«Я за наших, и никак иначе…»
Рубрика в газете: Коллекция ИД Максима Бурдина: Выдающиеся писатели России и русского зарубежья, № 2024 / 35, 13.09.2024, автор: Борис НЕЧЕУХИН (Ленинградская обл.)
Талантливый поэт из Ленинградской области Борис Нечеухин – мастер создавать настроение на грани смеха и тоски, острой шутки и скрытой горечи. Мы представляем читателям стихотворную подборку автора как яркий пример иронической гражданской лирики, ставшей откликом на самые злободневные темы и актуальные мировые события.
ТРИБУНА
В выдающиеся русские поэты
не мечтал, не чаял выбиться. Фортуна
предоставила графин, стакан, трибуну
и другие всем известные предметы
для доклада: «Как от пацана с Урала,
роду-племени безвестного, простого,
вдруг ушло в народ рифмованное слово
и вернулось благодарностью немалой?»
Я откашлялся, смочил гортань водичкой
и, забыв с трудом заученные фразы,
рассказал, что без протекции и связей,
при рождении Господь вручил мне лично
документ, где кроме отчества и пола
зафиксирован талант к ремёслам всяким.
Как потом его отполируешь лаком,
так и будет ослеплять живущих… «соло
для стихов с певучей рифмой» дал исполнить,
не фальшивя и не ради конъюнктуры;
утвердив на роль незначимой фигуры,
погашал в меня направленные волны
едких критиков, никчёмных графоманов
и других борцов за «чистоту искусства…»
Покидал трибуну с непонятным чувством
грустной радости и светлого обмана.
А Я ДОВОЛЕН!
Ты назови хотя б одну причину
быть недовольным жизнью на Руси?
Ну да, уходят на войну мужчины,
их сам Верховный очень попросил.
Накоплено оружие, а повод
всегда найдется, ибо капитал
под острым соусом конфликт готовит,
в фарш покрошив и войско, и металл.
Не нравится размер российских пенсий?
На хлеб хватает, даже на бензин;
с заначкой гробовой ты, как ни бейся,
но все проглотит жадный магазин.
Зато фигура, кубики на брюхе,
вполне экологичная еда…
нам трудно отказать в могучем духе,
когда и горе вовсе не беда!
Люблю болеть, но со своим сухпаем –
еда в больничке, прямо скажем, дрянь,
но медицину никогда не хаю,
а отдаю врачам и сестрам дань
за процедуры, клизмы и уколы,
за доброту святую и любовь;
советская в них чувствуется школа,
когда качают лаборантки кровь.
А школа? Кембридж, Оксфорд и Сорбонна
престижны, но не более того:
на химии узнал, что с самогона
похмелье в кайф и не болит живот.
С географом в поход ходили часто,
на русском матерились втихаря,
а трудовик почти что «склеил ласты»,
нам навыки строгания даря.
Нет в целом мире лучше наших женщин
(видал я ихних таек нагишом!)
Не опровергнут миф и не развенчан,
что «в избу», и «коня», и «чаша-дом»
полна (не пресловутых полстакана);
всегда в тепле, «от пуза» и любим…
петь оды я вовек не перестану,
любовью Русской Женщины храним!
Что там еще? Танк круче «мерседеса»,
ржаной вкуснее тамошних галет;
рвёт душу мне Вавиловская пьеса,
а до Бродвея интереса нет.
И по грибы, и «Ой, мороз!» до дрожи,
и стих на самом главном языке,
и тот, в густом тумане, славный ежик,
енота отражение в реке…
* * *
РОССИЯ!!! А причин роптать немало,
но хаять дом свой – Боже упаси…
я всем доволен, есть и спирт, и сало,
и все блага для жителя Руси.
ЗОВ ПРЕДКОВ
Ни свет ни заря я уже на ногах,
зов предков – великая сила!
Давно нет полей в аккуратных стогах,
что дед и отец накосили;
не надо корову на пастбище гнать,
кормить поросят, да и птицу,
но я в пять утра покидаю кровать,
крестьянскому сыну не спится.
Открою теплицы, воды принесу
с видавшего виды колодца;
наваристых щей дам голодному псу,
и он их срубает до донца.
Овсянка, медок, кофе в турке и сыр –
достаточно мощных калорий,
чтоб мне улыбнулся проснувшийся мир,
о вкусах тактично не споря.
Погоду и счет во вчерашней игре
смартфон отдохнувший подскажет,
а я одеваюсь, согласно жаре,
в льняные одежды… Мой гаджет
отнюдь не прогресса больное дитя –
блокнот, разлинованный в клетку,
и мы с ним творим, вечных классиков чтя,
на всех метростроевских ветках.
НЕПРАЗДНИЧНОЕ
По вырытым в степи окопам,
по старым партизанским тропам,
по запаху гнилой Европы
я узнаю войну…
В том пресчастливом сорок пятом
и думать не могли солдаты,
что расчехлят стволы артбаты,
разрушив тишину.
Где наливался жизнью колос,
звенел сельчанки страстный голос,
там нынче исполняет соло
пикирующий «ТУ»;
птиц перелетных сменят дроны –
бесшумные творцы уронов,
а злое карканье воронье
услышишь за версту.
Уничтожение народа
гнилым политикам в угоду
вошло в устойчивую моду –
бей русских дурачков!
Есть мастера за океаном,
вовсю «лелеющие планы»
таскать из полымя каштаны
руками простаков.
Коса врага нашла на камень,
противник не приемлет саммит;
Кирилл пропел молитву «Амен!»,
всем отпустив грехи…
У линий соприкосновений
никто не встанет на колени,
а виноват… Владимир Ленин –
адепт времен лихих!
ЗАМОЛВЛЮ СЛОВО ЗА РОССИЮ!
Меня намедни попросили:
«Кончай-ка ерундой страдать –
замолви слово за Россию,
за Родину, за нашу Мать!»
Свидетель стороны защиты
повесткою был вызван в суд,
где дело белой ниткой шито,
а прокуроры только ждут
сенсационных покаяний
в несуществующих грехах;
признать преступные деянья,
страны моей приблизив крах.
Я слово взял: «Не избалован
любимой мамкой с малых лет:
лишь изредка менял обновы,
не ел омаров на обед;
жил в покосившейся халупе,
не выезжая за кордон,
а батька мой, надравшись в дупель,
искал с настойкою бидон.
Но! Педагоги с докторами
о благе отрока пеклись;
на треке, в ринге и татами
путевки выдавались в жизнь.
Лишь только доброму учили,
любви к Отчизне дорогой,
и рос боец отнюдь не хилым,
и не урод, и не изгой.
А что же ныне? Джо смердящий
куснуть больнее норовит;
многоголовый НАТОящер,
не жалуясь на аппетит,
глотает карликов в Европе,
укутав в полосатый флаг;
соседям нашим подсуропил,
пообещав: «После атак
и окончательной победы
над ненавистною эРэФ,
закатим пышные обеды
в Кремле, условности презрев».
С конвейера стабильно сходит
губозакаточный станок:
он дорожает год от года,
но им никто не пренебрег,
поскольку со времен Гороха
до наших современных дней
захватчиков тузим неплохо…
пожалуй, все сказал о ней».
По всем раскладам – невиновна!
Суд оглашает приговор,
где срок ей вынесен (условный)
до тех постэСВэОшных, пор,
когда утихнет канонада,
устанет бить поклоны враг
и больше воевать не надо…
Ах, поскорей бы стало так!
ФЛАГ
Спи спокойно, мой сердечный друг!
Флаг твой, брошенный у Черной Речки,
наконечником пронзает вечность
и подхвачен сотней сильных рук.
Реет стяг над вольною Невой,
вдохновляя графоманов дерзких
шпаклевать Онегинские фрески,
нанося поверх рисунок свой.
Подмастерьев труд не так весом,
реставратор все-таки вторичен,
но берут не мастерством, а китчем,
груди выставляя колесом.
Вроде ничего не завещал,
был наследник, да и тот застрелен…
канареек современных трели
к лучшим не относятся вещам.
