Вольные копии и прочие вольности

№ 2025 / 3, 24.01.2025, автор: Вера ЧАЙКОВСКАЯ

Перечитывала недавно заметки Леонардо да Винчи об искусстве, Очень живо и интересно. Понимаешь, что и в самом деле Возрождение было неким центром европейского искусства последующих лет, предложившим наиболее гармоничную и человечную его версию. Заинтересовало несколько раз повторенное Леонардо утверждение, что живописец должен следовать («подражать») природе, а не другим живописцам. Иначе он становится не сыном, а внуком природы, а это ведёт к упадку. Очень интересное замечание. Я подумала, что в искусстве XX-XXI веков как раз преобладает не непосредственное обращение к живой природе, а взгляд на неё сквозь призму какой-то художественной традиции или какого-то живописного авторитета. В кино и литературе это можно назвать «ремейком» – использование чужого узнаваемого сюжета и персонажа. А в живописи даже есть такой жанр – «вольные копии», когда художник сознательно обращается к какому-то художнику, создавая свой вариант чем-то зацепившей и запомнившейся ему картины. И это, как мне кажется, вовсе не всегда ведёт к упадку, мастер отчётливее показывает, в чём его собственная новизна и что он ценит в копируемом художнике. Иногда получаются прекрасные произведения «по следам» уже бывших. Но не всегда!

 

 

Мне припомнился «Портрет отца (Адама Швальбе)» (1804, ГРМ) Ореста Кипренского. (Среди искусствоведов идёт спор, он ли реальный отец художника, – или это помещик Дьяконов). Я-то считаю, что Швальбе – отец реальный, причём сыгравший в жизни художника огромную роль. Это, конечно, не прямая, а скрытая отсылка к одной из мощных работ Рембрандта, висевшей тогда в Эрмитаже, но после революции проданной и попавшей в американский музей. Искусствовед Ирина Линник обнаружила, что раньше эта картина называлась «Портретом польского короля Яна Собеского», теперь же героя «понизили в статусе» и это просто – портрет польского дворянина (шляхтича). Но когда Кипренский писал портрет отца, он был уверен, что соотносит его образ с королевским. И это было для него, создававшего некий поэтический миф о себе и своём реальном или мнимом отце, необычайно важно. Не крепостной крестьянин, лютеранин со смутной биографией, а некий «король в изгнании», – вот, что у него получилось. И мы видим на полотне в самом деле человека значительного, умного и страстного, хотя у него и медвежья шуба не столь великолепна, и жезл в руке попроще, чем у Рембрандта.

 

 

Таким же путём шёл Пушкин, не создавая прямых «авторских копий», но имея в виду некий исторический художественный оригинал. Пушкин зачитывался Шекспиром, и следы этой любви видны и в его поздней поэме «Анджело» (1834), и в шутливой стихотворной повести-поэме «Граф Нулин» (1825). В «Анджело» Пушкин переделывает пьесу Шекспира «Мера за меру» в стихотворную поэму, переносит действие в другое место, – из Австрии в Италию, несколько видоизменяет смысловые акценты. Самым главным становится то, что старый правитель государства Дук в конце поэмы «прощает» реально согрешившего своего наместника Анджело, а идея «милости» государя была для Пушкина, чьи друзья-декабристы томились в «каторжных норах», необычайно важна и актуальна. Заметим, что Пушкин не выдаёт это произведение за шекспировское, это его личная интерпретация предложенного Шекспиром сюжета, который он тоже, кстати, заимствовал. В «Графе Нулине» связь с Шекспиром и вовсе отдалённая, Пушкин, оттолкнувшись от трагической шекспировской поэмы «Лукреция», перенёс действие из Римской империи в современную ему Россию и сделал из неё некий лёгкий шутливый фарс, показавший кардинальное изменение нравов.

Жанр живописных «вольных копий», конечно, ближе к оригиналу, чем подобного рода переделки, и авторы обычно ссылаются на работы и художников, их вдохновивших. Подобных произведений очень много у Пикассо и Дали, при этом стилевые и смысловые отличия часто таковы, что не зная «прообраза», трудно догадаться, какая работа послужила для авторского вдохновения. Но повторю, что в названиях обычно это указывается.

 

 

В наши дни жанр «вольных копий» тоже встречается, положим, в блистательном цикле Семёна Агроскина, посвящённом женским образам Вермеера Дельфтского. У него масло сменилось акварелью и карандашом, образы легче и воздушнее, совсем нет «утяжеляющих» композицию примет тогдашнего быта. Художник продемонстрировал и свои собственные умения, и свою любовь к Вермееру.

 

 

Но сейчас с интерпретацией классики происходит что-то катастрофическое. Особенно бедственно положение в театре. Режиссёры уже не говорят, что у них «вольная копия» знаменитой пьесы, а это, мол, такой «авторский взгляд» (имеется в виду не реальный автор, а его интерпретатор). По сути, они скрываются за известным именем автора, который ничего подобного не писал. Часто теряется подтекст, многомерность, глубина в угоду «узнаваемости» и «актуальности». И ставя, положим, пьесу Чехова, режиссёры могут спокойно поменять время действия на современность, присочинить своё «актуальное» продолжение и новых персонажей, изменить смысл и внутренний настрой произведения. Хорошо, если честный режиссёр говорит о своём «авторском» прочтении, но всё же лучше, на мой взгляд, ставить в этом случае под произведением свою фамилию и говорить о «фантазиях» или «вариациях» на тему. Всё же это честнее по отношению к реальному автору.

Что же касается леонардовской мысли о «детях» и «внуках», то думаю, что открытый и прямой подход искусства к самой природе, разговор с ней без посредников, – в современном искусстве ушёл несколько в тень. Будем надеяться, что всё впереди.