Verzhavsk
Глава из романа «По дороге в Вержавск»
Рубрика в газете: Проза, № 2021 / 18, 12.05.2021, автор: Олег ЕРМАКОВ (г. СМОЛЕНСК)
Когда автомобиль выехал из села, справа, на западе догорал яркий лихорадочный красный закат, а слева леденела предночная синева. Автомобиль быстро покатил между ночью и дотлевающим днём, подрагивая на выбоинах, басовито урча, с выключенными фарами. Водитель, средних лет невзрачный немец с нависающими над глазами толстыми бровями, вначале и зажёг фары, но Фурман тут же резким приказом погасил их.
Фурман выглядел недовольным. Илья слышал, как до этого он явно выговаривал Палену за задержку.
Некоторое время ехали молча.
Вскоре автомобиль притормозил у сторожевого пункта. Приблизившийся к автомобилю солдат, только заглянул в окно и выкинул руку в фашистском приветствии.
Автомобиль тронулся и покатил дальше.
Фурман что-то сказал. Пален отвечал.
Замолчали.
– Гер Фурман снова засомневался, хорошо ли было оставить здесь племянника, – наклонившись к Илье, проговорил негромко Пален. – Но я ответил, что под присмотром вашей подруги ему ничего не грозит.
По обе стороны от дороги простирались поля. А за полями чернели макушки лесов.
Фурман что-то сказал.
– Хорошо, что эти леса далеко, – перевёл Пален.
Фурман снова заговорил, полез в карман шинели, достал пачку сигарет, закурил.
– Он говорит, что эти ёлки вдалеке похожи на монахов, – сказал Пален. – Не поэтому ли Россию называли Сакральной Русью?
Фурман снова оглянулся и что-то сказал. Пален ответил:
– Danke, Herr Sturmbanführer Furman.
И достал свои сигареты, протянул пачку Илье. В автомобиле стало дымно. Только водитель так и не закурил, хотя тоже был курящим. Илье ничего не хотелось говорить. Все его мысли неслись назад, в Касплю. Он снова и снова думал о родителях, ругани отца, видел лицо Ани с ореховыми глазами, вспоминал подробности встречи с бывшим одноклассником Лёвкой Смароковым, сильно изменившимся с тех пор, когда он его последний раз видел. Это уже был не прежний смешливый парень, а ражий мужик… нет, не мужик в старом понимании… то есть, по сути, да, сельский мужик, крестьянский сын, а по виду, действительно, какой-то князь Серебряный. И дело не только в бородке, но и в том, что появилась в нём властность… Хотя на этот раз ему пришлось подчиниться. Но ясно было, что свою власть он ещё проявит.
И это Илью пугало. Он жалел, что племянника Фурмана так и не забрали. Как бы он хотел, чтобы сейчас рядом сидела Аня. Увезти её подальше от Смарокова и прочих, от Гаховича, – этот произвёл на него самое тягостное впечатление. Бывший учитель с глазами палача. Наверное, и Смароков рано или поздно станет таким же. Это он ещё пока не набрал сил полностью. Может, метит на его место – начальника полиции.
Внешне Каспля не так уж изменилась. Те же дома, силуэт Казанской церкви, тополя и сады, огороды, озеро, лодки, река. Нет привычного моста. Сгорели некоторые дома. Но в целом всё такое же.
А уже трудно представить себе детство, прошедшее здесь… за горою. Он принялся вспоминать эти строки большого стихотворения смоленского журналиста Твардовского, написанного и опубликованного не так давно:
И повеяло летом,
Давней, давней порой,
Детством, прожитым где-то,
Где-то здесь, за горой.
Да, вот так.
Но Илье ничем и не повеяло. Каспля была почти чужая. Всюду серо-зелёные шинели, всюду немецкая речь, мотоциклы, флаги со свастикой. Эта свастика как морок, какой-то нервный вихрь. Пугающе заломленный крест. Что значит? Какой-то винт от мотора.
– Что вы думаете по этому поводу? – спросил Пален.