Колумбарий с урнами стихов,
как при тифе, неприлично полон;
потирает руки злобный Воланд
в ожиданье новых жертв… имхо,
лет (примерно) двести двадцать пять
минет с юбилея дяди Саши,
и родится новое «всё наше» [1],
чтоб поэзии светилом стать.
МОНОЛОГ
Я, как и многие, с энтузиазмом шёл
на рок-концерт в любимом Красногорске,
где расположен «Крокус Сити Холл».
Готовилась головорезов горстка
к иному представлению… АК
играет роль заглавную, и в зале
он выполнял чудовищный заказ –
запечатлеть кровавые скрижали.
Кому-то повезло, а я вот пал
от пули изуверского бандита;
слепых очередей девятый вал
изрикошетил, как стальное сито,
все, что бежало, пряталось, тряслось…
меня коснулось лезвие кинжала,
и думалось: «Ах, сколько будет слез,
но мне не утереть… какая жалость!»
Я умер, задохнувшимся в дыму,
обломки крыши раздробили череп,
а почему не выжил – не пойму,
не нападали как-то раньше, звери.
* * *
Читайте запоздалый монолог,
скорбите обо мне, кляните случай…
я возвратиться вечером не смог,
и в мире никому не стало лучше.
МОЯ МИШЕЛЬ
Я взял и выдумал тебя…
твой образ будущий творя,
мешая краски сентября,
писал с натуры
волос пылающий закат,
голубизны небесной взгляд;
листвы спадающий наряд
шил по фигуре.
Не встретить я тебя не мог:
на перепутье трех дорог –
сомненья, боли и тревог
шагнул по средней;
судьбы печальная юдоль
готовила поэту роль
чрез неприятие и боль
предстать последним
из могикан, чья речь стройна,
чувств нескончаема волна,
в ком не окончена война
за скво в вигваме…
брал силой славный Чингачгук,
был зорок глаз и меток лук,
а мне милее всех наук –
любить стихами.
Тут равных трудно мне сыскать:
поэтов яростная рать
берет осадой славный град
столицы нашей,
а у балконов сеньорит
москвич всю ночь с сонетом бдит,
но не взыграет аппетит
у Зои с Машей.
То ль дело Питер, что за край
пока в Москве царит раздрай,
звучит команда: «Собирай
себя в дорогу!»
И на «Сапсане» в сей же час,
пока надежда греет нас,
лечу на вопиющий глас
к ее порогу.
Мечталось так… В каких мирах
желание сильней, чем страх;
кто наяву, а не в стихах,
Христу подобен:
сердец биенье в унисон
ждет нескончаемый сезон,
и сон двоих так невесом,
так однороден.
Моя прекрасная Мишель –
непораженная мишень,
неосязаемая цель,
крест и награда.
Я просто выдумал тебя,
но свято, искренне любя,
смешал все краски сентября…
так было надо.
МАМЕНЬКИН СЫНОК
16.03.1932 родилась моя мама
Ольга Васильевна, Царствие Небесное…
Мне вослед кричали пацаны:
«Борька – маменькин сынок!» Обиду
прятал под невозмутимым видом,
чтоб заткнулись «папкины сыны».
Все расставив по своим местам,
мчится Время в быстрой колеснице…
подзабылись тех подростков лица,
кто похабной лексикой блистал.
Я – все тот же маменькин сынок,
и отец, и дед в «одном флаконе»,
только со двора никто не гонит
и не купит плавленый сырок.
Не расскажет сказку перед сном,
не одобрит выбора невесты,
внука в именины не покрестит,
не пошлёт за хлебом в гастроном.
Девять лет на свете сиротой,
потому как тягостно без мамы;
в никуда уходят телеграммы,
дом ее наполнен пустотой.
Берегите мам! Утраты час
неминуем, но и в наших силах
оттянуть мгновенья до могилы
тем, кто согревает сердцем нас.
ЕСЛИ Б СЛОВО СПАСАЛО…
Если б слово спасало –
писал для любимой тома
бесконечных поэм
о своих нерастраченных чувствах,
но сегодня надежда
на комплекс ракетный «Сармат»,
потому не творю,
изъясняюсь не в рифму и устно.
Если б слово спасало –
расшиб от усердия лоб,
лобызая святых
и шепча с придыханьем молитвы,
но промчался на «мерсе»
расхристанный батюшка-поп,
подавая пример
бесконечной с антихристом битвы.
Если б слово спасало –
покаялся в смертных грехах,
чтоб хорошим предстать
без заезда в окружности ада,
только нет очевидцев,
которые знали места,
где бессмертна душа,
и спешить с покаяньем не надо.
Если б слово спасало –
я многих действительно спас:
от болезней и ссор,
от порочащих имя поступков,
но не слышен в пустыне
писца вопиющего глас,
потому и идет
беспросветная братская рубка.
ПОТЕРЯШКА
Любовь гуляла по вокзалам,
заглядывала в закутки,
пломбиры с палочки лизала,
глотала леденцы с руки.
Быть неприкаянной привычно,
поскольку брошена она
на самом пике драмы личной
и тем была сохранена.
Я там сидел, считая время,
когда мой поезд подадут,
а чувств непреходящих бремя
уже построило редут
меж будущим и настоящим:
как совместить желаний ширь
с ушедшим и сыгравшим в ящик
порывом пламенной души?
РОДИНА МОЯ
Не охватить умом Россию,
пытливым взором не объять,
на поле ратном не осилить,
и как бы ни был злобен тать,
какой уж век ломает зубы
о твердь людскую; мощным дубом
вросла в шестую часть Земли.
Ее не сжечь, не распилить –
детей растить под мощной кроной,
внимая трелям певчих птиц,
и пред величьем падать ниц,
в ее красу навек влюбленным.
Не обозреть ее края…
Россия – Родина моя!
Все не случайно в этом мире –
какой народ, такой масштаб
природы необъятной шири…
Секвойя, пальма, баобаб –
деревья; только сердцу милы
березы… Нежность в них и сила,
и жар сгоревших дров в печи,
и веник, косточки лечить.
А сок, что в солнечном апреле
нам роща щедро отдает?
Груздем не брезгует народ,
его зимой соленым ели,
и ждали – в следующий год
еще сильнее повезет!
Земля – кормилица издревле,
не просто русские поля:
на них все жители деревни
насущной пищи, хлеба для
пахали, сеяли и жали…
Литовки из особой стали
закинут на плечи чуть свет
и на покос, а на обед
домой вернутся… Девки в праздник
пойдут гурьбой на пышный луг
и с быстротой проворных рук
венки сплетут, а после дразнят
ребят, сигая чрез костер…
Ну, где найдешь такой простор!
А реки? Енисей великий
силен невиданными ГЭС;
Амур, в лесах там бродит дикий
зверь полосатый; сильный стресс
на Волге испытает всякий,
узрев сома из-под коряги,
что тащит старый рыболов;
достоин самых громких слов
Урал, где сам комбриг Чапаев
погиб, от пулеметных пуль.
И без Невы наш город – нуль,
так думал Пётр, во тьме ступая
по набережным и мостам…
как славны здешние места!
Петровы дети, мореманы,
с тех незапамятных времен
все бороздили океаны:
был Ледовитый покорен
и все моря его, что к югу,
штормам подвержены и вьюгам,
а через Балтику давно
«в Европу порубил окно».
На Тихом спор ведем с японцем
о крабах, рыбе, островах;
и пусть врагов изводит страх,
что Крым стал наш до моря донца.
Там правит батька Черномор,
врагам достойнейший отпор!
Русь изначальная не в «сити»,
но в сельских маленьких церквах;
туда печаль свою несите,
родни там отпевайте прах.
Во здравие поставьте свечку,
покойным осветите вечность
и, выходя на Божий свет,
испейте радость чистых лет.
Русь в городах, поселках, селах,
глухих деревнях в три двора,
где звон тугого топора,
застолья песнь друзей веселых,
детишек полная изба…
простая русская судьба.
От края Родины до края
повсюду высятся кресты,
они как будто бы взирают
на нас с различной высоты.
Поклонный, памятный, охранный –
кто в бой ушел ненастной ранью
и пал на поле спелой ржи;
кому не суждено дожить
до окончательной победы;
в честь избавленья от холер;
а здесь жил полный кавалер
и о величии не ведал.
