Валентин РАСПУТИН. Василий и Василиса

Рубрика в газете: Рассказ, № 1967 / 5, 27.01.1967, автор: Валентин РАСПУТИН

Валентину Распутину тридцать лет. Родился и вырос на Ангаре, в Усть-Удинском районе Иркутской области. Окончил филологическое отделение Иркутского университета, работал в иркутской и красноярской молодёжных газетах. Первые его рассказы получили добрую оценку на читинском семинаре молодых писателей. В прошлом году в Иркутске вышла книга его очерков и рассказов «Край возле самого неба». Скоро в Красноярском книжном издательстве выходит вторая книга его прозы – «Человек с этого света».

---

 

Василиса просыпается рано. Летом её будят петухи, зимой она петухам не доверяет: из-за холода они могут проспать, а ей просыпать нельзя. Некоторое время она ещё лежит в кровати и думает, что сегодня ей надо сделать то-то, то-то и то-то – она как бы прикидывает день на вес, тяжёлым он будет или нет. После этого Василиса вздыхает и опускает с деревянной кровати на крашеный пол ноги – кровать вслед за ней тоже вздыхает, и они обе успокаиваются. Василиса одевается и смотрит на стену напротив, она думает, что, слава богу, наконец-то вывела всех тараканов, ни одного не видать.

Это полусонное-полубодрствующее состояние длится у неё недолго. Она не замечает его, для неё это всего один шаг от сна к работе, один-единственный шаг. Одевшись, Василиса срывается и начинает бегать. Она затапливает русскую печь, лезет в подполье за картошкой, бежит в амбар за мукой, ставит в печь разные чугунки, готовит пойло для телёнка, даёт корм корове, свинье, курам, доит корову, процеживает сквозь марлю молоко и разливает его по всевозможным банкам и склянкам – она делает тысячу дел и ставит самовар.

Она любит ставить самовар. Первая волна работы схлынула, рань прошла, и теперь Василиса по привычке испытывает жажду. День у неё разделяется не на часы, а на самовары: первый самовар, второй, третий… На старости лет чаепитие заменяет ей чуть ли не все удовольствия.

Она ещё бегает, возится с чугунками, а сама всё время посматривает на самовар: вот он уже посапывает, вот начинает пыхтеть, а вот забормотал, заклокотал. Василиса переносит самовар на стол, садится к нему поближе и вздыхает. Она всегда вздыхает, вздохи у неё имеют множество оттенков – от радости и удивления до боли и страданий.

Василий поднимается не рано: рано ему подниматься незачем. Единственное, как в бане, маленькое окошечко в его амбаре на ночь занавешено: Василий не любит лунный свет, ему кажется, что от луны несёт холодом. Кровать стоит изголовьем к окошку, по другую его сторону стоит столик. У дверей на гвоздях развешаны охотничьи и рыболовные снасти, поверх них полушубки и телогрейки. Просыпаясь, Василий сдёргивает с окна занавеску, жмурится от врывающегося света, а прицыкнув к нему, заглядывает в окно: как там со снегом, с дождём, с солнцем? Он одевается молча, совсем молча – не пыхтит, не кряхтит, не стонет.

Когда Василий входит в избу, Василиса не оборачивается. Он садится у другого края стола и ждёт. Не говоря ни слова, Василиса наливает ему стакан чаю и ставит на середине стола. Он придвигает стакан к себе и отпивает первый обжигающий горло глоток, который уходит внутрь твёрдым комом.

Василиса пьёт чай вприкуску с сахаром-рафинадом. Василий пьёт без сахара, он его не любит. Он считает, что всё надо потреблять в чистом, первозданном виде: водку – так без примесей, чай – так неподслащённый. Он выпивает свой чай и ставит стакан на середину стола. Василиса берёт стакан, наливает и опять ставит на середину.

Они молчат. На кровати у стены, скрючившись, спит Пётр, последний сын Василия и Василисы. Его голые колени выглядывают из-под одеяла – так всегда, и зимой и летом.

Василиса вздыхает и наливает себе ещё стакан чаю. Василий ставит свой стакан на середину стола, поднимается и уходит. Василиса не оборачивается, когда он уходит.

– Эй, отик,– говорит она Петру,– вставай, а то пролежни будут.

Пётр с неудовольствием открывает глаза и прячет колени под одеяло.

– Вставай, отик,– беззлобно повторяет Василиса.– Не на Лену выехал. Пей чай да отправляйся.

Таня, жена Петра, тоже просыпается, но ей на работу не идти, она ждёт маленького.

– Ты лежи, – говорит ей Василиса.– Тебе торопиться некуда. Отика поднимать надо.

Для неё все лентяи делятся на три категории: просто лентяй – или лентяй начинающий, лодырь – лентяй с опытом и со стажем и отик – неисправимый лентяй. Третью категорию в этом разделении Пётр не заслужил, и Василиса знает, что она несправедлива к нему, но поворчать ей надо.

– Отик – он и есть отик, – бормочет она.

Она уже снова на кухне, что-то доваривает, дожаривает. День ещё только начался. Василиса вздыхает – весь день ещё впереди.

 

 

* * *

Вот уже почти тридцать лет Василий живёт в амбаре, среднем среди трёх, стоящих одной постройкой. Амбар маленький и чистый, без сусеков, с ладно сделанным, как в избе, полом и хорошо подогнанным потолком. Летом раньше в нём спали ребята, но это было давно, очень давно – ещё когда Василий жил в избе.

На зиму он ставит к себе в амбар железную печку. Пять лет назад Пётр провёл к нему свет, но с тех пор ласточки почему-то перестали вить гнезда над дверью амбара и куда-то переселились. В первое время Василий огорчался, он любил наблюдать за ними, но потом привык и без них.

Только раз в день, ещё когда молодые спят, Василий заходит в дом, и Василиса наливает ему стакан крепкого горячего чая. Она сидит у одного края стола, он у другого. Они молчат – ни разу они не сказали ни слова, будто не видят друг друга, и только по стакану, который ставится на середину стола, каждый из них знает о присутствии другого. Они молчат, и это не натянутое молчание, это даже вовсе не молчание, а обычное физическое состояние без слов, когда слов никто не ждёт и они не нужны.

