«Я ПРЕЖДЕ СТРЕЛ ВЗЛЕТЕЛ ОТТУДА…»
О Фёдоре Черепанове вспоминает поэт из расстреливаемой Новой Таволжанки
№ 2025 / 5, 06.02.2025, автор: Юрий САВЧЕНКО (с. Новая Таволжанка, Шебекинский р-н Белгородской обл.)
«Ведь жизнь поэта – тоже назиданье
Умеющим читать её с конца…»
Эти строки Евгения Курдакова универсальны. В открытых им системе Мифостадиала и инверсионности Речи, обусловленной ритуальными требованиями сознания прапредков, чтение «с конца» вносило закругляющий и оберегающий смысл в содержание понятия, выраженного знаками. Но и воплощённая жизнь человека обретает окончательный смысл только в присутствие его смерти, именно от кончины она «закругляется», и ничего более не прибавить к ней…
19 января 2025 года окончился земной путь Фёдора Николаевича Черепанова. Он упал вместе с высокой лестницей, выполняя монтаж какой-то штуковины под потолком коровника, и разбил голову.
…Но взлёт мой прерван был – когда
Упал вожак, разбившись грудью
О провода.
Он был поэтом и редактором, а ещё – казаком и глубоко воцерковлённым человеком. Жизнь порой поворачивает так, что приводит к необходимости надеть робу сантехника сельскохозяйственного предприятия даже и поэта, весьма далёкого от регулярного физического труда. Фёдору Черепанову было 62 года. Нашему учителю, поэту и учёному Евгению Курдакову, тоже было 62, когда его не стало.
Родом Черепанов – с Иртышской линии, из-под Усть-Каменогорска. Это русский Рудный Алтай. Черновая тайга предстепья. Берёзовые пихтачи, жарковые лога… «Взлетел на Алтае (родился в казачьей Горной Ульбинке)… Беседовал дед с орлами в небе, я – с амадинами в клетке…», – пишет он о себе в предисловии к своим стихам в сборнике «Соединяя берега» (2018), посвящённом 30-летию Студии поэзии Е.В. Курдакова.
Мой дед ушёл заснеженным путём,
Не досказав мне повесть про живое…
Я познакомился с ним осенью 1987 года в студии. Она располагалась в усть-каменогорском Дворце металлургов. У Фёдора были лучащиеся глаза, негромкий голос, раздумчивая речь, как бы подбирающая верные слова. Он подходил для разговора с тобой как бы в полупоклоне, весь подаваясь навстречу. Но потом оказалось, что за этой вкрадчивой внешней податливостью, отзывчивой мягкостью скрывается твёрдая решимость какой-то своей внутренней правды. Позднее, уже в зрелые годы, она, эта правда, довольно жёстко требовала от его троих сыновей подчинения своему уставу, близкому к монастырскому. У его отца, который ушёл из семьи задолго до моего знакомства с Фёдором и его младшим братом Павлом, тоже, видимо, был непростой характер. Братья жили в Усть-Каменогорске с матерью, простой худощавой молчаливой женщиной, в двухкомнатной квартире пятиэтажки на улице Мызы, на окраине, недалеко от берега стихнувшей перед соединением с Иртышом Ульбы, родной им с детства реки. Это обращаясь к Иртышу Фёдор напишет:
Ты, изловчась, в кругу, в попойке, в драке
Остриг чубы и оказачил нас.
Отец не ушёл совсем из их жизни, общение с ним было, но некая обделённость всё же чувствовалась в их глазах и в том, как они держались друг за дружку. Павел был совсем не похож на брата, внутренний огонь прорывался наружу, да и сам «цыганистый» облик парня (им было далеко за 20), его сложение, темперамент более подчёркивали казачье происхождение. Он тоже был одарён склонностью к стихосложению, но на фоне творчества старшего брата чувствовал себя недостойным являть свои опыты свету. Фёдор же был светловолос, худощав, однако без его совета Павел не совершал ничего. Так казалось.
В один из дней конца 80-х мать Фёдора и Павла совершила тяжелейший поступок. Она приняла внутрь уксусную эссенцию и погибла в муках. Эта женщина, наградившая сыновей чувствительнейшими сердцами, не выдержала тоски, всегда усугубляемой раздвоением на любящую душу и пустоту существования. С той поры братья жили одни, не считая кошки.