Молись Спасителю на крест –
таких в России много мест.
Исхожен каждый переулок
на малой Родине моей –
от запахов хрустящих булок
до бесконечности полей,
где «травы в пояс клонят ветры»,
дорог лихие километры,
клубники пряный аромат
и сала дедовского шмат.
Мы родом все, мой друг, из детства:
сюжет реального кино
не предлагал судьбы иной,
лишь только правильной, советской…
звенел тот воздух у реки,
где ждут поклевок рыбаки.
Как чрез скалу пробьется древо,
асфальт разверзнет василек –
так мать Земля родит из чрева
народ российский… Всяк силен
могучим бицепсом и торсом,
но наш герой берет не форсом –
он силу черпает во всем,
что окружает отчий дом:
в реке, текущей по долине,
в козявке божьей на траве,
в отаре блеющих овец,
в осеннем заунывном сплине…
дух несгибаем, как колосс,
недаром он с приставкой «Рос»!
***
Народ, как тот ручей с Валдая,
течением в истоке хил,
но сотни вод в него впадают,
и он растет, набравшись сил.
Величия отцов достоин:
он – славный труженик и воин,
и память бережно хранит,
одев в легенды и гранит.
С крещения Руси до наших
цивилизованных времен
плеядой доблестных имен
наполнена свершений чаша.
За часом час, за годом год
Историю вершит народ.
ТАК ЖЕ КАК…
Так же как я, он любитель «чтоб до краев»,
только по полной, пока не увидим дно;
славный напиток, с удвоенной «эф» – «Смирнофф»
нынешним вечером нам опростать дано.
Так же как он, не терплю в отношеньях фальшь;
не переломишься, честно признав «косяк».
Вместе покрошим былые обиды в фарш,
с камнем за пазухой жить, извини, никак.
Так же как я, он за hard, за британский rock,
чтоб «Цеппелин» [2] на виниле шуршал иглой…
в нынешних «ритм-н-блюзах» какой нам прок,
мы ностальгируем с музыкою былой.
Так же как он, ненавижу любых врагов –
вроде «братан», а стемнеет, так в спину нож;
вот потому в ополчение встать готов,
но на переднем краю корешей не трожь!
РАЗНОТРАВЬЕ
Завари мне чай с уральским разнотравьем,
дай вдохнуть непостижимый аромат;
этим вирусом с рождения отравлен
и соцветиям иным совсем не рад.
Банька русская с березовым акцентом
сбросит с лет моих десяточек-другой!
На полок закинув родственника центнер,
отхлещу его недрогнувшей рукой.
Налепи под настроение пельменей –
лей эссенции, разбавленной слегка…
потечёт стопарик беленькой по венам,
разбудив во мне недурственный вокал.
«Ой, мороз, мороз!» – с брательником затянем,
ноты громкие усердно выводя;
все монеты, что хранились на кармане,
забрала опять крепленая вода.
А ещё своди в берёзовый околок,
наломаем в нем немерено груздей;
будет вечер чистки и засолки долог –
что не сделаешь для дорогих гостей!
* * *
Это – Родина. Не малая… Большая:
память сердца возвращается туда,
где родные, где друзья, где урожаи
и оставленные годы навсегда.
СВЕКРОВЬ
«Маменька, на Вас не угодишь!» –
Горестно махнет рукой невестка…
у свекрови слово слишком веско,
без него не пикнет в хате мышь.
Нет, бесспорно, сын ее – орел!
Зря ли, что ль, пылиночки сдувала…
А таких девах вокруг немало,
только эту вот сюда привел.
Влюбчивый парнишка, весь в отца –
тот носил охапками ромашки,
а она ждала со службы Пашку,
да перехватили молодца.
В сентябре сыграли свадьбу. Дом
не вместил всех жителей поселка…
«Ты не больно-то маши метелкой,
из углов выскребывай ладом!»
Стерпится и слюбится… Иван –
мастер, поискать таких в округе;
починял от примуса до плуга,
но любил «заглядывать в стакан».
Кончил плохо. Ветхий переезд,
без шлагбаума, огней сигнальных;
гнал на «Ижаке» дорогой дальней…
там сейчас венок и скромный крест.
Потому и сына берегла,
счастья несусветного желая.
«Ты к обеду щец свари, Аглая…
не держи в душе на бабу зла!
Одиночество ль тому виной,
заманала жизнь, характер скверный…
взаперти держать таких, наверно,
следует… А где у нас вино?
Откупорь, невестушка моя,
и плесни крепленого в фужеры…»
* * *
Вот таким бесхитростным манером,
на́ сердце плохого не тая,
мировую выпили до дна
женщины, за сына и за мужа…
А «Портвейн» для этого и нужен,
чтобы истина была видна
под одним углом…
понять не мог
возвратившийся с работы парень,
почему «девчонки нынче парой
уцепились за его сапог?»
ФРОСЯ
– Ефросинья, матушка, как жисть? –
вопрошали прибывшие гости.
– Понесут измученные кости
на погост, лишь успевай держись!
– Ты еще нас всех переживешь –
вона как сучишь по половицам…
– Верно, мне на месте не сидится,
ползаю, как та дрянная вошь.
– Подсоби-ка милая, давай
в восемь рук налепим пелеменей…
– Щас, вот тока разомну колени,
да пройдет больная голова.
– А Иван-то также шоферит –
говорят, на дойку возит девок? [3]
– Дед ходок, и, в основном, «налево»,
чтоб издох на бабе, паразит!
* * *
Баба Фрося, Царствие Небес,
женщина уральского замеса…
героиня допотопной пьесы
и других провинциальных пьес.
ЗА ВСЕХ В ОТВЕТЕ
В ответе за тех, кто приручен,
кто ест с огрубевшей ладони;
над кем собираются тучи
и кто в безысходности тонет.
Он камень не бросит в беднягу,
споткнувшегося из-за спешки;
на пасквиль не тратит бумагу,
а только стремится утешить.
Богатств несусветных не нажил,
не прятал детей по нью-йоркам –
он просто участвовал в каждом,
живущем на нищих задворках.
Дурак? Прирастала Россия
такими вот дурнями сроду:
не ныли они, не просили,
не стлались пред кем-то в угоду.
В ТЕ ГОДЫ…
В те годы не было войны.
Детей рожали не для бойни,
а там, где громыхали войны,
с тобой мы были не нужны…
в те годы не было войны.
В те годы не было войны.
Дед, ветеран-орденоносец,
литовку правил для покоса
и прятал водку от жены…
в те годы не было войны.
В те годы не было войны,
но мы росли на детских играх,
горели «Юнкерсы» и «Тигры»,
и не было врагов иных…
в те годы не было войны.
В те годы не было войны,
а та, в победном сорок пятом,
свернула грозные раскаты
на рельсы мирной тишины…
в те годы не было войны.
В то время не было войны:
служили срочную два года,
и думать не могли народы,
что на войну обречены…
в то время не было войны.
ВОЛКИ
– Откуда вы, волки?
– Из леса, вестимо…
– Неужто с зайчатиной нынче напряг?
– Нет, брат, не страшны нам голодные зимы,
когда тесной стаей мы непобедимы –
другой объявился в урочище враг!
Чуть свет он заводит двухтактную песню
(да ладно б один – их тут целая рать!)
Зубастые твари вгрызаются в местность,
а сосны и ели так падают тесно,
что долго потом будут их разгребать.
На каждую нашу невзрачную шкуру
по десять охотников… с воздуха, в лоб
бьет снайпер, с каким-то звериным прищуром,
потом загружают убитыми фуру
и мчат на помойку, там вывалить чтоб.
Встречайте, собаки!.. Ваш вой трусоватый
нам слышен из леса… на привязи жить
чуть хуже, чем черпать свободу лопатой,
но миска со щами и будка близ хаты
вам всяко приятней страданий чужих.
Еще не легла шерсть на вздыбленной холке,
а дрожь разливалась по телу рекой –
ушли из деревни голодные волки
с надеждой не выложить «зубы на полку»,
почти не нарушив полночный покой.
* * *
Мораль здесь проста: обитания место
природой дано для животных и птиц,
но мы их сгоняем, как куриц с насеста,
плодя безысходность и повод для мести,
за право остаться в пределах границ.
