Я – НЕ ИЗ РОЯ

№ 2022 / 20, 27.05.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

Юнну Мориц долгое время причисляли к либеральному лагерю. Хотя сама она оснований для этого никогда не давала. Поэтесса всегда подчёркивала своё поэтическое одиночество. Она всю жизнь предпочитала делать ставку не на идейные группировки, а прежде всего на эстетику.

Я – не из роя, и в этом суть.

Полынью пахло в моём раю,

Лечили хиной – от малярий.

Любили горькую там струю

Поэты, пахари, маляры…

Горчили губы у матерей,

Горчили письма из лагерей.

Но эта горечь была не яд,

А сила духа, который свят.

Там родилась я в жестокий год,

И кухня жизни была горька,

И правда жизни была груба,

И я – не сахар, стихи – не мёд,

Не рассосётся моя строка,

Не рассосётся моя судьба.

Юнна Петровна (Пинхусовна) Мориц родилась 2 июня 1937 года в Киеве. Её отец был инженером и юристом.

«…в год моего рождения, – рассказывала поэтесса, – арестовали отца по клеветническому доносу, через несколько пыточных месяцев сочли его невиновным, он вернулся, но стал слепнуть».

Когда началась война, семья Мориц была эвакуирована на Южный Урал. Там девочка переболела туберкулёзом.

В 1954 году Мориц приняли на заочное отделение филфака Киевского университета. Но уже через год она перебралась в Москву и заново поступила в Литинститут. А вскоре её занесло уже в Арктику (на ледоколе «Седов» смелая девчонка прошла большую часть трассы Северного морского пути).

Уже в двадцать лет Мориц смогла выпустить дебютный сборничек «Разговор о счастье». Но большой талант не всегда дисциплинирован. Вот и у Мориц не получилось во всём следовать требованиям начальства. Поэтому в 1957 году её из Литинститута отчислили «за нарастание нездоровых настроений в творчестве». Вместе с ней пострадал Геннадий Айги.

Помог талантливой поэтессе вернуть студенческий билет Всеволод Иванов. А ближе к защите диплома её очень поддержал Николай Тихонов. 2 февраля 1961 года он порекомендовал стихи талантливой студентки редакции «Литгазеты».

«Дорогой товарищ КОСОЛАПОВ, – написал советский классик главному редактору «ЛГ. – В «Литературной газете» давно повелось печатать стихи молодых начинающих поэтов, в сопровождении нескольких слов доброго напутствия, написанных поэтами старшего поколения.

Я тоже несколько раз имел удовольствие писать такие добрые слова о молодых поэтах. И сейчас я посылаю Вам три стихотворения молодой поэтессы Юнны Мориц, студентки Литературного института: Карское море, Мыс Желания, Яблоневый хребет.

Я сопроводил их полагающимися в таком случае строками, характеризующими эти стихи. Я был бы очень Вам обязан, если бы Вы напечатали в «Литературной газете» эти три стихотворения Юнны Мориц, человека, несомненно, талантливого и обещающего.

Крепко жму руку».

Потом вышла и вторая книга Мориц – «Мыс Желания». По ней она вступила в Союз писателей. Рекомендации ей дали Илья Эренбург, Евгений Винокуров, Павел Антокольский и Михаил Светлов. Добавлю: в приёмной комиссии стихи Мориц отрецензировали Н.Атаров, А.Николаев и А.Вальцева. Примерно тогда же у Мориц завязался роман с писателем Юрием Щегловым. Но этот её брак продлился недолго. Не очень счастливым оказался и второй брак с переводчиком и поэтом Леоном Тоомом (он в 1969 году выпал из окна своей квартиры). А потом был третий брак – с поэтом Юрием Васильевым (по псевдониму Голицыным), в котором родился сын Дмитрий.

Став членом Союза писателей, Мориц не утратила бунтарский дух. Это очень не понравилось партфункционерам и литгенералам. На неё стали писать доносы. Под одним из них подписался первый секретарь ЦК комсомола Сергей Павлов.

Комсомольский вожак доложил в ЦК КПСС, что зря Мориц кто-то позвал на вечер поэзии во Дворец спорта в Лужники. Мол, она там прочитала не те стихи, в частности, на еврейскую тему.

«Та же Ю.Мориц (которая делает, кстати, лишь первые шаги в жизни), – возмущался Павлов, – выступает перед десятитысячной аудиторией в Лужниках и, по сути дела, рекламирует наследство М.Цветаевой и Б.Пастернака как образец для подражания молодым поэтам» (РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 41, л. 45).

Тут ещё Владимир Цыбин дал в журнале «Молодая гвардия» написанное Мориц ещё в 1958 году стихотворение «Кулачный бой». Власть разозлили вот эти строки:

…Вникни, царь.

Поэт – это священная корова,

И если государство нездорово,

Ты песню топором не отрицай!

Публикатор Цыбин после этого был немедленно уволен из журнала «Молодая гвардия», а перед поэтессой надолго во всех редакциях опустился шлагбаум.

Мало кто знал, что Мориц не раз в свой круг приглашал Вознесенский.