Обедает и ужинает Василий у себя в амбаре. У него есть кой-какая посудёнка, и он давно уже сам научился готовить. Правда, его стряпня бесхитростна – всё больше каша да макароны вперемешку с консервами, но иногда, если повезёт на охоте, бывает и свеженина. В такие дни на довольствие к нему переходит и Пётр – то и дело он бегает в избу за сковородой, за солью, ещё за одной вилкой, ещё за одним стаканом – значит, с удачи взяли бутылку.

– Если ты там загулеванишь, домой не приходи! – кричит ему вслед Василиса.– Вот отик!

«Отик» она произносит нараспев, с удовольствием.

У амбара вьются ребятишки: тут и Петрин Васька, названный в честь деда, и все трое Настиных. Настя, средняя дочь Василия и Василисы, живёт в этом же доме, но в другой половине – дом разделён на две половины, и меньшая досталась Насте. Через три дома живёт и старшая дочь Анна, она замужем за учителем.

Василий не скупой. От добычи он оставляет себе немного, ему много и не надо. Самый большой кусок он отдаёт Насте – ей приходится хуже других: трое ребятишек на шее, мужика нет. Пётр отрубает для себя кусок сам и сразу же, чтобы не мозолил глаза, уносит его в свой амбар. Оставшееся мясо Василий делит пополам и одну долю велит ребятишкам отнести Анне. Ребятишки убегают всей гурьбой. Тогда-то и появляется сковорода со свежениной – с ещё шевелящейся от жара, с побрызгивающим и потрескивающим салом, с прожаренными до корки боками больших кусков. Дверь закрывают, бутылку открывают.

Без тайги Василий жить не может. Он знает и любит её так, будто сам её сотворил, сам разместил и наполнил всеми богатствами, какие в ней есть. В сентябре он уходит за орехами и бьёт шишку до самого снега, затем сразу наступает пора промысла – Василий промышляет белку и соболя дважды, до Нового года и после Нового; весной опять орехи: после снега шишка-паданка валяется под ногами, в мае можно брать черемшу, в июне грех не половить таёжных красно-чёрных хариусов, в июле поспевает ягода – и так каждый год.

К нему приходят мужики, допытываются:

– Как считаешь, Василий, будет нонче орех или нет?

– Если кедровка не съест, то будет, – хитро отвечает он.

– Оно понятно, – мнётся мужик.

– Через неделю пойду на разведку, погляжу, – не вытерпев, говорит Василий. – Вот тогда можно сказать. А сейчас, сам видишь, в амбаре сижу, отсюда не видать.

Он нигде не работает, тайга его кормит и одевает. Пушнины он сдаёт больше всех, ореха в урожайные годы набивает по пять, по восемь кулей. Ещё с зимы ему идут письма от лесоустроителей из Литвы и от геологов из Москвы и из области, чтобы он согласился на лето пойти к ним проводником в экспедицию. Как правило, предпочтение он отдаёт литовским лесоустроителям: ему интересно наблюдать за людьми из другого народа и запоминать их мудрёные слова. Поднимаясь после привала, он, не сдерживая довольной и хитрой улыбки, говорит «айнам», и литовцы смеются и идут вслед за ним. Лесоустроители нравятся Василию ещё и тем, что они специально учились, чтобы привести тайгу в порядок, и никогда не пустят в леса пала, а геологи чувствуют себя в ней постояльцами и могут напакостить, повалить из-за десятка шишек богатющий кедр или не притоптать костёр.

Уходя в тайгу, Василий запирает амбар на замок, и Василиса, наблюдая за ним из окна, ворчит:

– Как же, обворуют, сундуки там у него добром набиты. Хошь бы штаны с больших денег купил. Ходит с голой задницей, людей смешит. Ни стыда, ни совести.

…Они сидят друг против друга – Василий на кровати, Пётр на низкой детской табуретке, сколоченной для него же лет двадцать пять назад, и Василий, ещё не захмелев, жалуется на поясницу:

– Болеть, холера, стала. Согнёшься, а разгибаться нету её.

– Пора бы ей болеть, – хмыкает Пётр. – Ты бы ещё хотел, чтобы в шестьдесят пять лет молодым бегать. И так здоровье – дай бог каждому.

– Один нонче побаиваюсь бельчить, надо товарища искать. – Василий говорит это почти с гордостью: вот, мол, только когда понадобился товарищ.

Пётр сосредоточенно тычет вилкой в сковороду.

– Может, ты со мной пойдёшь? – спрашивает Василий, зная, что никуда тот не пойдёт.

Пётр вскидывает вверх своё курносое побритое лицо:

– Так я бы пошёл – да кто отпустит? Колхоз не отпустит.

– Колхоз не отпустит, – соглашается Василий.

– Но.

Вопрос решён, и Василий снова наливает в стаканы.

…К Василисе пришла подружка, семидесятилетняя бабка Авдотья.

– Иду, дай, думаю, зайду, на Василису погляжу! – кричит она на всю избу.

Василиса снимает фартук – она что-то стирала и не достирала – подходит к Авдотье и протягивает ей руку.

– Давай поручкуемся, старуха Авдотья.

У бабки Авдотьи рука слабая, как тряпка.

– Иду, дай, думаю, зайду на Василису погляжу! – снова кричит она.– А тебе и присясть некогды.

– А как присядешь? – с готовностью откликается Василиса.– Весь день на ногах, то одно, то другое…

– Её и за тыщу лет не переработать! – кричит бабка Авдотья.– Попомни, Василиса, она всё равно после нас останется. Хошь конём вози, а останется.

– Останется, останется, – кивает Василиса.– Её из одного дня в другой перетащишь, а уж надо дальше тащить. Так и кочуешь, как цыган с торбой.

– И никуда не денешься!

– А куда денешься?

– Нет, нет.

