай удовлетворения и радости.

 

***

Мы с Димой Менделеевым пытаемся сделать что-то своё. Я хочу внести художественность в нашу работу, сделать кино. Дима предложил программу о снах, даже названием придумал «Империя сна». Пока всё невнятно, но мысль заманчивая, есть просторы для творчества.

Дима пригласил меня к себе домой, чтобы обсудить всё в спокойной обстановке. Приехали, дверь открылась, и на пороге я вижу Альберта Приходько. У меня в мозгу завертелись даже те шестерёнки, которых там нет: откуда здесь Приходько? Но я  попытался не показать моего глубочайшего удивления. Альберт Николаевич был одет по-домашнему, встретил нас с улыбкой. Когда мы вошли в комнату Димы, я вопросительно посмотрел на Менделеева. «Извини, я не предупредил тебя. Альберт Николаевич – мой отчим», – сказал Дима.

Ездили на Патриаршьи пруды к Леониду Латынину, устроили в его квартире съёмку со сложнейшим движением камеры во время интервью. Очень нелегко было, потому что так снимают только сцены с отрепетированным текстом, а мы брали живое интервью, во время которого я перемещал Латынина с дивана на кресло и обратно. Были у Володи Черномора, он сидел среди груды всякой электронной всячины, как в космическом корабле, и рассказывал свои сны на политические темы. За годы нашего знакомства он не изменился. Взяли интервью у Геннадия Хазанова. Он показался мне нестерпимо скучным, пресным. Сначала заявил, что не будет давать интервью, капризничал, но в комнату заглянул его директор и сказал, что у нас официальная договорённость, и тогда Хазанов наклеил на лицо дежурную улыбку и стал отвечать на наши вопросы.

На мой взгляд, мы хорошо всё сделали, к режиссуре претензий нет, есть много интересных находок. «Империя сна» получилась лучше, чем многие сегодняшние программы. Но меня смущает, что у нас отсутствует идея, ради которой всё делается. Сами по себе рассказы людей о своих снах не дают нам ничего. Надо найти смысл.

 

 

Сентябрь 1992

Познакомился с индеанистами, сразу с целой компанией. Они приехали из Питера на съёмку программы «До шестнадцати и старше», но там возникли какие-то трудности со съёмкой. Наверное, это подстроено силами свыше, потому что не будь проблем у той съёмочной группы, мне бы не выпал такой счастливый случай.

Мы приехали с Менделеевым на микроавтобусе, я поднялся в квартиру и обнаружил там целую толпу длинноволосых людей разного возраста. Мы познакомились, они сказали, что скоро оденутся и выйдут на улицу.

Когда они вышли, я ахнул. У Димы тоже отвисла челюсть от удивления. Они шли, позвякивая бубенцами и костяшками и шелестя замшевой бахромой на кожаной одежде. На голове – красивые орлиные перья. Индеанистов было так много, что они с трудом вместились в микроавтобус, некоторые стояли. Дима Менделеев остался на улице, ему не хватило места, и он отправился домой.

Съёмку провели в Измайловском парке. У меня от волнения тряслись руки, ибо я увидел тех, кого искал. Несколько человек начали петь, колотя в барабан, другие танцевали по кругу. Поразительно. Я почти потерял голову от восторга, переполнен «индейским» настроением.

 

 

 

Октябрь 1992

Поездка в Питер с Ольгой Рукенглаз по линии программы «Лясы». В связке с местными милиционерами участвовали в облавах, бегали по чердакам, подвалам, притонам наркоманов. Трудные съёмки. Мой техник-тжк отказался работать по чердакам, потому что опасно там; пришлось таскать Бетакам на себе, несмотря на боль в спине и на приволакивающуюся ногу.

Посетили «Кресты». Угрюмое, страшное место, просто другая планета, со своими нравами, порядками, о которых за стенами «Крестов» никто не знает.

Мы готовили сюжет о парне, который организовал нарколабораторию. Сначала снимали его в суде, затем поехали за ним в «Кресты». Всё как-то суетливо, невнятно.  Мы шли по коридору, и кто-то из надзирателей кричал: «Все по норам!». Уголовники торопливо расходились по камерам. По норам – вот так это у них называется.

Выйдя на улицу, я увидел, как из зарешёченных окон вылетают белые «чёрточки». Оказалось, что это записки, туго свёрнутые конусом, с хлебным мякишем на кончике для тяжести. Заключённые «выстреливали» их при помощи какой-то трубки. Большинство записок не долетало до ограды и падало на территории тюрьмы, но некоторые вылетали на улицу. Там стояли женщины (наверное, жёны или матери), они подбирали записки, читали их, рассовывали по карманам.

В свободный вечер вырвался к Диме Сергееву, записал хорошее интервью. Ольга ворчала на меня за «самоуправство», но винить меня не в чем, так как я не украл ни минуты от официальных съёмок, работал вечером, использовал моё личное время. Теперь поездка в Питер оправдана, у меня на руках отличный разговор с Танцующим Лисом, на основе которого я могу построить целую программу.