В доме была гармонь, и часто из их окошка на втором этаже доносилась песня. Слуха им недоставало, но песня всегда лилась душераздирающе, «из нутра». Позже Фёдор напишет:
…И скоро в клёны рамы отворим,
Вновь будем мы по вечерам угрюмо,
Приняв винца, пускать в окошко дым,
А там споём, чтоб ни о чём не думать…
Это «ни о чём не думать», видимо, рано проявилось тоской, так часто посещающей естество русского человека, а казака – подавно. Тоской по воле, с сожалением о трудной доле разрываться между полётом души и «однозвучным жизни шумом», по Пушкину, прозябанием, пустотой, в сущности, жизни «сам на сам» с собою – и невозможности её как-то избегнуть…
Кто знает, может, именно эта тоска бросает людей на баррикады, в окопы «горячих точек», а иных – в разбой, давая «выход энергии через неконтролируемые каналы», по выражению одного индийского мистика, поэта и мыслителя. И только потом уже подбираются удобоваримые оправдания поступкам, подводятся идеи, а порой и сами идеи, опережая поступки, сплетаются для того лишь, дабы заглушить эту тоску, внутреннюю неустроенность, всегда рождающую неустроенность мира. И эти чувства присутствуют всегда, когда помыслы головы и сердца, часто отождествляемые с движениями души, не знают власти души истинной.
Начало перемен многие из нас приняли с недоверием. Помню, августовские события 1991 года (провозглашение ГКЧП) вызвали сочувствие у братьев Черепановых. Сам я до сих пор испытываю к этому двойственное чувство, но они безоговорочно отнеслись к выступлению как к попытке сохранить целостность страны. Мы тогда не знали, что эта попытка была беззубой…
Батя… эх, батя, ведь ты не заметил,
Как унесло полстраны…
В 1992 году братья уехали защищать Приднестровье. Воевали в составе миномётной батареи. Павел встретил там свою любовь к замужней женщине, так ни к чему и не приведшую и лишь умножившую тоску. Вернулись они осенью. Как-то я посетил их жилище. Было вино. За столом также сидел молодой казах и поминутно плевал на пол (позже я узнал, что во время поста мусульмане днём не имеют права глотать даже слюну). После нескольких замечаний всё кончилось тем, что казачонок (так в русской среде называют молодых казахов) оказался в углу на полу, – от оплеухи Павла, который не терпел неуважения к дому. Этот эпизод Павел позднее включил в свою пьесу. К ночи окрестности огласили рвущие душу нестройные песни. В стихотворении Фёдора, отрывок из которого приведён выше, есть такие строки:
Все говорят, что песни мы поём,
Никто не знает, как мы глухо воем…
В 1993 году Фёдор Черепанов становится атаманом Усть-Каменогорской старообрядческой казачьей общины. Ему оказывали уважение даже старики, величая его не по возрасту (атаману едва исполнилось 30). Казачья община начала активно содействовать с Обществом славянской культуры. Казаки массово проходили обряд крещения в Покровском старообрядческом храме, что в Нефтяном переулке. Крестил нас несколькими «партиями» добрейший отец Глеб, крупного телосложения довольно молодой иерей. При храме, где и жил о. Глеб с семейством, был яблоневый сад, и пастырь всегда с неизменной улыбкою угощал нас плодами земными. Он, уже в сане архиерея, рано умер, в 2014-м…
Алтай, Алтай… Суровый старовер.
Он знает сам, что перенял я норов.
Суров Алтай, да матушка добра –
Светла Ульба в косынке старой веры…
Казачья община собиралась в подвальном помещении жилого дома, имела свою структуру и спортзал. Были «курени»: силовой, занимавшийся единоборствами и безопасностью, коммерческий, культурно-информационный (условно), куда входил и я (хотя, какой из меня казак, я был пришлым и числил себя, скорее, спутником и товарищем, хотя в воодушевлении даже выкроил себе из меха восточно-кавказского тура – старой жилетки – папаху). Были попытки ввести в обиход общины и публичные порки за проступки и нарушения дисциплины, но наблюдать осуществления сего мне не приходилось.