Они долго и согласно кивают друг другу головами. Потом бабка Авдотья спрашивает:

– У тебя Петра-то где – на работе?

– Как же, жди – на работе! – хмыкает Василиса.– Евон, в амбаре заперлись, поливают, поди, на чём свет стоит.

– Во-во-во! – обрадованно кричит Авдотья.– У меня с зятем такая же история. Один зять трезвенный, а другой просыхать не хочет.

Василиса понимающе кивает.

– Ты-то туда не заходишь? – Бабка Авдотья головой показывает в сторону амбара.

– Ты, старуха, ума, ли чо ли, решилась, – обижается Василиса. – Да я с ним в уборной рядом не сяду. Ты сморозишь – хоть стой, хоть падай.

– Хех-хе-хе, – смеётся бабка Авдотья. – Интерес меня взял, я и спросила. Думаю, может, на старости лет сошлися, а я знать не знаю.

– Не болтай, старуха Авдотья.

…Василий взбалтывает остатки водки и разливает, Петру неудобно сидеть на детской табуретке, и он пересаживается на кровать.

– Обидно мне, Петька, что ты тайгу не уважаешь, – говорит Василий. – У нас вся родова была таёжники, а я умру, и ружьё продавать надо.

– Я её уважаю, – слабо возражает Пётр, – да кто из колхоза отпустит?

– Оно конечно.

– Никто не отпустит. Если бы я был не тракторист, тогда другой разговор. А так – это головой о стенку биться.

– Ружьё не продавай, – вдруг строго говорит Василий.

– Вот ещё – зачем мне его продавать?

– Не продавай. Мне жить немного осталось, пускай память обо мне будет. Глядишь, и зверя где встретишь. Ружьё доброе.

– Хватит тебе. Сказал, не продам – значит, не продам.

Они умолкают. Последняя водка в стаканах ещё не выпита, она мелко дрожит, и сверху при электрическом свете кажется, что она подёрнулась тонкой плёнкой.

– Петька,– говорит Василий,– давай споём.

– Давай.

– Какую петь будем?

– Мне всё равно, начинай.

Василий долго не начинает. Он берёт стакан и держит его в руках. Потом, склонившись над самым столом, решается.

Расцветали яблони и груши…

Он поворачивается к Петру, и тот подхватывает. Больше они не смотрят друг на друга.

Выходила на берег Катюша,

На высокий на берег крутой.

Василиса поднимает голову и прислушивается. Бабка Авдотья ушла. Василиса вздыхает, но и самой ей непонятно, что было в этом вздохе.

 

* * *

Случилось это года за два до войны. Тогда Василий вдруг задурил: через день да каждый день приходил домой пьяный, а как-то раз попытался избить Василису. Он загнал её на русскую печку, где деваться ей было уж некуда, и полез вслед за ней. В последнюю секунду под руку Василисе попался ухват, она схватила его, наставила рогами в приподнявшуюся шею Василия и изо всех сил саданула вперёд. Василий упал, а она, не выпуская ухвата, спрыгнула и успела прижать его шею к полу. Он извивался, вытянув шею, как петух на чурке перед тем, как ему отрубят голову, хрипел, матерясь, но вырваться из-под ухвата не смог. Василиса выпустила его только тогда, когда он пообещал не трогать её.

Напившись, Василий, вспоминая этот случай, свирепел от сознания своего позора и набрасывался на Василису с кулаками. Она усмиряла его: с пьяным, с ним справиться было нетрудно. Но как-то раз – Василиса в то время опять была беременной – он схватил топор, лежавший под лавкой, и замахнулся. Василиса до смерти перепугалась, закричала не своим голосом и выскочила из избы. В ту ночь у неё случился выкидыш. Вернувшись домой, она растолкала Василия и показала ему на порог:

– Выметайся!

Василий спросонья ничего не понимал. Она повторила ещё решительнее:

– Выметайся, тебе говорят!

Василиса сама вынесла одежонку Василия на крыльцо, и он по деревянному тротуарчику, настланному им незадолго перед этим, перетащил её в амбар. Вечером он хотел было войти в дом, но Василиса решительно стала в двери:

– Не пущу!

Они прожили вместе двадцать лет, и у них было семеро детей. Два старших парня уже работали, младшему, Петьке, пошёл пятый год. Когда грянула война, председатель сельсовета послал нарочного по домам, чтобы все знали и чтобы никто не собирался в тайгу. Василисина семья как раз сидела за столом. Нарочный, сопленосый мальчишка, которому война представлялась игрой для взрослых, забарабанил в окно и весело закричал:

– Э-э-эй! Война началась! Война!

Сразу же пришёл Василий, и Василиса не стала его выгонять, не до того было. Он сел на лавку у двери, положил руки на колени и молчал – видно, одному в амбаре молчать было невмоготу.

Через три дня он опять пришёл, уже собранный, с мешком. Мешок он оставил у дверей, сам прошёл на середину горницы. Все встали, Василиса тоже. Василий, сморщившись, потерянно махнул рукой и стал неловко тыкаться лицом в ребячьи плечи. Потом он подошёл к Василисе и остановился перед ней. Ребята смотрели на них и мучительно ждали.

– Василиса, – хрипло сказал Василий, – не суди меня боле, – убьют, поди. Ты тут ребят… того…

Василиса первая подала ему руку, Василий пожал её и, не договорив, ушёл. Он аккуратно прикрыл за собой ворота и зашагал к сельсовету, где фронтовиков ждали подводы.

Потом подводы выезжали прямо со двора. Василиса проводила на войну двоих старших сыновей и дочь Липу. Каждый из них садился в сани или в телегу ещё во дворе, и Василиса сама открывала ворота, прижимала фартук к губам и, крестясь, смотрела, как из дворов одна за другой выезжают подводы и медленно двигаются по улице за деревню, как поют пьяные мужики, как, хватаясь за них, голосят бабы. Василиса не ходила за деревню, она стояла у ворот, а потом закрывала за собой ворота, словно запиралась от новой подводы.

Один из сыновей не вернулся совсем, а другой вернулся, но сразу же уехал в город и теперь живёт там. Василий пришёл позже всех.