И в сознании Ильи прочертила круг эта свастика, разрубая всё на калейдоскоп.
Он затянулся сигаретой. Фурман говорил.
– Гер Фурман недоумевает, – продолжал Пален, – что имелось в виду? По его мнению, здесь сошлось всё наихудшее: климат, ландшафт, история, раса. Я прошу прощения, господин Кузеньков, но ему представляется, что наш, образно говоря, корабль, вошёл в воды Ледовитого океана, в пределы обитания… эскимосских племён. Особенно это касается крестьян, касается военнопленных красноармейцев, которые… когда они бредут колонной в своих коричневых шинелях до пят, как в азиатских халатах, желтолицые, с узкими глазами, с заросшими скулами… У какого безумца, спрашивает он, могла возникнуть эта… эта идея? Сакральной России?
Илья собирался с мыслями.
– Это было… было уже в былинах, всяких сказаниях… Так решил сам народ.
Пален перевёл. Фурман гортанно просмеялся, так что водитель быстро взглянул на него и снова обратился к дороге, уходящей куда-то меж ночью и пылающим вечером.
Фурман заговорил снова.
– Довольно нескромно с его стороны, – переводил Пален, – так-то называть скопища убогих жилищ, в которых кишат… кишат насекомые, животные и люди. Скопища среди самого безобразного ландшафта… С этими болотами, дебрями. Ещё ноябрь, а уже жуткая холодина, собачья холодина. И когда подумаешь, что это всё тянется в какую-то бесконечность, куда-то к Уралу и за Урал… и вспомнишь, как решил всё это назвать сам народ, то… то на ум приходит одна только мысль. Одна такая мысль… Да это же басня. Как его… – Пален обернулся к Фурману и подсказал: – La Fontaine.
Тот щёлкнул длинными сильными пальцами и коротко, зло просмеялся.
– Ja, ja Lafontaine, Franzose!
– Да, да, Лафонтен, – говорил Пален с улыбкой. – Потому-то, наверное, французов и тянуло сюда, – продолжал он переводить. – В баснословные, так сказать, места. Но… – Пален посмотрел на Илью, – не к ночи будь помянут Наполеон. Гер Мушкетов очень проникновенно изобразил его, так сказать, отбытие из Смоленска. Впрочем, – сказал он ещё тише, – об этом необязательно говорить ему. Он и так не в лучшем расположении духа.
Илья молча докуривал сигарету.
Быстро темнело. Справа над лесом уже только алые полосы тянулись, слева надвигалась ночь. Водитель сбавил скорость, ехал осторожно, пытливо вглядываясь в дорогу.
Вдруг где-то далеко в стороне, за лесом ледяное сине-свинцовое небо прочертила огненная очередь, потом другая, потом всплеснулся оранжевый огонь, и снова всё погасло. Сквозь урчание мотора донеслись хлопки.
Фурман заговорил. Пален переводил:
– Здесь действительно баснословные места, будто сочинённые каким-то злобным скверным сказочником. Разве добрый мог придумать такие дороги?
И тут, словно подтверждая вывод Фурмана, автомобиль хорошенько тряхнуло. Он громко кашлянул и, кажется, выругался. Sauerei – это вроде бы беспорядок, свинство.
Фурман говорил с тихой яростью, Пален переводил:
– Однажды наша машина тридцать пять километров преодолевала тридцать шесть часов! Мы ехали по плывунам из глины. А это была ваша обычная сельская дорога. Хлипкие мосты готовы были развалиться. И поблизости стояли деревни. Но никому из крестьянских жителей и в голову не приходило что-то предпринять. И ведь не назло нам, а прежде всего назло себе. Так они существовали тысячу лет, эти крестьянские представители и дорога. Деревни нас поразили…
– Ja! Herr Kuzen’kov! – энергично воскликнул Фурман.