Подъём казачьего русского движения в Восточном Казахстане набирал силу, изучались исторические источники и труды, проливавшие свет на статус родных земель, ломались копья аргументов в спорах тех, кто, с одной стороны, видел единственный выход, а с другой – кто не испытывал нужды в самоопределении хотя бы части земель русской окраины бывшей Российской империи. Но власти уже начинали своё давление, что приводило к созданию взрывоопасной среды. Ельцинская Россия не была склонной к защите единородцев на землях теперь уже других государств, поэтому казачье движение не имело перспектив. Это чувствовалось и тогда, но всё же ввязаться «в драку» всё же казалось сто́ящим делом, призванным и Россию побудить на какие-то телодвижения. Был момент, когда Фёдор сообщил, что на него вышли американцы, затем англичане с предложением материальной поддержки. К чести казаков, эта помощь не была принята. Можно себе представить, какого характера события могли бы вытечь из такой опеки.
Возможности движения ещё не были исчерпаны. В конце 1993 года, зимой, готовились выборы в городской Совет, мы небольшими группами ходили по квартирам и призывали горожан проголосовать правильно. Русские люди, коих тогда было большинство, принимали нас с надеждой на перемены, поскольку город уже начинал заполняться «аульным элементом», и возникали конфликты. Результат выборов был закономерным: половину горсовета составляли казаки. Но первые же решения, принятые городом, заблокировал Совет областной, состоявший в основном из представителей титульной нации.
В начале 1994 года Комитетом нацбезопасности (КНБ) была организована провокация. Стало известно о пропаже атамана Фёдора Черепанова. Обвинение упало на Павла Черепанова: дескать, для очернения властей и даже в целях получения выкупа (!) он устроил спектакль с похищением брата. Вот свидетельство очевидца и участника событий (я к тому времени уже покинул Казахстан по семейным обстоятельствам: пропал без вести в горах старший брат, и престарелые родители остались одни):
«Дело прошлое, давнее. Могу и попутать. На памяти осталось так:
Похитили его около дома, где он жил. Стоял легковой автомобиль, Фёдора окликнули, якобы что-то спросить, он наклонился к автомобилю, и тут его ударили по позвоночнику, между 4-5-ым (?) позвонками, он потерял сознание. Погрузили его в машину и увезли куда-то (куда – он не знает). Очнулся в яме, накрытой стальной решеткой. Держали его там где-то пять дней, чем кормили, не знаю, и кормили ли вообще, тоже не знаю. Потом, в какой-то момент, вечером или ночью, его погрузили, в наручниках и с мешком на голове, в машину и повезли в неизвестном направлении. Где-то остановились на заправке, и оба – водитель и сопровождающий – покинули машину. Фёдор, воспользовавшись ситуацией, сбежал. Он был абсолютно уверен, что ему дали такую возможность, поскольку ситуация в городе к тому времени зашла в тупик. По местному телевидению регулярно давали дезу, что Федор находится в горах в районе его родной Горной Ульбинки и требует деньги в долларах, цифру не помню, но что-то несколько миллионов. Вес такой суммы более 100 кг, и требовалось насколько лошадей, чтобы ему их доставить. В общем, делали из него примитивного дурака. А в этот период казаки, у которых Фёдор был атаманом, в количестве более 1500 человек, прошли – организованно, строем – по центральным улицам города до областной администрации, скандируя: «Че-ре-па-нов Фё-дор, Фё-дор Че-ре-па-нов!..» Это, привело к шоку властей, поскольку они почувствовали реальную угрозу дестабилизации обстановки в городе и области. Наутро после ночного побега Федора областная администрация организовала пресс-конференцию, чтобы в очередной раз опорочить Фёдора. А он, избитый и окровавленный, явился туда, чем поверг в ступор все это сборище.
Дальнейшее “решение русского вопроса” в Казахстане – известно.
Интересная деталь: когда Иванов Николай Борисович (депутат и журналист, отец поэта Валерии Ивановой. – Ю.С.), встретив сотрудника КНБ, спросил его: ʺЧто же вы, не могли разработать что-либо посерьёзнее вашей сержантской разработки в отношении Фёдора?ʺ – тот ответил: ʺА с вас и такой достаточноʺ».
После серии митингов горсовет всё же был разогнан, на Черепановых завели уголовные дела, но арестовывать их не спешили, поскольку власти опасались обострять ситуацию. Но всё «висело на волоске», и братья всё же приняли решение покинуть Казахстан весной 1994 года. Остальные члены общины также уезжали малыми группами в Россию.
Ни страны, ни семьи. Потерял и судьбу.
Что осталось? Молитва. Одна и осталась…
Первую свою Пасху в эмиграции братья встречали в столичной Рогожской слободе, в старообрядческом Покровском храме.