ПАХОМ КУЗЬМИЧ
Он не давал подумать о плохом,
он просто лил без всякого проды́ха…
не понаслышке с ломотой знаком,
ворчал на печке ветеран Пахом:
«Опять под осень пробудилось лихо!»
Снимая боль домашним первачом,
закусывая салом и капустой,
дед сам себе был нянькой и врачом,
а тот, кто был за дверью, ни при чем –
крутил ему суставы аж до хруста.
А жаловаться некому… Родня
в райцентре, три локтя по карте;
звонят, упертость батину кляня,
грозясь его забрать к себе на днях,
но на село опять не ходит «чартер».
«Да шут с ней, с их квартирою…» Свой дом
ну всяко лучше «муравьиных клеток»;
отстроить только правильно, ладом,
и проживать – с курями, псом, котом,
да на покос с рыбалкой знойным летом.
Болячки? Кто ж без них-то на селе,
когда у биографии мужицкой
от тяжкого труда на пальцах след,
а зубы съедены, как на пиле,
да небогатые в избе пожитки.
Опять же старая второй годок
как на погосте почивать изволит…
Пахом Кузьмич, не торопя свой срок,
хотя и в непогоду занемог,
на ведро ждал, что поутихнут боли.
* * *
Ослаб негодный… Переполнен бак
водою дождевой «по самы уши».
Не вешайте на русских всех собак,
они ответственны не за бардак,
а за глухих, что не способны слушать.
МЫ ЖИВЫ!
Мы живы! Это тот ещё сюрприз
для всех врагов, желавших нам несчастий;
мечтавших разорвать страну на части
и поделить… заокеанский визг
транслируется нынче по соседству
на всех известных миру языках,
но до сих пор не выдумано средство,
как уничтожить Русь… Во все века
французы, немцы, шведы и поляки,
к господству над славянами стремясь,
настойчиво и тупо лезли в драку,
а результат известен – мордой в грязь.
Как крепость, порешили брать измором,
но бумеранг придумал мудрый вождь:
он возвращается вселенским ором
и засухой… У нас же летний дождь
поднял хлеба и увеличил клубни,
затарил полки пивом и вином,
а молодежь тусит ночами в клубах
и разбивает в ДТП «Renault».
Слух о кончине распустили гады,
боясь проследовать в тот лучший мир,
где сонм крестов унылых, без ограды,
размноженных под траурный копир.
Я ВСЁ ПЕРЕЖИВУ…
Я всё переживу. И собственная смерть
мне вовсе не страшней утраты самых близких…
жаль только одного – уж больше не посметь
с любимою родней хлебать из общей миски.
Уйти в хмельную рань с литовкой на горбу,
копируя во всём главу семейства – деда;
кромсать на сто кусков большим ножом арбуз
и слушать, не дыша, рассказы про Победу.
Конфеты воровать, что спрятала под ключ
прижимистая мать отца, бабулька Фрося…
прощения просить, но сколько ни канючь,
пощады не сыскать за запах папиросы.
Тащиться с дядькой в ночь и на перекладных
попасть «черт знам куда», но где тепло и сытно;
в бою кулачном пасть, лишь схлопотав под дых,
а после выпивать с дружком, который ситный.
С брательником на клёв толстенных сазано́в
помчаться в «Жигулях» по казахстанским сопкам…
в той жизни каждый был удачлив и здоров,
сжимая твердо руль и самогона стопку.
* * *
С потомками сижу за праздничным столом,
но водочка не та, и не поется хором…
как ветхие дома, идет родня на слом,
а следом ваш слуга, утративший опору.
Я ЗА НАШИХ!
Я за наших, и никак иначе…
странно было бы, сменив окрас,
о каких-то ценностях судачить,
если все имеют грубо нас.
Я за наших – земляков, конечно,
терпящих, как завещал Христос;
разных и, наверно, не безгрешных,
тех, кому себя он в жертву нес.
Я за наших… Не в прописке дело,
не в происхожденье суть и соль;
на душе конкретно накипело,
вот отсюда злость моя и боль.
Я за наших – в танке и на лодке,
за штурвалом, в бункере, в полях;
расслабляющихся пивом с водкой
и скрывающих искусно страх.
Я за наших! Искренне надеюсь –
для своих я тоже не чужой,
потому за Родину радею
и за вставших нынче под ружье.
МОЛОКО
Ты пишешь письма по-старинке,
за завтраком листаешь «Труд»,
и молоко из битой кринки
твои внучата дружно пьют.
Нет, время не остановилось,
поет настойчиво рингтон,
но почему-то тянет к вилам
и гнать домашний самогон.
И гаджет не заменит веник
(тот, что в парилке царь и бог!)
И квас, что мама ставит в сени,
с годами ты забыть не смог.
Солишь краюху хлеба круто,
головками жуешь чеснок
и ходишь по избе разутым,
балдея от свободных ног.
К чертям прогресс… Коль врос корнями,
и став уральским казаком,
ты никогда не бросишь камень
в бидон с коровьим молоком.
ДАВАЙТЕ!
Давайте говорить друг другу комплименты,
ведь это всё любви счастливые моменты.
Б. Окуджава
Давайте общаться, иначе сойдем с ума:
в сетях недомолвок нас ждут пауки раздоров;
умерьте свой пыл, подчините рассудку норов,
и мигом рассеется в душах людских туман.
Давайте влюбляться, отринув щенячий страх
пред подлой изменой (себе самому, конечно),
пусть бросит в нас камень, кто чист и, как Бог, безгрешен…
мы станем лишь пеплом сгоревшего в нас костра.
Давайте дарить окружающим позитив:
улыбки, стихи, комплименты, объятья, розы…
нас быт угнетает, мы льем по ушедшим слезы,
а в сердце холодном смолкает любви мотив.
Давайте всем миром вращать этот чудный шар,
не прячась за спинами сильных и мудрых предков;
наш мозг в тупике, а минуты прозренья редки,
что надо беречь сей ниспосланный свыше дар.
ПОД МУХОЙ
Мой дед вздыхал: «Вокруг одно жулье…»,
заначку пряча в валенок сопревший
(потом из фляги с бражкою плеснет
и жахнет на пустой живот, не евши).
Картина маслом! Сей уральский быт
не угнетал, но навевал тревогу,
а домовой бревенчатой избы
смеялся надо мной за ради бога.
Икон старинных потускневший лик
взирал на парня, строгостью пиная,
но я, сердешный, так и не привык
к их постным рожам (мне милей «Даная»).
Бабуля Ефросинья, как оплот
статичной жизни с выводком детишек,
вещала, что «До свадьбы заживет!»,
когда внучок себя калечил слишком.
О чем я? Чистоту расейских душ
реалии прогресса не споганят,
а мозг отсеет наносную чушь,
и я налью в стакан, как деда Ваня,
поспевшей бражки сладостную муть,
неспешно хлопну, рукавом занюхав,
чтобы короновирусная жуть
не утомляла пацана «под мухой».
СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ…
Семьдесят пять – и не грамма меньше:
с дедом Иваном (ну, за Победу!),
с Яковом тоже… за наших женщин,
ждущих мужей аккурат к обеду.
Эти – вернулись. И накатили,
меряя стопку уставшим взглядом…
Позже узнал, сколько страшных милей
дед намотал, подвозя снаряды
артиллеристам… не раз контужен,
Красной Звезды кавалер (читали…),
Фрося ждала, не героя – мужа;
батьку для Федьки, Серёжки, Гали.
Семьдесят пять – не звеня посудой;
ровно за тех, кто лежит под Ровно.
Их не похвалишь и не осудишь,
с ними не выпьешь… все поголовно
в списках погибших, геройски павших,
без вести или в плену у немца…
семьдесят пять – за родимых наших;
боль чтоб унять, успокоить сердце.
«Уговорили» с пяток бутылок,
а помянуть-то огромный список:
всех незаметных героев тыла,
производителей пуль и мисок.
Словом, Союз… А сейчас по шхерам
прячем тела и вопим от страха,
напрочь утратив былую веру
в силы свои… Не стыдимся праха
предков, что гнали винтовкой нечисть
и не боялись пройти парадом.