Пален переводил:
– Это ведь не дома в обычном понимании, а хижины. Но попадались и хорошие дома. Но они были ободраны снаружи и внутри. Когда мы спрашивали хозяина, в чём дело, он отвечал, что так лучше, не придут комиссары с поборами. В одном дровяном сарае мы обнаружили куски икон среди поленьев. А в отхожем месте у одной фрау седой и горбатой мы увидели небольшие иконки. На наш вопрос был дан такой ответ: дома их вешать было опасно. И когда мы сказали, что теперь это можно сделать, фрау упала на колени и стала хватать наши сапоги. Удивительно, но большевики поставили себе задачу уничтожить всё лучшее здесь. И так-то эта земля безобразна. А они захотели обезобразить её ещё сильнее. Зачем? Зачем…
– …Herr Kuzen’kov? – спрашивал большой Фурман со своего места, глядя вперёд.
Ответа он, видимо, и не ожидал. Просто вид этих полей, дальних лесов подействовал на него таким образом, что ему захотелось… заговорить их? Противопоставить этой пугающей неопределённости ясность своих выводов? Впрочем, пока выводов и не было.
Но вскоре поспели и они.
– Herr Khupel’… – говорил Фурман, полуобернувшись к Палену.
– …то есть я, – объяснял Пален и переводил дальше, – дал ему почитать некоторые русские книги. Это был Бунин, был Толстой. Бунин романтический помещик. Он наслаждался всем этим. Его привлекало запустение. Ему нравился хаос русской жизни. При таком помещике, конечно, крестьяне не станут ничего делать. Но им и самим всё это было по сердцу. Лень и разруха были уже тогда. И я понял!
Здесь Фурман снова прищёлкнул сильными пальцами.
– …понял, в чём дело. Русский не имеет инициативы от рождения. Он сам ни за что ничего не будет предпринимать для улучшения своей жизни, точнее, своего примитивного существования. Недаром одного царя прозвали Палка.
– Палкин, – поправил машинально Илья.
– Это и есть главный царь и вождь русского – Палка. Поэтому мы сюда и пришли, – неожиданно заключил Пален, то есть Фурман. – Россия может быть кормилицей всего мира, а уж Германии точно. И мы наладим здесь дороги, построим вместо хижин дома. Пригоним сельскохозяйственную технику. Возведём зернохранилища, фермы, распланируем поля, пастбища. Возьмём инициативу в свои руки…
– …Herr Kuzen’kov! – воскликнул Фурман.
Илья молчал. Что он мог ответить?
Но в ответ заговорил Пален Хупель. Что именно он говорил, Илья не понимал, успевая переводить лишь отдельные слова. Среди них был и Verzhavsk. Илья помрачнел. Это слово сейчас меньше всего ему хотелось бы слышать. Оно было слишком оголённым здесь, в трясущейся накуренной машине. Да, в машине, полной дыма и чужой ломкой жестяной речи. Он с негодованием думал о Палене Хупеле, ругал себя за раскрытие этого слова. Ведь оно было… как пароль! Пароль от прежней жизни, некий ключ, которым можно отомкнуть прошлое, яркое и чистое, как озеро, как глаза бабы Марты Берёсты, рассказы и планы Евграфа Васильевича Изуметнова, как дружба с Аней и… и Сенькой.
Правда, он вспомнил, что Пален уже знал это слово, когда Илья с ним познакомился. Пален сам заговорил однажды о Вержавске. Да, ведь он уже бывал в Каспле и лежал в больнице с контузией, заходил к Исачкиным. Значит, выдала Аня?
…И теперь оно звучало как-то по-собачьи: Verzhavsk, Verzhavsk.
И на душе у Ильи было скверно.
“Фурман тут же резким приказом погасил их”
Как можно фары погасить приказом? Или это автомобиль будущего? Управляемый словами?
“Мимо проходящему”: уважаемый, вы как раз-таки заметили одну из немногих удачных фраз фрагмента и её раскритиковали. Текст в целом бледноват (как и вся проза О. Ермакова), но встречаются отдельные удачи. Вы спрашиваете “Как можно фары погасить приказом”, отвечаю: одной фразой шофёру: “Погаси фары”.