Я

Рубрика в газете: Рассказ, № 2021 / 38, 13.10.2021, автор: Иван ОБРАЗЦОВ (г. БАРНАУЛ)

Упч. Упч, – шлёпали по грибным шляпкам капли воды, падающие с влажных еловых лап. Ви-уи-и-и, – скользил в воздушном потоке мелкий комар.
«Сыроежки, да лисички, мелочь пузатая», – думал ни о чём Иван Иванович Иванов. Он осторожно сидел на высохшем пне, периодически видя сквозь прорехи в кустах качающуюся голову молодого лося. Лось облизывал крупный цельный кусок соли, отдаваясь своему занятию так самозабвенно, словно эта соль была долгожданным и вкуснейшим подарком на его лосиный день рождения. Иванов даже представил, как смотрит из лосиной головы и видит не грязный кусок соли, а сахаристый кристалл застывшей амброзии, по счастливой случайности упавший с заоблачного обеденного стола прямо перед мордой. На мгновение даже показалось, будто у соляного кристалла есть свой неповторимый и тонкий, с мягкой примесью сгущённого молока, запах.
Город был где-то за чередой сосновых стволов и редких раскидистых елей. Сейчас казалось, что города совсем не существует, словно он приснился в душном и тягучем сновидении, и вот, наконец-то, тело выскользнуло из липких лап мучительной иллюзии.
Втянув ноздрями сыроватый запах слежавшейся хвои, Иван Иванович зажмурился и неожиданно, без всякой внятной причины вспомнил слова под незатейливую мелодию:

Ты ко мне – Е, Е,
Я к тебе – Е, Е,
А потом, о-о-о,
Мы с тобой, о-о-о.
И тепе-е-ерь ты мо-о-ой.
Люби-имый…
Родно-о-о-ой…

Наталёк – маленькая юркая женщина, с выпрыгивающей иногда из глубины серебристых зрачков насмешливой нахальностью взгляда дворового пацана. Он звал её – мой дерзкий малыш.

Мы с тобо-о-ой…
Мой геро-о-ой…

Она хохотала как сумасшедшая и делала маленький глоток разливного пива из пластикового пол-литрового стакана. В стенных динамиках надрывался, изводясь от томного страдания, хрипловатый женский голос с нотками мужского драматического баритона:

Ты ко мне, о-о-е,
Я к тебе — Е, Е…
Мо-о-ой, оой,
Г-е-еро, о-о, ой…

В тот день они побывали на цирковом представлении. В их небольшой городишко приехал «с трёхдневной гастролью» московский цирк шапито.
Пойдём, котяра, посмотрим Валеру, – с цирковой афишы, горделиво выпятив зад и грудь и, подперев ручками-калачиками свои бока, профильно ни на кого не смотрел сизоносый белокудрый клоун. Подпись сообщала, что «только в вечернем шоу можно увидеть неподражаемое выступление звезды российских манежей». Ниже малиновым по золотому:

ЛАУРЕАТ
КЛОУН-ХОХОТУН
КРУТОЙ И ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ВАЛЕРА!

Лауреатом чего именно являлся клоун Валера – об этом в афише не сообщалось. Зато из окружавших Валерин профиль изображений составлялось общее представление о программе циркового шоу. Вообще-то, Иванов ни разу в цирке не был. Так уж сложилось, что с самого детства мама и отец, да и все родственники семьи Ивановых считали себя людьми интеллигентными, чтобы ходить на всякие глупые зрелища. Однажды маленький Иванов увидел яркую цирковую афишу: «Мама, а мы можем пойти посмотреть цирк?» – спросил он тогда.
«Ну что ты, это все глупости, приличные дети на такое не смотрят», – таким ответом строгой мамы и завершился не начавшись поход ребёнка Иванова на цирковое представление.
– Котяра, не куксись, пойдём на Валеру, – Наталёк обхватила его за шею и потянулась к лицу.
– Да ладно, ладно, я что, против что ли, – Иван Иванович неловко посмеялся и закосился по сторонам, опасаясь увидеть что-нибудь знакомое в проскальзывающих мимо человеческих фигурах.
Купив в кассе билеты, они протолкнулись по тесным линиям рядов на свои места. Манеж освещался яркими прожекторами с меняющимися разноцветными накладными стёклами. При объявлении номеров цветастые световые зайцы, зайчихи и зайчики начинали мельтешить и метаться по рядам, выхватывая замирающие в мгновенных вспышках маски человеческих лиц во всевозможных вариантах возраста, пола и состояния — напряжённых, смеющихся, детских, бородатых. Вместе с гремучей барабанной дробью и жужжащими трубами это превращалось в часть единого грохочущего циркового зрелища.
Прыгали сквозь горящие обручи тигры, под куполом выгибались в сложных гимнастических фигурах акробаты, неспешно взбирались на тумбы и поднимались на задние ноги слоны. Фокусник забросал стоптанный песок манежа блёстками конфетти и бумажными цветами, а его ассистент в чью-то вынырнувшую из качающейся массы первого ряда детскую руку подарил звезду из алой фольги. Зазвенели фанфары, и полилась по рядам незамысловатая, весёленькая припевочка:

Здесь ходит и направо
и налево, тра-ля-ля,
Крутой и замечательный
Валера, тру-лю-лю…

На манеж легко выбежал воздушный и независимый, подобно рекламному памперсу, клоун. Белый искрящийся парик клубился вокруг его головы облаком сахарной ваты, зад оттопыривался и трясся при каждом движении ног, словно был набит чем-то вроде пенопласта. Вступительная песенка восхвалила клоуна Валеру ещё пару раз и широком жестом подвела итог:

А наш Валера-развалера, ого-го,
Он замечательный такой!

Вдарили музыкальные фанфары, клоун торжественно и серьёзно раскланялся во все стороны и замер. Он секунду стоял в золотисто-белом световом пятне от сведённых со всех сторон в центр манежа прожекторов.
Застывший миг, застывшие в нём круги зрительных рядов заполненные человеческими телами. Круги расходились вширь и ввысь, а клоун Валера скукоживался в сердцевине этой искусственной воронки, в круге света. Упрощённая схема, имитация, подражание чему-то. Что-то вроде как прикинуться звездой обнесённой замершими каменными объектами, у которых орбиты обозначены линиями зрительных рядов. Всё подражало — световой центр был лишь отражением прожекторов, разбросанные на манеже цветы — комками разноцветной сухой бумаги, а чудеса — техническими трюками в исполнении ловкого фокусника. Словом, всего – лишь ловкость рук.
«Какое-то мошенничество», – Ивану Ивановичу прищемило внутри и на сердце стало туманно-грустно.
Мгновенная пауза тишины показалась состоящей из мягких плавных отзвуков эха и касаний друг о друга тяжёлых воздушных масс. Он отчего-то подумал про Валеру, будто тот совсем не хохотун, что хохотание его напускное, специальное, а на самом деле у Валеры всё плохо, всё очень плохо, что на самом деле он глубоко одинокий и несчастный человек. Мысль являлась совершенно тривиальной, более того, крайне нелепой. Для ума серьёзного и здорового человека – так себе состояние.
Мотнув головой, Иван Иванович сбросил это наваждение, ибо оно уже начало закруживать в опасный водоворот переживаний о себе, сопереживаний ближнему и прочих, не имеющих словесного эквивалента, легкомысленных и психологически опасных состояний. Но внутри уже оседало неприятное ощущение печали, которое уводило мысли далеко от ярких огней циркового представления, куда-то в совершенно непонятные манежы и в неведомые зрительные ряды.
«Вот сволочь, только расстроил», – досадливо пробормотал Иванов. Наталёк, подавшись вперёд, с каким-то буквальным восторгом смотрела представление. Иван Иванович почему-то раздражился и расстроился от этого ещё больше, но постарался не подать вида.
Клоун Валера уже кривлялся, и что-то там выкрикивал. Он короткими перебежками засуетился по манежу, пробегая туда-сюда, размахивая руками, в общем, всем видом своим демонстрируя страшную озабоченность какой-то проблемой. Потом стало понятно, что это такая шутка по поводу вечных рекламных забот о защите от различных инфекций под ободком унитаза или бурлений в желудке и прямой кишке. Размахивая вытянутым из фанерного сундука гигантским паралоновым шприцем, клоун прошёлся по кругу, сел на нечто, похожее одновременно на пляжный лежак и медицинскую кушетку и стал делать вид, что пытается уколоть себя в ногу. Укол всё никак не получался и тогда клоун падал на оттопыренный зад, кричал и бился, заливая ноги и живот водяными струями из спрятанных в парике трубок.
Закончилось представление чем-то уж совсем невнятным. На середину вышел ведущий, облачённый в чёрный фрак с двумя висящими сзади длинными узкими и острыми на концах фалдами. Ведущий показался Ивану Ивановичу похожим на огромное блестящее насекомое, то ли таракана, то ли двухвостку, тем более, что под носом у того стреляли в стороны тонкие нитки чернявых усиков. Когда ведущий торжественно рассказал клоуну о том, насколько важно следить за здоровьем своим клоунским лично и окружающих неклоунов вокруг, то исполнительный Валера с радостью достал всё из того же сундука хоккейную вратарскую маску и, напялив её на голову, раскланялся по сторонам, после чего покинул манеж.
Обычно, во время прогулок с Натальком в местах широко-общественного пользования, Иванов постоянно пригибался как-бы всем собой, словно прятался от окружающих. Да и ничего в этом не было удивительного, ведь его постоянно преследовал страх оказаться пойманным, застигнутым за времяпрепровождением с посторонней женщиной. Ладно с посторонней, так Наталёк ещё и была настолько сильно далека от того круга, в котором Иванов привык находиться, насколько сильно она была его тайным, постыдным и непреодолимым влечением.
Страсть к вульгарной, малообразованной, мелкой женщине влекла животным инстинктом спаривания с самкой, физиология переживалась как ощущение гравитационного притяжения чёрной дыры, и ничего с собой поделать казалось невозможно. Днём Иванов проживал часы примерного семьянина, любящего супруга и благообразного солидного мужчины, а некоторыми вечерами шлялся по дешёвым питейным заведениям и низкопробным развлекательным мероприятиям с вульгарной немолодой любовницей. И чем дольше длилась такая двойственность, тем болезненней отзывался в груди когнитивный диссонанс сердечного неустройства.
«Вот, добегался, бес в ребро, сижу теперь, отдыхаю на свежем воздухе», – с иронией подумал Иванов. В общем-то, причин беспокоиться о своём тайном грехе он не находил, ведь ничего не предвещало открытия перед окружающими его грязного нижнего белья.
«Что это я так расчувствовался, вспомнил вдруг Наталька», – он провёл ладонью по лицу.
«Всё нормально, жена вот, заметила, переживает, на отдыхе моём вот настояла, любит до сих пор, беспокоится, всё, вроде, нормально, нормально, всё норм…» – мысли отчего-то стали наползать друг на друга, стало как-то мерзко на душе, он захотел встать и пройтись по мягкой хвойной подстилке. Пошевелил рукой, смахнул что-то перед собой. Начал подниматься с иссохшего соснового пня.
Но закружился мир. И так, как впечатывается удар молота в наковальню, в глаза бросился пронзительно чёткий контур облака, отражавшийся в мокрой грибной шляпке. Скользнул по памяти пенопластовый взвизг задорной припевочки:

Здесь ходит и-и-и-ех… направо-о-ех…
и нале-ево-ох…

Потом зрачки рассекло невыносимо больным пламенеющим росчерком и тёмный животный ужас охватил все внутренности, всё нутряное существо. И ещё один тошнотный взвизг пенопласта:

Круто-о-ей-и-и… замеча-а-й-тельны-ыей… Ва-а-ле-ера-а-а… ух…

Иван Иванович Иванов понял, что остался в каком-то адском и абсолютно бессмысленном одиночестве. Он попытался позвать на помощь, но из скомканных судорогой голосовых связок только протолкнулось наружу три слабеющих полухрипа-полупшика: «и-и-а-Х-Х-Х… ы-ы-ы-и-И… ы-ы-ы-я-я-я-я-я-я-Я…». Сквозь миллиарды световых лет, с какого-то края какой-то вселенной долетел отзвук затухающего песенного воспоминания:

А пото-ом, а пото-ом, о-о-о…

Иван Иванович падал в головокружительную мрачную бездну, и падение было вечным. Тьма кромешная и ничего больше.
Вокруг опушки с засохшим пнём шебуршала и длилась маленькая растительно-звериная жизнь, которая только что, вот прямо здесь была такой близкой и такой до слёз пропущенной жизнью человека. А теперь Иванов распластался по этой кипящей жизни всем телом, и тело готово было сплавляться в одно целое с земляной плотью.
Сознание ещё цеплялось, но это была уже отчаянная, невозможная попытка луча света вырваться из бесконечных гравитационных лап чёрной дыры. Гудящее напряжение свалившегося в штопор полёта. Пучина, мрак, гравитация. Хлопок разбитого стекла. Окаменевшая от ужаса тишина…
Ударяясь о сосновые стволы и затухая в еловых лапах, пространство пробороздил электрический голос сверху:
«Граждане отдыхающие, зоологический парк закрывается, просьба покинуть территорию!»
Земля проникала своей глухой и сырой прохладой в лежащее возле засохшего пня тело пожилого мужчины. На остекленевший, ещё влажный зрачок сел, присосался и затих мелкий комар.
«Уходя, не забывайте у звериных клеток свои вещи и телефоны!»
Чпа. Чпа, – облизывал лось сладкий кусок соли, опуская морду в кормушку из нержавеющей стали.