«Это Мнемозина на метле, – писал о ней Вознесенский. – Голос Юноны повенчан в ней с гуннами, классические тропы – с бешеным ритмом погони, с гневными набухшими жилами стихотворных строчек. Уже давно запомнился читателю её отклик:

Кто это право дал кретину

Совать звезду под гильотину?

Содержание и смысл поэзии Юнны Мориц – жизнь наша, суетная, затурканная, трагичная и прекрасная по сути своей.

Нелёгкая жизнь досталась поэту. Детство её, голодное детство войны, определило характер её поэзии – с аудиторией от Олимпа до Лысой Горы.

Я не езжу на Пегасе,

Я летаю на метле! –

так написала она в своей книге «При свете жизни».

Заброшенное, рано повзрослевшее детство её поёт на пепелищах, играет не на моцартовски жемчужной флейте, не на губной гармошке, а на старой расчёске, обёрнутой папиросной бумагой, – таков, увы, был нехитрый инструмент детства войны.

Она и в жизни особая. Не алкогольная сирена, а кофейница. Чёрный кофе, двойной, в турочке, особо варят ей в ЦДЛ на песке. Чёрный цвет – любимый цвет, автоцвет нашего поэта. В нём все оттенки чёрной гаммы».

Но сама Мориц так и не влилась в группу модных поэтов. Она осталась вне стай, чем очаровала даже либералов.

«Уже в сумерках пришли Юнна Мориц и Лёва Тоом, – записал 18 октября 1967 года в свой дневник очень тонко чувствовавший поэзию Даниил Данин (он тогда отдыхал в Гаграх). – Она читала свои стихи. Талант её обольстителен. Легче всего – и опрометчивей всего! – сказать, что это вторичная поэзия: её не существовало бы, если бы не было поэзии, существовавшей до неё. Но так не существовало бы пастернаковских стихов из романа, если бы раньше не существовало поэзии Евангелия. Уже состоявшаяся некогда, – когда-то или только вчера, это безразлично, – поэзия жизни становится сама жизнью – частью реальности, текущей или исторической. И она, эта часть, так же полноправна, как и всё остальное в действительности. И снова, как всегда, всё дело только в личности поэта, охваченного этой действительностью. Юнна Мориц – личность, а не слуга. И этого довольно!

Она заявила, не столько убеждённо, сколько решительно (она обо всём говорит тоном окончательного и бесповоротного суждения), что Вознесенский и Евтушенко – сквернейшие поэты. Спорить с ней нельзя и не хочется: она произносит краткие монологи и задаёт следовательские вопросы – это не годится для диалога. Она воздвигает крепостную стену вокруг себя, как всякий не слишком уверенный в себе талант. Но только на эту её не слишком окостенелую уверенность в себе – вся надежда. Но в этом и вся опасность – она легко может превратиться в однообразно любующегося собой падшего ангела. Она уже любуется собой, и от этого стихи её слишком длинны: у зеркала человеку всегда хочется стоять дольше, чем это нужно. (Занятно, что Ахмадулину зачёркивать она не решается.)».

Некоторые критики утверждали, будто Мориц попыталась в своих стихах воскресить традиции обэриутов. Однако немецкий славист Вольфганг Казак полагал, что поэтессу с обэриутами никогда ничего не связывало.

«Мориц, – утверждал он, – осознанно продолжает традицию М.Цветаевой, но её талант достаточно силён, чтобы говорить на собственном языке; она продолжает линию подчёркнуто сознательного отношения к слову, свойственную предреволюционной лирике, но не склонна к играм экспериментирования».

Кстати, сама Мориц ещё в 1975 году заявляла:

«Быть поэтессой в России – труднее, чем быть поэтом: единица женской силы в русской поэзии – 1 ахмацвет».

А чуть позже она предложила именовать себя Поэткой.

Ещё в юности безденежье заставило Мориц заняться переводами. Потом, уже в конце 1980-х годов, ей стало интересно писать прозу. При этом она через всю жизнь пронесла увлечение живописью.

Судя по книгам Мориц конца 1990-х – начала 2000-х годов (я имею в виду её сборники «Лицо», «Таким образом» и «По закону – привет почтальону»), характер и почерк Поэтки стали резко меняться. Она вдруг прониклась протестными настроениями и уличной лексикой. Ярчайшее свидетельство тому – её поэма «Звезда сербости», написанная в защиту сербов и клеймящая гегемонство ГОВНАТО. Либеральные издания, когда прочитали эту поэму в рукописи, были просто в шоке. Главный редактор оплота либеральных писателей – журнала «Знамя» Сергей Чупринин сразу сказал, что стихи про ГОВНАТО он никогда не пропустит. Когда совсем замолчать книгу «По закону – привет почтальону» не получилось, либеральная критика попыталась ограничиться лёгкими упрёками: мол, Поэтка на старости лет полюбила прокламации, которые к серьёзной литературе если и имеют какое-то отношение, то очень косвенное. Образец таких упрёков продемонстрировал Леонид Костюков.