Может, правда – пора
На Москве бросить якорь и мне.
Как родную судьбу,
Полюбить её прошлое в лицах…
Потом накатили хлопоты по обустройству жизни в России. Денег от проданной отцом квартиры в Усть-Каменогорске и, видимо, от каких-то поступлений от Казачьего землячества хватило на два дома: в Валдае на Новгородчине и Лакинске под Владимиром. Фёдор через некоторое время отошёл от старообрядческой общины и стал посещать новообрядческие храмы. Жизнь в новых домах не заладилась, Москва взяла своё.
В Москве братья поступили в Литературный институт им. М. Горького (семинар Ю.П. Кузнецова). Также они (и я в том числе) посещали некое подобие поэтической студии при редакции журнала «Наш современник», организованной Геннадием Касмыниным, тогда зав. отделом поэзии, и Евгением Курдаковым, который в то время был слушателем Высших литературных курсов (ВЛК). Павел учёбу оставил, и, после нескольких лет существования в купленном наспех холодном доме во Владимирской области, погиб от заражения крови осенью 2001 года. Фёдор закончил институт и аспирантуру (по части литературной критики). С 2002 г занимался изданием литературно-художественного альманаха «Братина» благодаря поддержке Комитета по культуре при Правительстве Москвы.
Но это будет потом. Пока же – шёл 1999 год. Осенью состоялась попытка вооружённого захвата власти в Восточно-Казахстанской области (ВКО) со стороны группы, прибывшей из России. Во главе её стоял авантюрист, некто «Пугачёв» (Казимирчук), не казак и даже никогда не живший в регионе. По данным КНБ, он дважды был судим, выдавал себя за бывшего агента российской разведки в странах Европы, офицера. Он сумел вовлечь в свою сеть некоторых из покинувших Казахстан казаков (в частности, бывшего главного редактора усть-каменогорской газеты «Алтайский строитель» Владимира Чернышова и упомянутого выше Николая Иванова). Но известно, что местные казаки, не уехавшие в Россию, отказались участвовать в предложенном мероприятии. До этого «Пугачёв» склонял к участию в нём и братьев Черепановых, но безуспешно. Обстоятельства этих встреч и уговоров описаны Павлом Черепановым в пьесе «Варяги», впервые опубликованной в альманахе «Братина» (№30, 2024 г.). Николай Иванов оказался единственным из этой группы «варягов», кто избежал заключения на территории Казахстана, но вскоре скоропостижно умер в Москве от сердечного приступа. Позже, в 2001 г., попытку захвата власти в ВКО организовал Эдуард Лимонов, которого задержали на Алтае и «закрыли», по сведениям из конфиденциальных источников в ФСБ, исключительно для разрядки накалённой атмосферы в межнациональных отношениях.
За несколько месяцев до смерти Фёдор Черепанов оставил некое послание «казацству» («Братина», №30, 2024 г.), которое начал так:
«Пожалеем себя, ребята! Шибко-шибко пожалеем! Воистину, великого плача достойна наша жизнь. Лучше б не называть нам себя казаками, потому что как земля от неба отличается наша жизнь от казачьей. Уподобились мы нерадивому сыну, который на призыв отца сказал в ответ: иду, государь, и не пошёл. Что скажем на последнем Суде, если судить нас будут нашими словами?»
Встал и задумался месяц над логом –
Мера моя подошла…
В 1998 году Фёдор Черепанов публикует в журнале «Московский вестник» (№5) статью о поэзии Юрия Кузнецова, своего благосклонного наставника, – «О воде мёртвой и живой». Статья резко разделила пишущую столицу на два «лагеря». По существу, Фёдор произвёл разбор именно творчества поэта, но многие расценили это как выпад против не только заслуженного авторитета мастера, но и человека. Надо согласиться с тем, что поступок этот с этической точки зрения, конечно, вызывает недоумение, тем более что Черепанов был у Кузнецова одним из любимых учеников. Говорили о предательстве. Такие вещи обычно при жизни учителя не делают. Зная Фёдора, как поборника «последней глубины», могу предположить, что поэзия Кузнецова так ясно раскрылась для него своим мифологическим волюнтаризмом, излишне парадоксальной образностью, какой-то подземной, демонической мощью, что вызвала протест у человека, всюду искавшего свет покаяния, чьи стихи высветляли мир, а не конструировали и не констатировали его, как некий механизм.