Семьдесят пять… водка ран не лечит,
но помянуть непременно надо!
СВОБОДА
Не сдержался: порвав удила,
снес загон и умчался на волю,
потому что меня родила
кобылица по имени Оля.
Ей, скакавшей всю жизнь под седлом,
так хотелось немного свободы,
но конюшня (по-вашему, дом)
губит лучшие судьбы и годы.
Пегий Федя, лихой жеребец –
бесшабашный, безбашенный коник,
разрушитель девичьих сердец,
лоботряс, разгильдяй, алкоголик,
растоптал, как ковыль, все мечты
о семейном заслуженном счастье,
и не стало прекрасной четы,
и свалились на нас все напасти.
Гибнут кони… Большая родня
из гурта, что гремел по округе,
никого ни за что не виня,
в небеса унеслась друг за другом.
Я один… Корм не в радость, а сон
беспокоен, прерывист и чуток;
взаперти подыхать не резон…
я бегу по ковру незабудок
в никуда… в нежно-алый закат,
где свобода, пусть и ненадолго…
ход конем – это партия, брат,
а потом уже зубы на полку.
ПЯТНАДЦАТЬ
Он умирал у меня на руках…
жалко, конечно…
позже – предали земле его прах…
ангел безгрешный
всякий, кто пел бессловесно и в такт
чьей-либо воле…
то веселился, как полный дурак,
бегая в поле;
метил столбы, поднимал диких птиц,
веря наивно
в искренность чувств и надежность границ
дружбы взаимной.
Век скоротечен, когда в нем не сто
(где-то пятнадцать…),
только что с внуком ходили по стол
шустрые братцы.
Глянь – выпал зуб, поседели усы,
выцвели пятна…
не возвращаются старые псы
в детство обратно.
Я закопал его в солнечный день
в грунт перегретый…
тонкой березки прозрачная тень
падала в лето,
где так любил «отрываться» мой друг
(мир его праху!..).
псы умирают без видимых мук,
да и без страха.
ИВАН
Светлой памяти моего деда
Нечеухина Ивана Николаевича
«Дедуль, расскажешь о войне?» –
и, примостившись на коленках,
медаль с георгиевской лентой
(так приглянувшуюся мне)
тяну ручонкой с пиджака
заслуженного ветерана.
«Саднят времен тех давних раны,
да ноют к дождичку бока.
Что до боев… стрелковый полк,
расквартированный до срока,
считал учения морокой
и рвался в драку…» – дед умолк,
вздохнув устало. Память лет
невольно отнесла в ту пору,
когда дела стремились в гору
и планы, планы… «Был задет
осколком мины в первый час
артиллерийского обстрела.
Земля не плакала – ревела,
в окопах сберегая нас.
Пал полк до роты, а взвода́
сокращены до отделений…
враг не поставил на колени,
а раны, Борька, – ерунда».
Опять задумался: «Из тех,
кто принял первый бой под Лугой,
я потерял навеки друга,
с кем до войны кончал физтех.
Мечтали – кончится война,
домой вернемся и в науку…»
Переместив на кресло внука,
продолжил: «Чья же в том вина,
что очутились мы в «котле»
и где до осени варились?..
Сражались стойко, храбро бились,
смерть выбирая, но не плен.
Фашист, он вроде не дебил!..
Но долгим маршем по болотам
был основательно измотан,
чем подорвал свой прежний пыл.
За нами – город Ленинград,
родные, близкие, соседи…
Кто одержим святой победой,
не пятился, как рак, назад».
Его тяжелая ладонь
легла на худенькие плечи:
«Конечно, Боря, время лечит,
но боль осталась – только тронь.
Нас, уцелевших в тех боях,
по пальцам перечесть… Но, к слову, –
мы за Отчизну встать готовы
в протезах и на костылях!..»
* * *
Дедули нет уже давно,
внук вымахал под стать Ивану.
А те беседы на диване,
как черно-белое кино,
я архивирую. И жду,
когда малец, праправнук деда,
меня попросит в День Победы
к футболке прикрепить звезду.
ВОЛОНТЁР
Позволь к тебе наняться волонтером –
помыть полы, сгонять в универсам,
сварить шикарный борщ, повесить шторы,
гулять с собакой, кобелем матерым,
и починить твой старенький «Nissan».
Ты не больна? А я уже в аптеке…
Квартира? У меня роскошный дом!
Поверить сложно: встретишь человека,
и хочется платить за ипотеку,
с которой он справляется с трудом.
Лишь личное, о бизнесе ни слова
не вымолвит болтливый мой язык…
сегодня будем наслаждаться пловом
и не ругать, как это модно, Вову,
поскольку я не к этому привык.
Сам губернатор наградил намедни,
в составе волонтерских славных сил
меня «За вклад и помощь сирым, бедным»,
и это вам не выдумки, не бредни…
его я сам об этом попросил.
А все – любовь! Дремавшие в глубинах
святые чувства извлеку на свет,
чтоб приголубила меня, как сына,
накрыла стол и в спальне, взбив перину,
нетерпеливо позвала: «Поэт!..»
КОРОЛЕВА МЕТРО
Она села напротив в вагоне метро,
и весь мир растворился, как будто в тумане…
вместо жесткого кресла рисую ей трон,
а корона в алмазах, конечно же, станет
подтверждением власти ее красоты.
Но сама Королева не знает, конечно,
что мечту я вознес до такой высоты,
где нет места другим обывателям грешным.
Только что от плиты, постирушек и ссор
с надоевшим за годы супружества мужем;
от несносных детей, занавешенных штор,
за которыми век до обидного сужен.
К черту джинсы! С охоты везу соболей,
чтоб отделать ей мантию, как горностаем;
в теплых русских мехах невозможно болеть –
эта истина вечная… Книжку листая,
Государыня едет на службу в БЦ[4],
где крестьяне дурные страдают от лени,
и ни тени догадки на гордом лице
обо мне, обожающем эти колени.
Я бы долго еще рисовал и писал –
благо, дар портретиста во мне не истрачен…
Пред тобой, королева, ничтожный вассал,
у которого разум устроен иначе.
СТОЧНАЯ ТРУБА
Сочиню для тебя вирши,
напишу о тебе песню –
без поэтских чудны́х пиршеств
жизнь похожа на хлеб пресный.
Заберусь по трубе сточной,
оборву все цветы с грядок;
после «Л» целых пять точек
и одна на двоих радость.
Погружусь внутрь тебя слепо,
разорву эту ночь криком…
Я осадой возьму крепость,
ухажерам твоим в пику.
А еще я горазд, детка,
на полеты во тьме стылой;
черпать звезды в пруду сеткой
для любимой, родной, милой.
МНЕ ПРИСНИЛАСЬ…
Мне приснилась любовь:
нет, не в платье от Gucci,
не в тончайшем белье от крутых кутюрье –
в глади синих озер,
в пенье птиц,
в рваных тучах,
что присели вздремнуть на скалистой горе.
Мне приснилась любовь
(в жизни все по-другому – осязаемо, жгуче),
зовущая на
безрассудные подвиги
в чувственный омут,
где любая ошибка тобой прощена.
Мне приснилась любовь.
Лучше б вовсе не снилась…
Растревожила раны несбывшихся грез
и явила поэту
вселенскую милость
в виде строк, перемешанных с каплями слез.
Мне приснилась любовь…
обезличенной тенью
шла за мной по пятам, умоляя о том,
чтобы я задержался
еще на мгновенье,
потому как Морфей сдал бессрочно нам дом.
Мне приснилась любовь!
Нет видения слаще…
в томной неге блаженства ее растворюсь
до момента, когда
жизнь опустится в ящик,
оставляя в кровати щемящую грусть.
ДЕНЬ ПЕЧАТИ
– Я за «Здоровьем»!
– Не было и нет.
– «Известия»?
– Давно не поступали…
– «Работница»?
– С «Трудом» уж много лет
осваивают северные дали.
– «Крестьянку» бы…
– Сбежала на завод –
от рабского труда вконец устала.
– А «Крокодил»?
– Набив тугой живот,
в болоте дрыхнет, вот какая жалость.