Билеты на обратную дорогу Ольга «добыла» через администраторшу питерской программы «Адамово яблоко». Стояли на вокзале и ждали эту администраторшу. Наш поезд тронулся, а билетов всё нет. Мы смотрели, как вагоны медленно ползли мимо нас, и понимали, что придётся возвращаться в гостиницу. И вдруг поезд остановился. В конце перрона Ольга увидела ту самую администраторшу с билетами. Она мчалась со всех ног, едва не упала, поскользнувшись в слякоти. Сунула нам в руки билеты, и мы прыгнули в ближайший вагон. В следующую секунду поезд тронулся. Пусть не чудо, но всё-таки чудо.

<…>

 

 

Ноябрь 1992

Вышли мои «Пророчества». Смотрел передачу, не отрываясь от телеэкрана. Странное чувство: знаю всё наизусть по кадрам и по звуку, но смотрел программу в эфире как бы чужими глазами. Понимание того, что одновременно со мной эту программу смотрели миллионы зрителей, вызвало во мне оторопь, некое подобие суеверного ужаса.

Начались телефонные звонки, поздравления. Приятно ли это? Да, но как-то всё странно, даже приятность какая-то странная. Слишком много внимания сразу.

 

 

Февраль 1993

Меня поставили режиссёром на программу «Без ретуши»: много журналистов за длинным столом и главный гость (в основном известные политики). Программу ведёт Сергей Торчинский, ему помогает Таня Краснова. Как ни странно, мы ни разу не пересекались с ней в коридорах РТР. Мне кажется, в «Республике» много людей, которые вообще никак не соприкасаются друг с другом. Некоторых я встречаю только на летучке.

«Без ретуши» снимается в павильоне на Шаболовке. Первый мой эфир был телемост с Венгрией. Ничего сложного. Сижу за пультом, руковожу операторами, какую крупность взять на какой камере. Разве это режиссура?

 

 

Март 1993

На выходе из станции метро «Белорусская-кольцевая» стоит киоск с газетами и журналами. Обычно я прохожу мимо него, потому что прессой не интересуюсь, но тут вдруг что-то краем глаза увидел, остановился. Не может быть! Передо мной лежала книга «Маленький Большой Человек»! Я не поверил глазами, схватил книгу, судорожно пролистал её. Да, это та самая книга, которую мне подарил Леонид Владимирович Шебаршин в далёком 1972 году и которую я бережно храню, хоть она рассохлась в переплёте. «Penguin» pocket book, 1971 года издания. Если бы не Шебаршин, я бы вряд ли узнал о романе «Little Big Man» и упустил бы такое чудо! И вот эта книга переведена на русский язык. Невероятно. Харьковское издание, серия «Библиотека вестернов».

Я купил сразу семь экземпляров, набив рюкзак до упора. У меня от восторга стучало в голове. Теперь можно дарить, дарить, дарить. Ребята должны обязательно прочитать эту книгу. И один экземпляр отвезу Шебаршину. На работе подарил сразу один экземпляр Тане Красновой.

 

***

Были на базе ОМОН. Познакомились с командиром. Проводилась облава на напёрсточников. Не понимаю, почему этим занимается ОМОН.

<…>

 

 

Май 1993

Познакомились с Иваном Охлобыстиным, встретились с ним на квартире у Менделеева. Обсуждали наш замысел – «Империю сна». Я купил пива «для разговора», но Ваня отказался: «Я не пью, только наркотики принимаю». Я не понял, шутка это или он на самом деле наркоман.

<…>

 

 

Июнь 1993

Наконец-то в эфир вышла наша «Империя сна». Большой удачей наш продукт назвать нельзя, но мы сдвинулись с мёртвой точки. Потрудились основательно.

<…>

 

 

Июль 1993

Для «Богемы» снимали конкурс манекенщиц на корабле. Организатор – Дом моды Славы Зайцева. Вино и коньяк лились рекой. Пир во время чумы.

После съёмки наш техник получил травму. Мы только сошли на берег, начали складывать вещи в наш микроавтобус, а Саша решил что-то поснимать сам, вместо того, чтобы убрать камеру в кофр. Он присел на корточки, положил камеру на плечо, и внезапно на него наехала машина, сильно ударив Сашу бампером. Телекамера упала на асфальт, и задняя часть её раскололась.

Я бросился к нему, затем принялся орать на водителя. Из машины лениво вылез грузин. Дима Менделеев оттащил меня за руку: «Ты что! Это же бандиты. Не связывайся». Я послушался его, хотя не понял, почему он называет грузина бандитом. Спорить не стал, внял голосу разума и ушёл в наш микроавтобус. Почти сразу после этого по трапу с корабля сошли ещё три грузина, один из них громко сказал что-то вроде: «Вано опять что-то натворил».