Была уже осень, в деревне копали картошку. Василиса только что принесла на себе мешок и собралась высыпать картошку в подполье, когда прибежала Настя:

– Мама, отец приехал! Идёт.

Василиса выпрямилась.

– Живой, выходит, остался, – рассуждая сама с собой, неторопливо сказала она. – А вот Сашку убили.

Не развязывая мешка, она сбросила его в подполье и вздрогнула, когда он ударился о твёрдое. Раздражаясь всё больше и больше, Василиса ушла в горницу. Переодеваться она не стала, ни к чему. Когда на крыльце послышались шаги, она готова была ругаться. Василиса не могла понять, устала она или её тошнит.

– Это я, Василиса, – сказал Василий от порога, и она опять вздрогнула, потому что давно не слышала его голоса. Она молчала, но её лицо, готовое к ответу, не выдерживало, и она, подчиняясь этой готовности, произнесла:

– Сашку убили.

Василий кивнул.

Больше она ничего не сказала. Слава богу, прибежали ребята, и ей можно было уйти во двор и заняться своими делами. Потом пришли гости, мужики, тоже вернувшиеся с войны, а Василиса сидела на кухне, пока не устала сидеть. Тогда она зажгла лампу, полезла в подполье и стала перебирать картошку.

Мужики пели незнакомыми, приобретёнными где-то там, на войне, голосами, приобретёнными и в криках «ура», и в криках о помощи, – Василисе казалось, что они собрались только для того, чтобы до конца пропеть и прокричать в себе чужие голоса, вслед за которыми должны начаться их собственные.

Песни были пьяными, но сдержанными, без залихватской удали, и мужики, выводя их нестройными голосами, казалось, всё время оглядывались, не случилось ли что-нибудь позади них; казалось, каждый из них приостанавливал себя, чтобы не забыться и не потеряться. И громкий пьяный разговор тоже был сдержанным, он быстро прерывался песнями – всё это походило на тупую беспокойную боль, вспыхивающую то в одном, то в другом месте.

Василиса устала и вылезла из подполья, делать ей больше ничего не хотелось. Она позвала Настю и сказала:

– Иди прибери отцу в амбаре.

– Мама! – голосом упрекнула Настя.

– Иди,– сказала Василиса.– Не твоё дело.

Почти сразу же в кухню пришёл Василий.

– Не хошь, стало быть, простить? – спросил он, вставая прямо перед Василисой. – Не хошь. А я, Василиса, тебе гостинец привёз, да всё не знал, как поднести.

– Не будет нам житья вместе, – сказала Василиса. – Я, Василий, один раз сделанная, меня не переделать.

– Война всех переделала, – тихо возразил Василий.

– Война, война… – повторила Василиса. – Война – она горе, а не указ. Она и так из баб мужиков понаделала. Когда это теперь новые бабы нарастут? Похоронить её надо скорей, войну твою.

Она вздохнула. Василий попытался её обнять, но она отстранилась, и его руки провалились в воздухе.

– Незачем это, – сказала она, отходя.– Я, Василий, спеклась, меня боле греть ни к чему.

Когда он ушёл, она боялась, что ей захочется плакать, но плакать совсем не хотелось, и она осталась довольна. В ту ночь она уснула быстро, и её сон был спокойным, а утром, поднявшись, Василиса увидела, что на улице лежит густой, непроглядный туман – ей захотелось снова лечь в постель и уснуть.

После войны Василий дома жил недолго, он дождался лета и уехал на Лену, на золотые прииски. Прощаясь, он давал понять, что вернётся не скоро, может быть, не вернётся совсем. Кто знает, разбогатеть он хотел или невмоготу ему стало жить рядом с семьёй, да совсем отдельно от неё, как прокажённому. Перед отъездом Василий отдал Петьке все свои ордена и медали, наказав беречь их пуще глаза, постирал с вечера гимнастёрку и пошёл в деревню прощаться. В тот день он был разговорчивый и весёлый, обещал всем присылать деньги, а наутро замолчал, будто уехал раньше срока.

На пароход Василия провожали Настя и Анна, Петька где-то забегался и опоздал. Спустили трап, Василий заволновался. Как-то рассеянно он пожал руки дочерям и ушёл, через минуту они увидели его на палубе, но он уже не смотрел на них. Пароход трижды прогудел и отчалил, и Василий, уезжая, по-прежнему стоял на палубе и, кажется, всё так же никуда не смотрел и ничего не видел.

Настя вышла замуж уже без него. Среди всех своих сестёр и братьев, которые были одинаково медлительными и рассудительными, Настя выделялась порывистостью и удивительной энергией. «Скороспелка», – говорила о ней Василиса. В двенадцать лет Настя была доверенным лицом чуть ли не всех деревенских влюблённых, они передавали ей друг для друга записки, а двадцатилетние девки поверяли свои тайны. В четырнадцать Настя пошла работать на ферму, в семнадцать вышла замуж, через год родила двойню. Она торопилась даже тогда, когда незачем было торопиться, и её женское счастье, видно, не выдержало такой спешки и лопнуло: через четыре года Настин мужик погиб на лесозаготовках, оставив ей трёх маленьких ребятишек. После этого жизнь пошла медленней.

Василий вернулся на другое же лето после своего отъезда. Удачи он на приисках не добыл, денег тоже, он приехал исхудавший и обовшивевший, в одной гимнастёрке, которую Настя потом долго парила и проглаживала. Неделю Василий отсыпался в амбаре, никуда не выходя и ни с кем не разговаривая, потом снарядился и ушёл в тайгу.

 

* * *

Июль, вторая половина месяца. Лето пошло на убыль, но дни стоят душные и тяжёлые. Дороги безудержно пылят, и пыль, оседая на крышах, делает дома незначительными, похожими на прошлогодние скирды. Над Ангарой стоит дым; где-то горят леса.