– «Веселые картинки»?
– Оглянись:
они вокруг, куда бы взгляд ни кинул.
– «Советский Спорт»?
– А это наша жизнь –
беги с авоськами, сгибая спину.
– Давайте «Правду»!
Худо без нее:
ложь правит миром, зубоскаля хитро…
– И в ней с известных пор
одно вранье,
не разобраться, братцы,
без пол-литра!
ДВЕ УТКИ
Жизнь коротка, потому как чуткой
надобно быть, и от сердцебиений
мечется кровь у бедняжки утки,
чуть не взрывая тугие вены.
Плата за небо и за свободу
так высока, что не всякой твари
выпадет сесть, а не пасть на воду,
а уж тем паче составить пару
для продолжения рода уток…
И за сомнительный кайф полета,
за скоротечность утиных суток
кряква живет… Я не знал чего-то,
тупо шныряя с ружьем по плесам
и отбирая у птиц их право
пить по утрам из кувшинок росы…
«Утку, сестра!..» – неходячий парень
выдавил просьбу, скрипя зубами…
Утицу белую, как бумага,
из-под кровати, достав руками,
девушка сунула под беднягу.
«Выстрелив» вяло пахучей «дробью»,
сверху полив не болотной влагой,
наш пациент простонал, что «обе
просто волшебницы… или маги!»
До туалета, в сопровожденье
тетки, пасущей больничных «птичек»,
двигалась утка – без дня рожденья,
жизни и смерти, свободы личной.
* * *
Если силен ты, маши крылами;
смело садись в камыши… Твой киллер
нынче другими занят делами –
пьянствует за городом на вилле.
Коли ослаб, под кроватью прячься;
жди скорой встречи с причинным местом,
чтобы потом в туалете с прачкой
снова отмыться и стать невестой
в белом во всем…
ЛИТЕРА «М»
Без Маргариты Мастер просто… мастер,
искусно расставляющий слова;
творящий нечто, без присущей страсти,
когда от чувств свободна голова.
Он холоден и трезв, расчетлив даже,
поскольку высшей целью одержим;
никто не остановит, не подскажет
и не сломает принятый режим.
С Марго он Мастер! Ей обязан многим –
от теплых ног до гениальных строф…
Легко служить калекам и убогим,
даря им бескорыстную любовь.
Но как сподвигнуть, вдохновить поэта
на сочинение бессмертных строк?
Тут надобно любить без пиетета
и дать понять, что он не одинок.
Их след простынет… Волею природы,
а также скрытых, но могучих сил,
другие мастера пройдут сквозь годы
тернистый путь… Я тоже попросил
большую буковку на лацкан фрака,
чтоб выделяться в праздной суете…
«Куда ты прешь, бездомная собака –
твой номер шесть, а очередь в хвосте!..»
ФАРТОВЫЙ МУЖИК
У больных на голову, запойных
сызмальства альтернативы нет…
если не щемит, тогда на кой мне
сочинительства туманный бред?
Сердце гонит кровь, мозги питая
чем-то наркотическим, пока
из разрозненной словесной стаи
клином обозначится строка.
Закурлычет, аки тот журавлик,
ткнется носом в батькино плечо,
чтобы защитил ее от травли
и любил, как дочку, горячо.
Если не цепляет, то какого
лешего мытарства продолжать?
Старым клячам больно рвут подковы,
а у бездари под хвост вожжа
как попала, так и нет с ней сладу…
Потому не жалует народ
рифмоплетов и подобных гадов,
что людей пугают круглый год.
Если шибанет, как будто током,
от написанных тобою строк,
значит, автор – человек глубокий,
и его единственный порок
в ненасытной жажде к влаге-слову;
пьешь не из-под крана, с родника…
видимо, поэт – мужик фартовый,
раз послушны рифма и строка!
ПУСТОТА
Напросилось Слово на ночлег –
так, пустяшное, с неясным смыслом…
тишина зловещая повисла,
времени остановился бег.
Мало ли кто заплутал в ночи,
сбившись вдруг с проселочной дороги:
«Ты не мнись, родное, у порога –
к ужину ножонками сучи!»
«Пустота!» – Присела на скамью,
серою безликостью играя;
мне казалось, что она другая –
пострашней, с ничтожнейшим IQ.
Тут же – Королева Млечных Трасс,
звезд далеких вечная подруга…
с Пустотой уйдут любовь и ругань,
жизнь моя тупая, без прикрас.
На помятой скатерти следы
той ночной пирушки с важной дамой;
выпорхнуло Слово из вигвама,
никому не причинив беды.
Пусто на душе… Других гостей
ожидаю, отворимши двери…
Я же Слову искренне поверил,
«Вечность» нацарапав на листе.
ДОМ
Каким бы он ни был, но это дом –
защита от ветра и от невзгод;
сбор лучших частей за одним столом,
когда в окружении всем везет.
Чужие не ходят – ну, не резон
отвергнутым сгинуть в подвале лет;
тут можно остаться лишь на сезон,
вписав в интерьер небольшой портрет.
Здесь любят привадить и обогреть,
застелют кровать и поднимут в срок.
Тебе будут рады сейчас и впредь,
помогут забыть, что ты одинок.
Есть в доме хозяин – отпустит хват,
и сонм голосов вдруг сольется в хор,
а рай станет больше похож на ад,
где правит бардак и ночной хоррор.
Дом – это не стены; не потолок,
просверленный взглядом больших глазниц –
любовь, что поставлена на поток,
без меры, без края и без границ.
Что пес шелудивый, что драный кот –
всяк ищет приют и тепло огня…
пусть всем обитателям повезет,
собравшимся в доме вокруг меня.
БИГЛЬ
Как бигль, душа моя бродячая…
слоняясь в поисках тепла,
все под себя переиначила,
но то, что свято, то, что значимо, –
в итоге так и не нашла.
Пристанет было к ветру вольному –
тот свеж, порывист, духом чист,
но пустотой его наполнится,
вдруг станет нестерпимо больно ей,
и высохнет, как павший лист.
В степь с развеселыми цыганами,
в грозу по лужам босиком…
ей в первый ряд с такими данными
или на трассу ярким баннером,
чтоб каждый с нею был знаком.
Так нет… С псом гончим из Британии
бегут, не ведая преград.
Когда-нибудь ее скитания
найдут любовь и понимание…
я (честно!) буду только рад.
ПУТЬ
По Пути (назовем его Млечным,
потому как люблю молоко)
я уйду в бесконечную Вечность,
от насущных проблем далеко.
За Туманностью скроюсь от боли,
что свербит в воспаленном мозгу –
слишком много людей поневоле
я обидел. Укрыться смогу
в черной Бездне безмолвной Вселенной
от твоих неразгаданных глаз
и от всепоглощающей лени,
накрывавшей беднягу не раз.
За далеким Созвездием спрячусь,
чтоб никто, ни за что, никогда
не пинал мою душу, как мячик,
забивая в ворота года.
Черных Дыр непроглядная темень
ждет поэта… ему невдомек –
сам Господь поцелуями в темя
метит тех, кто всегда одинок.
Это в будущем… дел разномастье
не дает полной грудью вздохнуть,
но на то он, Ритуля, и Мастер,
чтоб торить для тебя Млечный Путь.
Космос что? Бездыханная пропасть,
некий мир, населенный ботвой,
я же выпишу рифмами пропуск
под протяжный критический вой.
СКУПЩИК КРАДЕНОГО
Я – скупщик краденого счастья,
чужих секретов ростовщик,
торговец ненасытной страстью
и всем, к чему ты так привык.
Я – продавец больных иллюзий,
рассадник бесполезных снов;
ты мой клиент, несчастный лузер,
как наркоман, на все готов.
Я – менчердайзер странных судеб,
пустынных миражей творец;
в оркестре жизни звонкий бубен,
мелодий грустных продавец.
Я – сутенер заезжей Музы,
притоносодержатель строк,
что мне и в радость, и в обузу.
Я – учредитель ООО
«Непритязательное чтиво»:
маржа мизерна, штата нет,
поскольку пишется красиво,
но прибыли не ждет поэт.