Саша сел к ним в машину, долго беседовал о чём-то. Наверное, объяснял, что он работает на «Европе Плюс», а это серьёзная организация, наверняка в мире теневого бизнеса всем известная. Словом, они как-то уладили проблему, дали Саше какие-то деньги, и мы отправились в травматологию, где нашему горе-технику наложили гипс.

 

***

Съёмка в ночном клубе. Если бы не предварительная договорённость, мы бы не проникли туда. Перед входом – ошалевшая толпа. Охрана жёстко отсекала кого-то. Я впервые увидел жизнь ночного клуба. Дым, оглушительная музыка. В танцевальном зале что-то ревело под потолком, перепонки в ушах не выдерживали. Публика ждала каких-то знаменитостей. Мы взяли несколько интервью, но в таком шуме вряд ли что-то будет слышно.

Возле бара столпотворение, смех, крики, возбуждённые лица. Все куда-то продирались, подняв над головой рюмки и стаканы. Я видел, как некоторые напивались до такой степени, что сползали без сил под стол. В коридоре на полу елозили несколько обнявшихся пар (вне всякого сомнения, под действием наркотиков и сильно пьяные). У некоторых были спущены штаны. Но их никто не гнал из клуба.

<…>

 

Сентябрь 1993

Страшные времена. Улицы заполнены толпами, всюду митинги, тут и там непонятные люди в чёрной форме, похожие на гестаповцев. Очень тревожно. Противостояние накаляется. Парламент выступает против Ельцина, требует импичмента.

<…>

 

Октябрь 1993

Белый Дом оцеплен колючей проволокой и милицейским кордоном. Совсем, кажется, недавно мы пережили ГКЧП, колонны танков на улицах. Всё концентрировалось вокруг Белого Дома. Теперь опять тот же центр событий, но словно вывернутый наизнанку. Есть ощущение, что туда подтягиваются вооружённые банды всех мастей. Баркашов, Макашов – эти никого щадить не будут. Видел Сашку Рашицкого (весь в чёрном, с повязкой на рукаве, похожей на свастику), марширующего перед Белым Домом во главе отряда.

 

***

Штурм мэрии. Макашов, Баркашов и Рашицкий с оружием на «трибуне». Обезумевшие люди, автоматы, битые окна, милиционеров гонят сквозь толпу. В центре города безостановочная стрельба. Вечером начался штурм Останкинского телецентра. Показали грузовики с озверелыми людьми под красными флагами. Вещание из Останкино прервалось. Мы смотрели интервью с Андреем Макаревичем (ныне объявлен в России иноагентом. – Ред.), когда вещание прервалось. Через несколько часов трансляция возобновилась по одному каналу, программу вёл Сергей Торчинский, он сказал, что телевизионное вещание ведётся из резервной студии. К нему приезжали разные известные люди, выступавшие против засевших в Доме правительства радикалов.

Утром я поехал на Яму. Юлька – к себе, на Сухаревку. На Яме всё оцеплено, солдаты и милиция с автоматами, мешки с песком, атмосфера напряжённая. Пошёл на Ленинградку, вся «Республика» собралась в общей комнате, все смотрят прямую трансляцию: осада Дома Правительства. БТР рулит по кругу перед Белым Домом и через громкоговоритель требует сложить оружие. Какая-то несусветная жуть. Там наверняка много честных людей, но сама ситуация вызывает у меня такой ужас, что мне хочется прихлопнуть всю свору, как тараканов. Вчерашний штурм мэрии и телецентра – жуткие события. Созвонился с Ю., она сказала, что у них танки и БМП. Поехал домой через Белорусскую. Улицы притихшие. CNN показывает расстрел Белого Дома, танки бьют с моста прямой наводкой в окна. Невозможно представить, что творится внутри. Думаю, что там спёкшийся фарш из человечины. До вечера смотрели этот кровавый спектакль с перерывами на информационные программы о том же кровавом спектакле, но снятом с разных точек.

Бойня в центре Москвы. Мы далеко оттуда, но наполненный кошмаром воздух доходит до нас.

 

***

24 декабря 1993. Десять лет со дня смерти моего отца. Поразительное дело – музыка, которую я слушал с отцом, бередит воспоминания, пробуждает ощущения, выжигающие меня внутренними слезами; глаза сухие, а в сердце жжение, боль, тоска об утраченном, о невосполнимом. Музыка – самая необъяснимая сила в искусстве, волшебная сила. Возможно, она является частью души, способной пробиваться в наш мир в звуковых вибрациях и соединять нас без помощи слов. Включаю старые записи, и меня бросает в воронку воспоминаний, но это в действительности не воспоминания, а нечто иное, не имеющее ни образов, ни мыслей, а целиком состоящее из чувств, которые слились в могучий луч, ударяющий в самое сердце. Картины прошлого, написанные не красками и линиями, а лишь чувствами, поэтому их невозможно передать никому.

<…>