Колхоз уже откосился, уборку начинать ещё рано. Колхозники, как могут, используют эту небольшую передышку для себя – теперь начинается личный сенокос. По утрам деревня уплывает на острова, уходит в тайгу, в домах остаются немногие, и они усердно, по два раза в день, утром и вечером, поливают огороды. Над огородами, несмотря на жару, стоит дружный огуречный дух.

У Петра и Насти покос в одном месте – от деревни пятнадцать километров. Бегать каждый день туда и обратно тяжело, поэтому уходят сразу на неделю, чтобы пораньше начинать, попозже заканчивать. На две семьи с ребятишками и с хозяйством остаётся одна Таня. Василий тоже мог бы никуда не ходить, но он уже привык к таким походам и считает себя обязанным помочь сыну и дочери. Впервые в этом году на сенокос увязался Васька, девятилетний сын Петра.

Погода сенокосная, сено в жару сохнет быстро, по косить тяжело: трава перестояла и высохла ещё на корню, так что только успевай отбивать литовки. У Василия прокос широкий, но недлинный, он часто останавливается и курит, отирая рукавом рубахи пот со лба и затылка.

– Васька! – кричит он.– Где котелок?

Васька бегом приносит воду, и Василий жадно пьёт, потом задирает голову и щурится на солнце. Кажется, солнце, как мяч, закатилось в яму, откуда ему ни за что не выкатиться, – вот и будет теперь жарить бесконечно.

– Хошь бы какая дешёвенькая тучка прикрыла, – бормочет Василий и снова берётся за литовку.

Пётр косит в сторонке, он в майке, голову повязал носовым платком. Его литовка, вонзаясь в траву, уже хрипит от бессилия. Пётр поднимает её, окунает брусок в воду и начинает быстро водить им по литовке. Потом оглядывается на Василису – она давно уже неподвижно сидит на колодине.

– Мать, – кричит он, – шла бы ты в шалаш! Пускай жара спадёт, потом покосишь.

Василиса не отвечает.

– Мама, – услышав Петра, кричит Настя, – иди ставь обед, сейчас все придём!

Василиса поднимается и подходит к Петру.

– Сил нету, – печально говорит она ему и вздыхает. – Износилася. Думала, помогу, ан нет.

– Ты чего, мать? – спрашивает Пётр.

– Я отойду, ты не думай. Вот полежу и отойду, а завтра сама своя буду. Это с непривычки, уж год не косила.

Согнувшись, она уходит к шалашу, и все трое – Василий, Настя и Пётр смотрят ей вслед.

– Давай перекурим! – кричит Василий Петру.

Пётр подходит к нему и, зажав руками котелок, долго пьёт. Потом сдувает со лба капли нависшего пота и садится.

– Чего это с матерью? – спрашивает Василий.

– Старая, – обычным голосом отвечает Петр. – Сколько ей лет?

– На два года моложе меня была.

– Старая, – повторяет Пётр.

Поздно вечером они сидят у костра и пьют после ужина чай. Костёр то взвивается вверх, и тогда на каждом из них, как одежда, отчётливо видна усталость, то снова сникает. За шалашом, в темноте, собака звучно вылизывает из банки остатки консервов. Ночь ложится на деревья, на скошенную траву, и только на костёр, боясь обжечься, она лечь не решается. Костёр от этого гоношится, подпрыгивает.

Они долго не спят: начало сенокоса положено, первый день прошёл как надо, и всё это живёт в них ближними, ещё не улёгшимися чувствами.

– Пора укладываться, – говорит наконец Василий. – Копен девять за день накосили, и то ладно.

– Нет, больше, – быстро поправляет Настя, она всегда говорит быстро. – Я одна копен пять намахала.

– Хорошо бы больше, – откликается Пётр.

– Завтра поторапливаться надо. – Василий поднимается. – Ненастье будет.

– Какое ещё ненастье? – настороженно спрашивает Василиса и смотрит на Петра.

– Собака траву ела, – говорит Василий Петру. – Примета верная.

Пётр молчит.

 

* * *

Василий и Пётр женились в один год, даже в один месяц. Пётр, которому тогда едва исполнилось двадцать лет, привёл в дом с нижнего края деревни Таню, дочь кузнеца. Василий привёл в амбар чужую, не деревенскую, которая как-то ненароком забрела в деревню и задержалась, переходя из избы в избу и обшивая баб сарафанами да платьями. Мастерица она была хорошая, за шитьё брала недорого, и заказы поступали к ней один за другим. Рассказывали, что новенькая приехала с Украины, чтобы разыскать сына, потерявшегося в войну, да вот на обратную дорогу денег ей не хватило, и она решила приработать.

Где и как они с Василием сговорились, никто не знал.

Петру уже сыграли свадьбу, на которой больше всех пела и плясала Настя, прошли октябрьские праздники, выпал запоздавший в ту осень снег. Василий, собиравшийся перед этим на промысел, вдруг приостановил сборы и позвал к себе Петра.

– Ты эту, пришлую, видел? – спросил он сына, не глядя на него.

– Это которая шьёт?

– Ага.

– Видел, она ж по деревне ходит.

– Хочу взять её к себе, – сказал Василий и повернулся к Петру.

– Да ты что, отец, серьёзно? – не сдержавшись, удивился Петр.

– А чего? Нельзя мне, что ли?

– Да почему нельзя? – забормотал Пётр, не зная, что сказать. – Конечно. Ты ещё не старый. Кто говорит, что нельзя?

– Дело не в том, старый или не старый, – невесело поправил Василий. Надоело мне самого себя обстирывать, самому себе кашу варить. Живу как арестант. Хозяйка нужна – вот какое дело.

Они помолчали.

– Заходи перед вечером завтра, бутылку на троих разопьём, свадьбу, стало быть, сыграем. Я Насте накажу, чтоб сготовила.

Дома Василиса хлопотала на кухне.

– Мать! – возбуждённо закричал Пётр, входя. – У нас отец женится.

– Но, – бесстрастно откликнулась Василиса.

– Точно говорю. Завтра приведёт.

– Пускай хошь тыщу раз женится, я к нему никакого касанья не имею.

– Обидно, поди?