ИППОДРОМ
Это только кажется, что время,
как эспандер, тянется с трудом…
только-только вставил ногу в стремя
и поддал ретивую кнутом –
бааа!.. Мотаю круг шестидесятый,
из-за шор ни видя, что со мной
не бегут былые жеребята,
вдруг сошедшие с пути весной;
не пыхтят пивные рекордсмены,
«бравшие» по восемь пинт на раз,
и не рвут за чемпионство вены
чудаки из поотставших масс.
«О, азартный ипподромный зритель!
Делай ставку, но не промахнись –
твой уставший вороной родитель
судорожно держится за жизнь
и, теряя темп, мечты, подковы
норовит схватить зубами гарь…»
Мне не выйти на круги по новой,
и уже другая мчится тварь
к финишу за серебристым кубком,
полным поражений и побед…
я еще не отошел от рубки
за места, в которых смысла нет.
МАСТЕР
Мастер затушил свечу… набросок
будущей поэмы был готов;
улеглись на разнотравье росы,
кончились с рассветом папиросы,
опустел бокал с вином… Зато –
нити строк, запутанные кем-то,
сотканы в причудливый узор,
чтоб любимой в качестве презента
в волосы вплести заместо ленты
(он мечтал об этом с давних пор!)
Книжки – что? Обыденное чтиво,
корм для птиц, клюющих зерна слов…
Мастер создает альтернативу
и весьма доходчиво, учтиво
говорит стихами про любовь
и не только… «Маргариток» племя
внемлет строчкам, будто пьет нектар…
Сам Всевышний поцелуем в темя
мальчика отметил, лишь на время
воспалив в душе его пожар.
Всех, от мастеров до подмастерьев,
подравняет и утешит смерть…
Поделюсь с читателем поверьем,
как рождалась за дубовой дверью
строк необъяснимых круговерть.
РАКОВЫЙ КОРПУС
Подыхают все одинаково,
и поэты, и разная нечисть…
Переполненный корпус раковый
торопил пациентов в вечность.
А и правда, какие почести?
Отболевшие не бесполезны,
если кто-то запомнит отчество
наряду с роковой болезнью.
Ладно старые, вроде пожили…
Каково же без лет, без опыта
расставаться с нагретым ложем и
вопрошать о пощаде шепотом?
Он писал суетливо, дергано;
будто кто-то, досель невидимый,
бил наотмашь по слабым органам
и пытался накрыть обидами.
Да и время… Кому-то кажется,
что осталось «вагон с тележкою…»
ан, гляди – перешел на кашицу,
а потом на погост, не мешкая.
Это позже… мой друг описывал
жизнь свою, до слезы короткую:
ни фига, даже черта лысого,
не успел… так хотелось с теткою
замутить; закопаться в волосы,
запах мыла глотая гландами…
не своим ослабевшим голосом
напоследок себе скомандовал:
«Встань и выйди из тела смрадного,
отряхни метастазы страшные;
кто оплакивал, будут рады мне,
что живой и почти не кашляю».
У окна, где сопел болезненный,
поменяли постель для нового…
мы вприпрыжку бежим по лезвию,
до известной поры раскованы.
А припрет, попадаем в корпус,
где пропитаны смертью стены…
Доктор вяло нажмет на тормоз,
и мы выпадем из системы.
ПЕЛЬМЕНИ
Лепили пельмени в четыре руки
свекровь и невестка по-скорому:
в глазах белый дым от пшеничной муки,
движенья натруженных пальцев легки,
и полнились противни поровну
изяществом штучным. Кипела вода
для первой настряпанной партии…
Пельмени – священная наша еда,
но надо уметь их сварить и подать,
согласно неписаной хартии.
Горчица и уксус, сметана и хрен –
палитра приправ по желанию…
любитель борак [5], мой приятель Хорен
и тот был захвачен хозяйками «в плен»,
как агнец, придя на заклание.
Другие закуски (грибочки, салат)
украсили знатное пиршество;
и вот уже тосты во славу звучат,
и носят добавку, и просят внучат
снабдить угощение виршами.
* * *
Свекровь на погосте (тому скоро год),
невестка с семьей нынче в Питере,
и некому лепкой забавить народ –
наверно, традиция скоро умрет
с уходом моих небожителей.
ЦАРИЦА ТАМАРА
Памяти скончавшейся вчера
любимой тёти Тамары…
Смерть – скупой ростовщик,
забирает несчастную жизнь…
Отсмеявшись-отмучившись,
ты отправляешься в вечность;
понесут на погост,
и теперь уж держись, не держись,
но упасть не дадут
на последнем маршруте… Конечно,
все там будем, мой друг,
а отсрочка всего лишь предлог
завершить все дела,
привести наши души в порядок…
Почему же тогда
я с уходом твоим занемог,
словно я, а не ты,
на пороге кромешного ада?
Отчего же не в рай –
там с местами полнейший бардак:
кумовство или блат,
вроде пропуска через ворота…
Потому не грусти,
а займи неказистый барак,
где твой Ванька живет
и бухает с тоски по субботам.
Там и дочка твоя,
что на пике нелегкой судьбы
собралась в мир иной,
не прощаясь и не сожалея…
поругай их, Тамар,
сокрушаясь: «Вот бы да кабы…»,
но дорог нет назад
по отцветшим и темным аллеям.
Признаемся в любви
человеку, которого нет;
посылаем проклятья
привычкам плохим и болезням…
Ты, Тамарка, прости,
что я не был у вас много лет
и не стал ни на шаг
к тебе ближе, роднее, полезней.
Сын твой – гордость твоя,
всех ушедших родных заменив,
до последнего дня
оставался и предан, и верен;
потому так печально
звучит поминальный мотив,
и никак не привыкнуть,
что мамы не стало за дверью.
* * *
Упокой тя Господь!..
Память всякого переживет,
если злость не копил,
не канючил, что сирый и старый…
Время лечит утрату,
и дни превращаются в год,
но забыть не дано
нам родную «царицу» Тамару.
14 сентября 2018 г.
ЦЕНТР МИРОЗДАНИЯ
Пока дерутся Трамп и Байден,
вовсю свирепствует COVID,
Центр Мироздания мной найден –
он в сердце женщины лежит.
Вокруг него (светила круче!)
«планеты» тесною гурьбой:
сынок, что физику не учит
и бодрствует, когда отбой.
Муж, груш объевшийся и водки,
всегда теряющий носки;
стреляющий вослед молодке
глазами, полными тоски.
Начальник, самодур известный,
эксплуатирующий тех,
кто с ним не спит, не лжет из лести
и не берет на душу грех.
Еще – политики, собаки,
соседи, МВД, свекровь…
все претендуют, аж до драки,
на женскую, имхо, Любовь!
И только я, присев в сторонке,
за нежность женскую не бьюсь…
Я остаюсь грудным ребёнком,
за сиську до сих пор держусь.
ЭСКАЛАТОР
Падает в бездну старик-эскалатор
вместе с толпою, спешащей к труду;
он терпелив, не ругается матом,
даже когда накрывается статор
(знает, наладчики скоро придут).
Вверх или вниз – одинаково трудно
сотни ступенек тащить день за днем.
Тянутся долго рабочие будни,
сей однобокий процесс крайне нудный,
только куда без него мы пойдем?
Ежели «пик» – напрягаются жилы
в виде стальных, очень прочных тросов;
к ночи потрачены главные силы,
бег его легок, без всяких усилий.
Ждет, когда двери запрут на засов,
и – профилактика, смазка, замена
ветхих деталей и прочих частей…
Утром, как кровь по натруженным венам,
питерский люд потечет по ступеням,
весь в предвкушенье хороших вестей.
КОРЮШКА
Не напасть то и не горюшко,
и не пир в канун чумы –
косяками перла корюшка
супротив большой Невы.
Успевай, рыбак, зачерпывай –
у путины срок семь ден…
нынче запахами терпкими
каждый житель опьянен.
В полдень громыхнет орудие
с Петропавловских высот,
а на набережной сгрудился
ожидающий народ.
Кошкам – мелкую да тощую,
людям – чтоб «от живота»,
чтобы зять сдружился с тещею
и воскликнул: «Лепота!!!»