Как это можно – любить неуёмный ветер
И осудить человека?
Нет, Черепанов не осудил человека, не попытался умалить первенства Кузнецова на русском поэтическом Олимпе. Он просто вопрошает, анализируя тексты, «верен или ошибочен путь, который он проторил для нас?», «наш ли этот миф, и что таит в себе этот код национального духовного организма?» То есть счёт к творчеству Кузнецова предъявляется онтологический, концептуальный, а не «поэтический» или «человеческий». Марина Гах, учившаяся в одно время с Фёдором, оставила очень тёплые воспоминания о Юрии Кузнецове, о его отзывчивости и к ученикам, и к настоящему слову, но и о непримиримости к поделкам и подделкам. Об его одиночестве. Но поэзия мэтра, при всей его оглядке на Небо, вызывает бунт и горечь, усиленные мастерством, с каким она создана, и правдой, лишённой покаяния и сострадания, милости. Видимо, доподлинно зная, каково это, расти без отца, истоком поэзии мастера Черепанов назвал «пустоту безотцовщины». Для Кузнецова, разумеется, это было ударом. Хотя сам он ранее писал об истоках своего творчества:
«Если бы отец вернулся с войны живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным (выделено мной. – Ю.С.) поэтом, пошёл бы по боковой линии народной жизни…»
Черепанов был отлучён от семинара. Как бы там ни было, думается, что те из не лишённых ума и сердца потомков наших, что непредвзято обратятся к этой истории, отведут ей должное место в русской литературе и оценят значение этого противостояния вне зависимости от того, имел или не имел право ученик оценивать творчество учителя.
Фёдор Черепанов не был ангелом. Во время учёбы в общежитии литинститута многие реки алкоголя протекли сквозь талантливые головы. Но на рубеже веков и далее в жизни, после смерти брата, скатывавшегося в объятия этих течений, Фёдор воздерживался от возлияний.
Чарку смахнул со стола…
Он вёл аскетичное существование, что, конечно, не прибавляло достатка в семье, где росли сыновья. Видимо, мера была перейдена, к тому же требования главы семейства к воспитанию сыновей могли показаться чрезмерно жёсткими, и последние годы Фёдор прожил без своего угла, трудился в издательствах, был библиотекарем при одном из санаториев в Подмосковье, пытался писать на заказ исторические заметки – то для того же санатория, то для монастыря… Он повторил судьбу своего отца.
Что касается стихов, похоже, их стихии уже не было места в душе, посвящённой служению Богу. Фёдор много времени посвящал службам и посильной поддержке Никольского храма в посёлке Большевик в Серпухове, коего был примерным прихожанином. Но, несмотря на свою набожность, проявлял недоверие к некоторым преданиям о Серафиме Саровском, к примеру, основанных на свидетельствах очевидцев. Летом 2023 года я был в Ясенках (Новая Москва), где Фёдор ещё работал библиотекарем. Я заикнулся, что пишу житие Серафима в стихах, а он выразил сомнение в достоверности рассказа Матроны Плещеевой о медведе: якобы она заявила позднее, что «оговорила старца». Мне же представляется, что это «покаяние» было продиктовано чьим-то давлением. Кроме того, мне было выказано сомнение в достоверности и преображения старца, описанного Н.А. Мотовиловым, свидетелем и даже невольным соучастником оного явления (вовлечённым в его действие), произошедшего на зимней поляне в лесу. Дескать, Мотовилов был сумасшедшим, а потому его свидетельства не имеют силы и правды. Батюшке Серафиму было непросто в Саровской обители после того, как настоятелем стал Нифонт, не приветствовавший проявлений народной славы старца и любви к нему. И не только Нифонт не одобрял такого явления, как Серафим. Недаром прославление явного святого как можно более затягивалось и произошло только через 70 лет по его успении усилиями Императора. Видимо, веяния и бациллы отрицания силы и значения одного из величайших святых земли русской, вьющие гнёзда в церковной среде, сильны и доныне. Отрицать явление невозможно, но можно умалить. Многие саровские монахи говорили: «Все мы тут серафимы…»
Ещё один момент запомнился. Когда я попросил Фёдора, работавшего в то время в православном издательстве, добыть мне кое-какие книги, среди коих были труды Макария Египетского и Исаака Сирина, он ответил, что книг именно этих авторов нигде найти не удалось. Нет в доступе трудов величайших светильников Духа!