– Чего ты, Емеля, мелешь? – вскинулась Василиса. – Обидно стало, изошлась вся от обиды – куды там! Полоумная она, раз идёт за него. Добрая не пошла бы.

Новую жену Василия звали Александрой, и была она ненамного старше Анны, его первой дочери. Василиса впервые увидела её утром из окна, когда Александра, припадая на одну ногу, шла через двор в уборную.

– Да она хромоножка, – обрадовалась Василиса. – Я говорила, добрая за него не пойдёт, так и есть. Теперь они заживут. Чёрт чёрту рога не обломит.

В первое время Александра нигде не показывалась, отсиживалась в амбаре. Василий сам кипятил чай, сам ходил в магазин, но и он тоже старался лишний раз на улицу не выходить. Для деревни его женитьба была ковшом мёда, вылитым на муравейник: её судили и рядили на все лады, после войны она стала самым важным событием, намного важнее любой смерти, случившейся за последние годы. У баб вдруг не стало хватать соли, хлеба, исчезли куда-то стиральные доски и утюги, и за всем этим они шли к Василисе, заводя разговор о молодых, – конечно, имелось в виду, что они спрашивают о Петре и Тане. И только бабке Авдотье, которая уже и тогда была глуховатой, хитрить не приходилось.

– Ты, сказывают, сестричкой обзавелась, Василиса! – кричала она, расположившись на скамье.

– Тебе, старуха Авдотья, делать нечего, вот ты и ходишь, сплетни полощешь, – сердито отвечала Василиса.

– А тебя за душу берёт?

– Мне начхать, мне ихнее исподнее бельё не стирать.

Бабка Авдотья обводила избу испытующим взглядом и снова кричала:

– Сюды-то не заходит?

– Пускай только зайдёт – я ей глаза выцарапаю.

– Выцарапай, выцарапай, – поддакивала бабка Авдотья. – Ей волю дай, и тебя из избы выгонит. Ты, Василиса, с её глаз не спускай.

Вскоре они встретились – жить в одном дворе и совсем не встречаться было невозможно. Александра, выйдя из амбара, вдруг прямо перед собой увидела Василису и в нерешительности остановилась, не зная, как быть. Василиса с интересом разглядывала её и ждала.

– Здравствуйте, – совсем растерявшись, чуть слышно поздоровалась Александра.

– Вот оно как – здрасьте, значит, – удивилась Василиса и рассердилась. А чаю не хотите? Хромай, куды хромала, хромоножка, я не сахарная, от твоих «здрасьте» не растаю. Ишь ты, здрасьте, обходительная какая!

Она долго не могла успокоиться, ворчала на Петра, через стенку накричала на Настю, на весь дом гремела посудой. Ей казалось, что её оскорбили, а она не сумела ответить как следует, она на все лады повторяла злополучное «здравствуйте», произнесённое Александрой, словно оно не переставало её жалить.

Настя подружилась с Александрой и уже через месяц звала её Шурой. А потом у Насти застучала машинка – это Александра шила её ребятишкам рубашонки, штанишки, и они, несмышлёныши, бежали хвастаться обновой к Василисе. Заглянув на стук машинки один раз, зачастила в Настину избу и Таня – тоже что-то кроила, шила, а потом появлялась в новом халате, в новой юбке. Василиса хмурилась, молчала. Через стенку было слышно, как на той половине избы разговаривали, смеялись. Василисе казалось, что никто её больше не замечает, никто с ней не считается, а только терпят, – мол, живёшь, ну и живи.

– Матерью-то ещё не зовёшь её? – с обидой спрашивала она у Насти.

– Ты, мама, не собирай чего не следует, – сердилась Настя.

– А по мне хошь зови. Мне помирать скоро, а она вон кобылицей ржёт молодая.

– Ты, мать, жизнь прожила, а ума не нажила, – вступался за Александру Пётр. – Ходишь, злишься, а за что – сама не знаешь. В чём она перед тобой виновата?

Василиса умолкала, уходила в себя.

Однажды после Нового года, когда Василиса ушла в гости, Александра наконец-то осмелилась войти в избу – сама бы она ни за что даже через порог не переступила, да её позвала Таня, чтобы помочь ей разобраться в какой-то выкройке. Они разговорились, потом Александра выглянула в окно и ахнула: Василиса закрывала за собой ворота. Александра метнулась в дверь, но проскочить незамеченной мимо Василисы не успела.

– Эт-то ещё чего?! – увидев её, закричала Василиса. – Ах ты, супротивица! В избу захотела. Я тебе счас покажу дорожку, я тебе…

– Меня Таня позвала, – пыталась оправдаться Александра.

– Мало ей амбара! – гремела Василиса, торопливо осматривая двор, словно подыскивая палку. – Мало ей Настькиной половины – сюды захотела! Я тебя отважу!

– Не смей! – пыталась защищаться Александра.

– Я тебе не посмею! Я тебе вторую ногу обломаю!

– Злишься, да? – вдруг переходя в наступление, закричала Александра. Хочешь выжить меня? Не выйдет! Всё равно он с тобой жить не будет, отталкиваясь одной ногой, она наступала на Василису. – Он мой! Ты ему не нужна, не нужна, не нужна!

– Чего, чего! – опешила Василиса и рявкнула: – Кыш, кукша! Кыш, кукша! – ещё раз крикнула она и, не оборачиваясь, пошла в дом.

– Чтоб больше эта хромая нога сюды не ступала! – строго выговорила Василиса Тане. – Покуда я здесь хозяйка, а не она. У меня и без неё кровь порченая, моя судьба не сладкая была. Вот умру – ещё помянете меня.

Она сняла с головы платок, который снимала редко, и стала гребешком расчёсывать свои седые волосы. Таня, напугавшись, забилась на кровать и молчала.

– Сейчас бы квасу попила, – неожиданно сказала Василиса Тане.

– А квасники есть? – обрадовалась Таня. – Я бы поставила…

– Нету, – вздохнула Василиса.