«<Книга Мориц>, – писал он, – населена отвратительными мультами – убийцами, холуями, морализаторами, ворами, писателями, совершенно лишёнными индивидуальных черт лица. Мировое мультизло образует нечто вроде заговора против нормальных людей. К чести поэта, надо сказать, что дешёвая анимация ей не нравится. <…>

Мне, как правило, не нужны стихи, не обращённые ко мне в качестве собеседника. Мне как-то даже неловко, будто я подслушиваю чужое. Мне также не нужны прокламации, манифесты, заявления. Не потому, что я ими сыт. Просто не нужны.

Давайте и я произнесу банальность – лирическое высказывание сопряжено с открытостью, человеческой уязвимостью. Юнна Мориц очень много рассказала нам о своих антипатиях, но ничего не доверила. В итоге получилась публицистика в стихах. Поэзии в книге почти не нашлось места.

Стихи с точки зрения оснастки вполне состоятельны.

Пишу и вижу себя со стороны – этакого мультипликационного критика, толстого, лысого, циничного, золотозубого, с весёлым рвением и за большие деньги исполняющего заказ Департамента по борьбе с поэзией. Ещё не хватало бы начать оправдываться и уверять читателя в обратном.

Очень заразительный взгляд на мир…» («Дружба народов», 2006, № 10).

К Костюкову тут же присоединился Евгений Сидоров. Он для начала процитировал пару строф из сербской поэмы Мориц.

И будут нас долбать америкосы,

Диктуя нагло свой ковбойский план,

И будут резать нас фашистские отбросы,

Собой заполнив мировой экран.

……………………………………

А в это время умные засранцы,

Гуманитарно улетят в Париж,

Где горячо их примут, сделав танцы,

От радости в душе, когда бомбишь.

А потом Сидоров дал и свой личный комментарий.

«Внезапная беспомощность этих строк очень искренна, – подчеркнул он. – Их нельзя анализировать, но, конечно, при этом не хочется прослыть умным засранцем. Дело не в позиции, не в идеях. Я готов согласиться со многим из того, что дорого поэту, разделив его праведный гнев, его протест против убийств мирных жителей в Сербии ли, в Беслане, в Чечне. (Впрочем, о Чечне и Беслане я строк у Мориц не читал.) Но, Боже мой, какая речь, какие обороты: «ковбойский план», «гуманитарно улетят», «сделав танцы» – такого не привидится даже в страшном критическом сне о поэзии Юнны Петровны Мориц! Окружающая новь идеологически для неё неприемлема. Но одна инвективна, одно отрицание не могут лежать в основе искусства. «Дитя добра и света» – непременный блоковский завет русской поэзии. Какой бы мрак ни окружал художника, впереди – свет, и трагедия лишь оттеняет этот путь, делает его бесконечно правдивым. Суть – в поэзии и только в ней одной. Стиль «поэтки» (так она сама себя называет, новую) претерпел серьёзную трансформацию, ломку. Возможно, он стал более убедительным, как ораторский приём на антилиберальных и антиглобалистских митингах. Но он потерял свойство завораживать душу истинной поэтической речью» («Знамя», 2007, № 12).

Пафос книг Мориц конца 1990-х – начала 2000-х годов, судя по всему, должен был оказаться близок почвенникам. Но те, похоже, предпочли занять выжидательную позицию.

Как это ни странно, песнь во славу новой Мориц пропел лишь Владимир Бондаренко, до этого признававший лишь тихую лирику Николая Рубцова да деревенский лад Василия Белова. Назло всем ортодоксам из лагеря консерваторов, Бондаренко в 2001 году заявил:

«Поэма Мориц «Звезда сербости» становится явлением русской культуры не только по языку, но и по своей трагичности, историчности, по христианской сути своей, по максимализму требований, по глобальной сверхзадаче. Так «европские» и «америкосские» поэты уже давно не пишут. Так писать упорно отучают и наших русских поэтов. Вот уж о чём сегодня можно сказать «поэзия большого стиля», так это о поэме Юнны Мориц.

Я живу в побеждённой стране,

Чья борьба за права человека

Упростила победу в войне

За планету грядущего века.

Вот идёт Победитель Всего,

Поправляет Земли выраженье.

Никогда на победу его

Не сменяю своё пораженье.

Это уже не надтрагедийное, уходящее от борьбы, пастернаковское «и пораженье от победы он не умеет отличать», а осмысленное понимание своего и народного поражения в прошедшей битве со Злом. И твёрдая ставка на проигравший, но народ, на потерпевшее поражение, но Добро. Поэт бескомпромиссно делает ставку на людей добра и тепла. Добровольно зарывшись в своё индивидуальное гетто, в свой очерченный круг, куда не допускается литературная чернь, поэт из одиночества пластично и зримо перетекает в народное «мы», в круг народных понятий и традиций» (цитирую по книге В.Бондаренко «Последние поэты империи», М., 2005).

Патриоты признали свои ошибки по поводу Мориц лишь в 2014 году – после того, как поэтесса публично выступила в поддержку Владимира Путина и возвращения Крыма в состав России.