Ценник, будто бы на золото,
бриллианты вместо глаз;
под ячменный (тот, что с солодом)
«уберем» ее на раз.
И… до следующих праздников,
до метаний и путин…
ох и вкусная, проказница,
наша рыбка в карантин.
МАНСАРДА
Он скромно жил и тихо помер
в мансарде с окнами во двор.
Когда верстался новый номер,
бедняге пел церковный хор.
Он не прочел передовицу
о планах Путина в Крыму…
Увесистую горсть землицы
на крышку бросили ему.
Рубль падал, аки башня в Пизе,
а мир пропитан был тоской…
Отец Алексий в старой ризе
читал псалом за упокой.
Хоть плохонько, но жизнь струилась
в любом создании земном…
родные пили через силу
и горевали, как в кино.
Хотя… наследства не оставил,
cкопить сокровища не смог;
пер напролом, играл без правил…
без видимой причины слег.
Стихов бумажные наброски
валялись всюду на полу…
Вдруг опустел проспект Петровский,
и только двое на углу,
не чокаясь, впустили влагу
в полубомжатское нутро…
он был горазд «марать бумагу»
и сочинять стихи в метро.
АБРИС
«Осадки в виде снега и дождя…
плюс два-четыре… ветер слабый южный…»
От неба благосклонности не ждя,
изображаю хмурого вождя –
мочу «ботфорты» в петербургских лужах.
Спасибо Пете за гнилой набор
болотных мхов, промозглости и стыни…
Ищу (как лайнер) узкий коридор,
где примут заплутавший в тучах борт
в районе новостроечной пустыни.
К чертям собачьим светский этикет,
когда душа практически промокла…
Следы (до спальной) грязных полукед
оставил чуть подвыпивший поэт,
упав в кровать, не занавесив окна.
Под мерный стук дождинок о карниз,
под вой сирены опоздавшей «скорой»
мне снился юной девушки абрис,
курортный пляж, роскошный кипарис,
коньяк, шашлык и славный вид на горы.
Миг пробуждения похож на ад –
все та же атмосфера преисподней…
ноябрь прекрасен, если чей-то взгляд,
скользнув по строчкам, поспешит признать,
что интересней не читал сегодня.
ВРУТ ЗЕРКАЛА…
Врут зеркала: твои морщины
не более чем мягкий грим,
разглаженный мужской щетиной
и нетерпением моим.
Врет паспорт: девушкам дашь фору,
будь то танцпол или турник;
ты без одышки лезешь в гору,
а я к подножию приник.
Врут внуки, бабкой обзывая
мадам в «гранатовом соку…»
В час пик предложат сесть в трамвае,
ты лишь кивнешь: «Merci beaucoup».
Врет календарь, теряя листья
стремительно, за годом год…
твой нрав по-прежнему неистов,
а нежность за сердце берет.
И я солгу! Не во спасенье –
во благо единенья душ…
«Пять капель» примешь в воскресенье
и тихо так: «Спасибо, муж!..»
ОТЦУ
И при жизни отца, и после его ухода
осталось двойственное чувство любви
и ненависти (по известным нам с мамой
причинам). Но я буду всю жизнь ему
благодарен за приобщение меня к
природе, когда ещё мальцом он таскал
меня по охотам, рыбалкам и по грибы,
как он трогательно и бережно относился
ко всему, что нас окружало на речке,
в лесу или на болоте. Отсюда и стихи.
Умер. Как будто его и не было…
А по весне он проклюнулся стеблем
и потянулся листвою к небу, и –
чтобы уйти неминуемо в землю.
Мистика? Сам я из Фом, не верящих
в Бога и Черта, в тарелки звездные…
Он разрастется медовым вереском
или цветами, ромашками с розами.
Я говорю с ним, боясь ослушаться;
не навредить, не расстроить всхлипами…
Он подмигнул мне из мутной лужицы
и прошумел вековыми липами.
Тот, кто оставил меня готовиться
к встрече нескорой (и с ним, наверное),
обнял меня у могилки в Троицу,
вскользь обронив, что «погода скверная».
Тело его – из осоки соткано:
режет ступни… Но, от боли, видимо,
я ускоряюсь походкой четкою
по валунам и болотным мидиям.
Может и я, отслужив за отчество,
семя пущу в огороде внуковом…
* * *
бойся не вечного одиночества,
а вероятности сдохнуть сукою.
ШУРИКУ
Я ни с кем не хочу делиться,
а тем более обсуждать,
как влетела в окошко птица…
Вдруг подумалось: «Батя, мать?»
Суеверным я сроду не был,
но напрягся, как никогда.
Воробей устремился в небо,
и, казалось, ушла беда,
но вечерний звонок в прихожей
разделил «до и после» жизнь…
Помирать в пятьдесят негоже,
устремляясь душою ввысь
за покоем, который вечен.
Знамо дело, когда-нибудь
надо мною задуют свечи,
и отправлюсь за братом в путь.
Жаль, что уток не постреляем,
не половим на спиннинг щук;
не зальется истошным лаем
свора самых свирепых сук.
И не примем по «сто с прицепом»
под груздочки и «Ой, мороз!..»
Это даже не смерть… нелепость…
я давлюсь от обидных слез.
Ждут по жизни еще потери,
не пустует погост в степи…
Как Есенин, в Христа не верю,
только слышится мне: «Терпи…»
МАМЕ. ПОСЛЕСЛОВИЕ
Ровно два года назад ушла из жизни
самая замечательная женщина –
Ольга Васильевна, моя мама…
Все живое имеет свойство
дух спустить, как из камер воздух,
но вонзается пикой острой
боль под сердце. С пометкой «поздно»
возвращаются телеграммы,
не заставшие адресата…
Я не знаю, где нынче мамы,
нас покинувшие когда-то.
Неприметна, скромна обитель
русских женщин, ушедших в вечность…
только знаю – я их обидел
отношением бессердечным.
Слава Богу, что каюсь нынче;
будь я проклят за покаянье…
А улыбку писал да Винчи
с моей мамы… уж я-то знаю.
25 мая 2017 г.
КОМ
Все до боли банально и просто –
мамы тоже покоя хотят.
И несут сыновья до погоста,
и нельзя возвратиться назад
в дом, где пахнет заваркою с мятой;
холодильник на кухне урчит…
я сижу без вины виноватый,
в первый раз потеряв аппетит.
В горле ком, в голове безнадега
от нависшей вокруг пустоты.
Разбудите, прошу, ради Бога!
Мне не нравится сон про кресты.
Но… повеяло из преисподней
непривычным таким сквозняком.
Это смерть. Это с нею. Сегодня.
Вот поэтому слезы и ком.
Верить, нет – субъективный критерий;
только чудится мне наяву,
как вошла ты в открытые двери,
прошептав: «Для тебя – я живу…»
Плоть умрет, но останется память,
как незримая тонкая нить…
Наши матери мысленно с нами,
чтобы вслух о любви говорить.
МОЛИТВА ПОЭТА
Помилуй мя, помилуй мя, помилуй!
Насколько можно, отпусти грехи,
и дай на срок отпущенный мне силы
писать обыкновенные стихи.
В минуты скорби по ушедшим близким
раскаяние искренне прими;
пусть отзовут все нравственные иски,
ослабив «грудь стянувшие ремни».
Прости мне все – предательство, наветы,
злость наносную и слепую месть;
позволь уйти непризнанным поэтом,
не замаравшим звание и честь.
Возвысь не имя – слог высокопарный
об отчем крае ситцевых берез,
о том, что растранжирил век бездарно,
стесняясь откровенных пьяных слез.
Не погуби расхристанную душу
расейского простого паренька
и сесть не дай в порядочную лужу,
для плаванья есть бурная река.
* * *
Помилуй мя! Молюсь листу бумаги –
он мне единственный и главный Бог;
источник волшебства и прочих магий,
путеводитель средь мирских дорог.
[1] «Пушкин наше всё» (А. Григорьев)
[2] Led Zeppelin – английская рок-группа.
[3] Мой дед, героический водитель ВОВ, последние годы возил в деревне доярок на дойку коров.
[4] Бизнес-центр
[5] Армянские пельмени.
“Вавиловская пьеса”?! Может быть, всё-таки Вампиловская?