В последние месяцы Фёдор жил в квартире знакомого священника в Большевике, жил там со старшим сыном Николаем. Видимо, нужда заставила заняться физическим трудом, что закончилось для поэта трагически…
В течение жизни Фёдор Черепанов выпустил две тоненьких, не более 50 страниц, «карманного» формата книжечки стихов в издательстве Алексея Козлова «Русский двор»: «Устье каменных гор» и «Гусиная пристань» (с предисловием Бажена Петухова). (На самом деле Фёдор выпустил три книги, первая – «Гремячий ключ» – вышла в 1998 году с предисловием Евгения Курдакова. – Ред.) Ещё выходили сборники «студийцев»: в 1992 г. в Алма-Ате, ещё при жизни учителя, Е.В. Курдакова, и в 2018-м, выпущенный к 30-летию студии в издательстве «Дикси Пресс» – частично на средства участников.
Перед кончиной Фёдор пришёл в сознание, после соборования ему стало лучше, но потом он впал в глубокую кому, из которой не вышел. Отпевали его в родном ему Никольском храме, службу совершал тот самый священник, в чьей квартире он жил, хотя и был настоятелем храма в другом районе. Обычно таких служб местные иереи не допускают, но тут сделали исключение. Народу пришло и приехало столько, что не все вместились в храм.
Да упокоится прах земной раба Божьего Феодора, и душа его найдёт утешение.
Юрий САВЧЕНКО
30.01.2025 г.
Об авторе
Юрий Элланович Савченко родился в 1954 г. в Харькове. Среднюю школу окончил в Москве. После учёбы в Московском геологоразведочном институте работал геологом на разведке месторождений Донбасса, Монголии, Восточного Казахстана.
Автор трёх книг стихотворений. Печатался в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Литературная учёба», «Слово», «Московский вестник», в газете «Литературная Россия» и других изданиях. Член СП России.
Живёт в с. Новая Таволжанка Шебекинского р-на Белгородской обл.
От редакции
К воспоминаниям о Фёдоре Черепанове Юрий Савченко приложил подборку его стихотворений. Несмотря на то, что многие из этих стихов уже были опубликованы на нашем портале в прошлом номере, мы решили оставить всё без изменений.
«ЭТОЙ БОЛЬЮ ПЕВУЧЕЙ…»
* * *
Меня подымет плеск и гогот…
И вновь с гусиного крыла
На предосеннюю дорогу
В селе падёт разрыв-трава.
Какая бездна спит под спудом…
Нет, не убить меня стреле –
Я прежде стрел взлетел оттуда,
Где кто-то кровный сбит во мгле.
Я поплыву над руслом духа
Всё глубже, глубже – там дано
Увидеть землю зреньем дуба,
Расслышать сроки – как зерно.
И дальше – к звёздному распутью…
Но взлёт мой прерван был – когда
Упал вожак, разбившись грудью
О провода.
***
Нечего ждать… Побелели хребты.
Веет зимою над поймою мглистой.
Стаю по небу несёт точно листья,
Вдаль – за дома, за обрыв, за кресты…
Словно когда-то он был, этот миг…
Так же осины гудели над кручей,
Зыбился плёс… Этой болью певучей
С той стороны меня выкликнул мир.
Люди родные, к добру и любви
Ваша усталая кликнула стая.
Вспомнил я: эти поля покидая,
Вы завещали мне думы свои.
Вот я – стою на угрюмом ветру,
Вашей молитвой доныне хранимый.
Снег пролетает над речкой родимой
В голый топольник, как в брошенный сруб.
Много загадывал, мало успел…
Чем, уходя, оправдаюсь на свете?
Клики родные – неистовый ветер
Душу несёт за последний предел.
***
Чай и сплин у нас – как в Англии,
Грустных мыслей нудный рой.
Почитай мне вслух Евангелие,
Наугад его открой.
Не включай ты свет, хорошая,
Посмотри – светло как днём:
Долгожданною порошею
Осветило в окна дом.
Погоди ты, ветер северный,
Не стряхни красу с ветвей.
Вот опять душа поверила
Лучшей участи своей.
Почитай, а я послушаю…
От Космы колокола…
Мы в России. Самой лучшею
Наша жизнь с тобой была.
***
Иртыш, Иртыш, зачем я снова вспомнил,
Как ты ведёшь косяк послушных рек?