Со временем Василиса, кажется, стала привыкать к Александре, она уже не ворчала, не злилась, а, встречая её, отводила глаза и молча проходила мимо. О случившемся Василиса не вспоминала – то ли чувствовала себя виноватой, то ли просто не хотела бередить душу. Она стала молчаливой, задумчивой, по вечерам, убравшись по хозяйству, уходила к старухам на чай и возвращалась только ко сну.

– Ты у нас, мать, не заболела? – спрашивал Петр.

– Есть когда мне болезнями заниматься, – неласково отвечала она и уходила.

Потом выяснилось, что Василиса писала письмо среднему сыну, который жил в тридцати километрах от деревни в леспромхозе, чтобы он взял её к себе. Сын с радостью согласился и даже собирался ехать за ней, но она с попутчиками передала, чтобы он не торопился. Переселиться на новое место она так и не решилась.

– Везде хорошо, где нас нету, – вздыхая, говорила она Тане. – Куды мне теперь трогаться, помирать скоро надо.

В последнее время Василиса привязалась к Тане, по утрам, жалея её, старалась не греметь посудой, не позволяла ей делать тяжёлую работу. Таня часто болела, заболев, улыбалась грустной и виноватой улыбкой.

– Поболей, поболей, – утешала её Василиса. – Потом детей народишь, болеть некогда будет. А жисть, она долгая. Твоя жисть тоже не сладкая будет, мужик тебе не золото достался.

Потом она шла к Насте и говорила:

– Ты бы, Настька, сходила в амбар, к этим. У них, поди, малина есть. Пускай Таня чай с малиной попьёт. Скажи Александре своей – для Тани.

Прошла зима, в марте сбежала под гору талая вода, запели по дворам петухи. Настиных ребятишек в эту пору домой загонять приходилось ремнём или пряником. Убегут и дверь не закроют, кому не лень приходи и всё собирай. Мать на работе, Василиса, как могла, следила – да разве за всем уследишь?

Как-то раз Василиса пошла посмотреть, есть ли кто у Насти дома, открыла незапертую дверь и вдруг замерла. В комнате кто-то плакал. Осторожно ступая, Василиса воровато заглянула в комнату – на кровати, зарывшись головой в подушки, лежала Александра и всхлипывала.

– Евон как, – удивилась Василиса. – Плачет.

Она подождала, но Александра всё не успокаивалась. Василиса подумала и подошла к самой кровати.

– Слезами горе не зальёшь, – негромко, чтобы только дать о себе знать, сказала Василиса.

Александра испуганно вскочила и села на край кровати.

– А может, горя-то и нету, – продолжала Василиса. – У бабы, как у курицы, глаза на мокрое место поставлены.

Александра, не переставая всхлипывать, по-прежнему смотрела на неё с испугом.

– Пойдём-ка, бабонька, ко мне, – вдруг предложила Василиса. – Я самовар поставлю, чай попьём.

Александра, отказываясь, замотала головой.

– Пойдём, пойдём, не ерепенься, – решительно сказала Василиса. – Я на тебя зла не имею, и ты на меня не имей. Нам с тобой делить нечего.

Она привела её в дом и усадила у стола. Александра то всхлипывала, то начинала икать.

– Не могу, когда бабы плачут, – обращаясь к опешившей Тане, которая лежала в кровати, объяснила Василиса. – Для меня это нож острый по сердцу. Жисть как пятак – с одной стороны орёл, с другой решка, все хотят на орла попасть, а того не знают, что и с той и с другой стороны он пять копеек стоит. Эх, бабоньки! – она вздохнула.– Много плакать будем – сырость пойдёт, а от сырости гниль заводится. Да кто вам сказал, что ежели плохо, то плакать надо?

Она ушла на кухню и загремела там самоваром.

– Ну? – вернувшись, спросила она у Александры и показала в сторону амбара.– Он, ли чо ли?

– Нет, – замотала головой Александра. – Это из-за мальчика, из-за сына.

Она взглянула на Василису и умолкла.

– Ты расскажи, – попросила Василиса, – легче будет.

– Легче не будет. Я чай подожду, чтобы запивать. Так не могу.

Александра помолчала, но почти сразу же, не вытерпев, стала рассказывать:

– Ему было четыре годика, совсем маленький. Меня взяли в трудармию, а он остался с моей мамой. Их без меня эвакуировали, я долго не могла попасть в город, пришла, а их нету.

Она опять всхлипнула.

– Скоро чай будет, – напомнила Василиса.

– Маму дорогой ранило, её сняли с поезда, а его повезли дальше. Говорили, что в вашу область.

– Скоро чай будет, – опять сказала Василиса.

– Теперь он мне снится. Когда ему исполнилось десять лет, снился десятилетним, когда исполнилось пятнадцать, и во сне столько же. А теперь он совсем взрослый. Приходит сегодня ночью и говорит: «Мама, дайте мне своё родительское благословение, жениться хочу».

– А ты? – вся подавшись вперёд, спросила Василиса.

– А я ему отвечаю: «Подожди, сынок, вот найду тебя, тогда и женись». «А скоро ты меня найдёшь?» – спрашивает он.

– Ой ты! – ахнула Василиса.

– «Скоро, – говорю, – сынок, очень скоро». Он и пошёл от меня. «Ау! – кричит. – Мама, ищи». – Василиса, замерев, ждёт продолжения. Александра молчит.

– Так и ушёл?

– Ушёл.

– А не сказал, где искать-то?

– Нет.

– Спросить надо было, допытаться.

Александра бессильно пожала плечами.

Они пили чай и разговаривали, потом разговаривали уже после чая. А через несколько дней рано утром Александра зашла к Василисе прощаться.

– Собралась я, – грустно сказала она. – Пойду дальше.

– С богом, – благословила её Василиса. – Иди, Александра, иди. Земля у нас одна, так и иди по ней. А я за тебя молиться буду.

Она вышла проводить её за ворота и долго смотрела ей вслед, как когда-то в войну, когда провожала ребят.

В то утро Василий впервые пришёл к самовару. Василиса налила ему стакан чаю и поставила на середину стола.