Как дышат думы в глубине – таймени…
А в вышине парит их отраженьем
Могучий беркут, озирая степь…
Там суховеи дуют, суховеи.
Но видит беркут: на востоке вата –
Уже Алтай дары степи готовит.
Дождь прошептал…
Э! – слишком степь горда –
Тех робких капель степь не принимает.
Ну что ж, Алтай, пусть грянет ливень добрый!
Иртыш, Иртыш, зачем друзей я вспомнил?
В плечах сутулых разворот орла.
Не мы сходились – ты сводил, бывало
Ты, изловчась, в кругу, в попойке, в драке,
Острил чубы и оказачил нас.
Друзья шумят, как на ветру дубы,
Их ровный гул я слышу издалёка:
Нет, срок для встречи не настал покуда.
Но я, Иртыш, слетал бы посмотреть
Невест твоих…
Когда они прекрасней?..
Ударь, мороз! И замости все реки.
Ударь, мороз. Бывает ночь – идёт
И блудный кот в собачью конуру,
И два моста: один на небе – звёздный,
Другой такой же – звёздный – на реке.
Повяжут девушки тогда платки и шали,
И в этих шалях… Словно пробудилась
Царевна-Русь… Вот же она – смеётся.
Или весной твои прекрасней девы?
Когда по-царски скинут шубы с плеч,
Когда дрожит вода пред половодьем,
И все лога укромные готовят
Огонь жарков для брачной ночи рек…
А, может, летом?..
В сопки, – к тамырам*!
Шагну я в звон, и – брызгами, кобылки.
Так и пойду, что речкой: шаг и брызги.
Ещё под солнцем светится мой волос…
А впрочем, что я, старый, размечтался?..
Как древний кремль, над стрелкой облака.
Алтай, Алтай… Суровый старовер,
Он знает сам, что перенял я норов.
Суров Алтай, да матушка добра –
Светла Ульба в косынке древней веры.
Теперь ключи вызванивают пасху!
В такие дни лось забывает боль –
Всю зиму он зубами скрёб осину:
Томится зверь всей человечьей болью…
Таишь ты боль. Я тоже боль таю –
Иртыш, Иртыш – мы поняли друг друга.
*тамыр – корень (каз.); кореш, приятель (перен.).
***
Шашку во сне подымал я высо́ко –
Пела она и цвела.
Вот и напела: рекою широ́ко
Въявь эта сталь пролегла.
Снова знобит меня радостный ветер,
Новые сладкие сны.
Батя… эх, батя, ведь ты не заметил,
Как унесло полстраны.
Всё говорил ты с Бурёнкой да Чалкой,
Мерою мерил другой…
Только покрепче ударился чаркой
И покачал головой.
***
Ты жив, братишка? Главное – ты жив.
Ты жив. И ладно. И, наверно, скоро,
Себя дождём апрельским освежив,
Зазеленеет наш укромный город.
И скоро в клёны рамы отворим,
Вновь будем мы по вечерам угрюмо,
Приняв винца, пускать в окошко дым,
А там споём, чтоб ни о чём не думать.
Все говорят, что песни мы поём,
Никто не знает, как мы глухо воем.
Но вспомни, брат, позиций дальний гром,
Ведь видел я, каким ты был героем.
С чего же ты сегодня оробел?
Иль ослабел от водки и раздрая?
Чирикает нахальный воробей,
В твоих ногах соломинкой играя.
Что делать, брат, робеешь – так робей,
Хотя знавал ты горе и почище…
Прими привет за песню от людей,
Припомни гром днестровских батарей,
Утри слезу гранёным кулачищем.
***
Я в глубинную канул страну –
Над Окою широкою окаю.
За волной провожаю волну
Да с тобой говорю, синеокою.
Оживают под вечер яры –
Зацвели молодыми и старыми.
Ребятня зажигает костры,
Затевает качели с гитарами.
Я чужой у ночного костра,
Не почтен стариковской беседою.
На пристрелянный берег Днестра
Я тайком уходил за победою.
Но дорога верна и легка:
Вот закат разгорается пламенный,
Вот встают над рекой облака –
Словно зубчатый кремль белокаменный.
* * *
Всё плотней тишина – и страшней.
Запасайся теплом да провизией…
Эти тучи – что тройка коней,
И куда она, каряя, вывезет?
Вот дохнул ветерок от межи.
Вот в пыли покатились горошины…
Отступись, надоевшая жизнь!