 

* * *

В последнее время Василий всё чаще и чаще жалуется на поясницу. Он сидит на кровати и, раскачиваясь, пробует размять спину. При этом он морщится и кряхтит, на его измученном лице в рыжей щетине блестят капли пота.

– Ох, – стонет он, – подсидела, окаянная, скараулила, нечистая сила! Хошь бы на минутку отпустила.

Обессилев, Василий ложится и закрывает глаза. Спокойно лежать он тоже не может и опять приподнимается.

– Васька! – кричит он в открытую дверь.

Никто ему не отвечает.

– Васька!

Васьки нет.

После работы к Василию приходит Пётр.

– Ты накажи Ваське, чтоб заглядывал ко мне, – говорит Василий. – А то круглый день один. Умру, и никто глаза не закроет.

– Как у тебя? – спрашивает Пётр.

– Чего как? Сам видишь как. Вся спина книзу опускается. Хошь караул кричи.

– Врача надо.

– Врача, врача, – злится Василий. – Была вчера фельдшерица, а толку сколько? Я ей говорю, поясница болит, а она глазами хлопает. Она до меня знать не знала, что у человека поясница есть.

– У них это по-другому называется.

– Они понос тоже по-другому зовут, а лечить обязаны, на то учились.

– Что она тебе сказала-то?

– А ничего. Постукала и ушла, как на экскурсию сходила. «Завтра, говорит, – приду”, и всё идёт.

Он откидывается к стене и стонет. Через минуту опять выпрямляется.– Ты сбегай в магазин, а, – просит Василий. – От неё мне легчает. Хошь ненадолго, а отпустит, чтоб оглядеться. Деньги над дверью. И сам со мной с устатку выпьешь.

Петр поднимается, молча отыскивает деньги и уходит.

На следующий день за водкой бежит Васька.

– На сдачу конфет взял, – хвастает он Василисе.

– Хорошее лекарство придумали, – с удовольствием язвит Василиса. Стакан выпил, крякнул, и вся хворь из тебя, как от чумы, уходит.

После водки Василий и в самом деле успокаивается и засыпает. Но потом боль становится ещё сильней, она словно злится за своё вынужденное отступление и свирепствует с новой силой.

Наконец-то опять пришла врачиха и сказала, что Василия надо везти в районный центр на рентген. Василий молча согласился, он устал. Ему хотелось скорее выпить и уснуть, а потом пусть везут его хоть в Москву, он всё вытерпит и всё будет делать так, как ему скажут. Он прожил немало, кто-то, видно, не может родиться, пока он здесь, или просто подошла его очередь, и он теперь задерживает движение.

Врачиха уходит, и Василий торопливо наливает себе полный стакан, Петру полстакана. Они выпивают, через минуту Василий оживляется.

– Скажи ты мне, – спрашивает он, – почему это люди всё больше рождаются и умирают по ночам?

– Не знаю, – пожимает плечами Пётр.

– Вот то-то и оно – никто не знает. А почему человек на белый свет приходит ночью и уходит ночью? Неправильно это. Я хочу днём умереть. Люди разговаривают, курицы крыльями хлопают, собаки лают. Ночью страшно, все спят. А тут ребёнок кричит, из матери вышел. В другом месте старик кричит из него жизнь уходит. А люди, которые посередине, спят. Вот это и страшно, что спят. Проснутся, а уж кочевье произошло. Работу свою сделают, не сделают, опять ночь, опять спать, и опять всё сдвинулось. О-хо-хо! Ночью никто тебе не поможет, не скажет: «Умирай, Василий, умирай, не бойся, ты всё сделал, а чего не сделал, другие доделают». Человека успокоить надо, и тогда ему не страшно в домовище ложиться.

– Ты чего это, отец? – испуганно спрашивает Пётр. – Чего мелешь-то?

– Мелешь, говоришь? А мне страшно. Вот ты встал и ушёл, а я один. Я привык один – жить, значит, привык один. Умирать одному страшно. Не привык.

Он тянется за бутылкой.

– Давай разольём, да я лягу.

Пётр приходит домой и говорит Василисе:

– Плохо отцу.

Василиса не отвечает.

Опять день. Дверь в амбар снова открыта.

– Васька! – кричит Василий.

Васьки нет.

Василиса, придерживая в руках край платка, осторожно заглядывает в дверь.

– Нету Васьки, не кричи почём зря,– говорит она.

Василий приподнимается и смотрит на неё.

– Это ты, Василиса? – ослабевшим голосом спрашивает он. – А где Васька?

– Убежал.

– Ты зайди, Василиса, чего уж теперь.

Василиса перешагивает через порог и останавливается.

– Подойди, Василиса.

– Захворал, ли чо ли? – спрашивает Василиса от порога.

– Чую, смерть моя близко. Ты подойди, попрощаемся.

Она осторожно подходит и садится на край кровати.

– Плохо мы с тобой жили, Василиса, – шепчет Василий. – Это я во всём виноватый.

– Совсем не плохо, – качает головой Василиса. – Дети выросли, работают.

– Плохо, Василиса. Стыдно перед смертью.

Василиса подносит к губам край платка и наклоняется над Василием.

– Ты чего это выдумал-то, Василий? – шепчет она. – Чего это ты выдумал-то?

– На меня твои слёзы капают, – обрадованно шепчет Василий. – Вот опять.

Он закрывает глаза и улыбается.

– Чего это ты выдумал-то, Василий? Боже мой, грех-то какой!

Она трясёт его за плечи, он открывает глаза и говорит:

– Давай попрощаемся, Василиса.

Он подаёт ей руку, она пожимает её и, всхлипывая, поднимается.

– Теперь иди, – говорит он. – Теперь мне легче стало.

Она делает шаг, второй, потом оборачивается. Василий улыбается. Она всхлипывает и выходит.

Он улыбается, лежит и улыбается.

Стоит тихий, словно перед дождём, день. В такой день хорошо пить простоквашу – не очень холодную и не очень тёплую – и смотреть в окно, что происходит на улице.