Начинайся другая – хорошая!
Полило… Потонули… Паром!
А душа… она, глупая, рада бы
В эти волны, сверкание, гром –
Чтобы снова ей вспыхивать радугой.
Так что слушать меня, молодёжь!
Мы у грома – игра отменяется:
То кончается маленький дождь,
То большая гроза начинается…
* * *
Засияли горных пашен строки…
В ту страну гляжу издалека –
Как идём мы с братом вдоль дороги,
И парят омытые отроги,
И плывут над нами облака.
Младший брат в тени шумел до срока –
На труды и песню первый он.
То не в поле разошлась дорога –
Мы за жизнь беседуем широко,
Окружаем правду с двух сторон.
Эх, упруг тот молодецкий невод –
Говорят в нём родники и гром…
А за речкой и синё и немо;
А за быстрой наклонилось небо,
И земля приподнялась горбом.
Ты чему, рябинушка, так рада?
Для чего торжественный убор?
Чёрный крест да белая ограда –
В честь кого для дольнего парада
Облака сошли на косогор?
Ты ему, рябинушка, так рада…
Для него твой праздничный наряд,
По герою добрая награда –
Здесь недолго был он младшим братом,
Стал навек на небе старший брат.
Оттого так ласков этот ветер –
Он на ощупь узнаёт своих.
Позабылось – на каком я свете,
Звёздным звоном округлились сети –
Всё мы делим ношу на двоих.
* * *
Ни кола, ни двора, ни талана,
Но любви и вины – про запас.
Ах вы, матушка наша Светлана,
Помолитесь сегодня о нас.
Навалю я вам ворох историй,
Как судьбой богатеет джигит:
Мы друг друга признали по горю,
Что несёт, и кружит, и гремит.
Наши судьбы ведь тоже – по вере.
Пусть шумят наши реки полней.
Жизнь пошла, как горбуша на нерест,
И сбивается стая плотней.
Ей идти напролом, этой стае…
Отчего же за вашим столом
Обступило родными местами,
Напахнуло родимым теплом?
Попрощаюсь с Маркошей за лапку.
Мне пора к моей стае во мгле…
И того, кто сегодня здесь плакал,
Больше нету на этой земле.
* * *
Бродит страх в ночной долине.
Больше в мире нет надежды.
Для чего подъяты вежды?
Горе в Иерусалиме.
Тот Один, Кто нам в страданье
Протянул бы, горьким, руку,
На Голгофе принял муку.
Боль и страх на Иордане.
Смотрит небо, как слепое.
Тот, Кто веру дал в бессмертье,
Сам распят. И кто на свете
В этой скорби успокоит?
* * *
Встал и задумался месяц над логом –
Мера моя подошла.
Я, поднимаясь надолго в дорогу,
Чарку смахнул со стола.
Там, где сегодня пойду я по росам,
Вступишь ты в иней с крыльца.
Осень плеснула в реку купоросы,
Северный хмель завился.
Выйдешь с крапивным мешком из долины –
Это ещё не мороз.
Солнечным днём наберёшь ты калины
Стылыми гроздьями звёзд.
Встанут в сугроб по колено берёзы –
Это ещё не пурга,
Встанут, по-бабьи, увидеть, как слёзы
Жаркие выжмут снега.
Это не слёзы ещё, не мученье.
Так я тебе наказал.
Вспухнет река к моему возвращенью –
Вот где дашь волю слезам.
* * *
В этом золоте вечер – не вечер,
И шумит листопад по лесам.
Словно ветру и звёздам навстречу
Порывается Русь к небесам.
Поднимаются скорби и беды,
И гремит неоконченный бой…
Не бывало ни красных, ни белых –
Мы в душе разбирались с собой.
Даже Ангела светлую руку
Отвели, словно ветвь от лица.
Дай допить до конца эту муку,
О себе дорешить до конца.
Нагрешили без толку и меры,
Дожились до голодной сумы.
Не лишай только, Господи, веры
В заповеданный свет после тьмы.
Лишь родное вступить и сумеет
В этот сад, где шумит листопад.
А чужое, с повадками змея,
Подползёт и отпрянет назад.
* * *
О Родина, какою будешь ты?
И по какой единственной примете
Узнаю я тебя через века,
Чтоб вновь в тебе родиться?
Большое спасибо Юрию Савченко за эту статью и подготовленную подборку! И ЛР – за их публикацию.